Смоленск и Любовь

Моя незыблемая Смоленщина отмечает сегодня День освобождения от немецко-фашистских захватчиков. Это случилось ровно 80 лет назад. Мой родной город и моя родная деревня больше двух лет находились под вражеской оккупацией. Поэтому дата не просто личная — фундаментально личная. Моей прабабушке Насте было 29 лет, когда пришли немцы. Её супруг Григорий, естественно, ушёл сражаться на войну (погиб на Курской дуге), и она осталась с четырьмя детьми на руках — девятилетней Татьяной, шестилетней Любой (моей бабушкой), пятилетним Витей и младенцем Валентиной. Валентина умерла в землянке: малышка покрылась чирьями — от холода и сырости. К тому же из-за голода у прабабушки пропало грудное молоко, единственную корову-кормилицу забрали немцы, у девочки не было шансов выжить в таких поистине мрачных условиях.

Напротив нашего деревенского дома, метрах в 50, сколько себя помню, в поле торчал корявый и многим непонятный железный штырь. Как напоминание. На этом месте и была та самая землянка, в которой бедная девушка Анастасия (ей ведь и 30 не исполнилось) вместе с детками переживала бомбёжки и прочие ужасы с кошмарами, которые приносит с собой война.

Всё это им пришлось пережить дважды: сначала когда деревню захватывали немцы, потом когда наши её отбивали. Два раза пройти через смоленскую мясорубку.

Я вырос на рассказах о том, что происходило в эти два чрезвычайных и душераздирающих года. Рассказах жутких и честных. Без цензуры, кстати, и пропаганды (и это важно!). Это были истории и про фашистские зверства, и про повешенную за связи с партизанами учительницу вместе со старшеклассниками (до сих пор стоит перед глазами тот высокий то ли дуб, то ли вяз, то ли тополь — по дороге к железнодорожной станции), и про дружеский огонь, и про немецкого офицера, что был расквартирован в нашей хате.

Прабабушка вместе с детьми даже во время затишья так и прожила эти два года в землянке. Идти в сухой и тёплый дом им, разумеется, не разрешалось. Но оккупант, к слову, попался ещё не самый плохой. Когда малышка Валя покрылась чирьями, он даже согласился показать девочку армейскому врачу. Её не спасли. Но всё же это была попытка. Проблеск человечности. Правда, позже этот офицер покончил с собой. Прямо у нас в хате. В его руках было письмо из дома, оно было на немецком, поэтому содержания никто не знал, да и нехорошо читать чужие письма. Сошёл этот фашист с ума или действительно был человеком ранимым и совестливым — так и осталось загадкой. Мы имеем только голый факт суицида.

Меня вырастила бабушка Люба. Именно с ней я проводил бесконечно много времени, когда был маленьким. Для бабушки Любы, Любови, война пришлась как раз на те годы (с шести до 11 лет), когда ребёнок начинает обретать сознательность. Она всё хорошо и детально помнила. Она формировалась в аду — но я не знал человека честнее и добрее. (Прабабушка Настя казалась мне вообще почти что святой.) Сейчас я вспоминаю её, наши разговоры и понимаю, что главное, чему она меня научила, — не уметь ненавидеть. Она полностью сформировала моё мировоззрение. Мировоззрение без ненависти. Даже к немцам, даже несмотря на все жуткие истории, боль и страдания. Не зря её звали Люба — Любовь. Я пишу сейчас о ней и рыдаю, и мне не стыдно.

Потому что я знаю точно: и сегодня Любовь (во всех смыслах!) на нашей стороне. За них, за киевских (или каких там ещё) неонацистов — ненависть. Их учили ненавидеть, они полны ненависти. Мы — нет.

Поэтому мы победим и теперь, как и 80 лет назад.

С праздником, любимая Смоленщина, с праздником! Целую твою землю!

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.