«Переоценка ценностей»: Юлия Юзик рассказала, как пересмотрела свои взгляды после пребывания в иранской тюрьме
Юлия Юзик рассказала, как пересмотрела свои взгляды после пребывания в иранской тюрьме
— Расскажите о том, как оказались в иранской тюрьме.
— Я услышала, как в дверь номера постучали. Подошла и увидела человека в ливрее, служащего отеля. Стала приоткрывать дверь, которая была закрыта на цепочку. И тут эта цепочка сорвалась, и в номер ворвались несколько человек. Среди них — человек из корпуса стражей (Корпус стражей Исламской революции — иранское военно-политическое формирование. — RT), женщина полностью в чёрном с белой марлевой маской.
Она меня заламывает, потому что мужчина не может касаться меня по исламским традициям. А дальше происходит что-то невероятное — в номере всё переворачивают, поднимают матрасы и пытаются их резать. Потом меня со всеми вещами выводят через чёрный ход. Кортеж из нескольких машин с мигалками. Меня куда-то везут, но куда — непонятно, потому что на голове у меня чёрный мешок.
В тюрьме мне сказали, что это секретный объект. Задержанные не могут передвигаться по территории без чёрной маски на глазах. Первый вопрос, который мне задают: «Ваша идеология?». Я отвечаю по-английски, что я человек, это и есть моя идеология. Дальше спрашивают что-то про иудаизм, а я всё равно не понимаю ничего. Они сняли с меня все мои вещи, даже подвеску. Меня привели на осмотр доктора. Это ещё один фильм ужасов — доктор проводит с тобой какие-то манипуляции, тебя раздевают. Это страшно всё. Переодели меня в пижаму, завели в камеру.
Бывший муж Юзик подтвердил её возвращение в Москву
— К этому моменту вам так и не предъявили никаких конкретных обвинений?
— Нет, мне сказали, что я всё узнаю в суде. В состоянии транса я легла спать. Ну как спать, спать — это громко сказано. Я думаю, что мне давали какие-то препараты, потому что воду давали только в стаканчиках. У меня вообще низкое давление, а когда мне там измерили, оно было очень высоким для меня. В обычном состоянии я бы точно не проспала. В 10 утра меня привезли в суд.
— Как выглядит иранский суд?
— Вы видели страшные иранские фильмы, в которых врачи, сидя на улицах, вырывают зубы, сжигают мёртвых и выкидывают в воду? Примерно такое же впечатление у меня от иранского суда. Меня привёз в суд бородатый охранник, завёл в зал к судье. Дали бумагу и сказали: «Подписывай».
— Адвоката нет?
— Никого нет. Я показываю, что ничего не буду подписывать. Сказала, что нужен адвокат или консул. Меня отвезли обратно в тюрьму. В 12 привезли обратно. Время я видела только по часам, которые были в суде. Тут уже приехала переводчица, которая присутствовала на допросе. Человек из корпуса стражей, охранник и судья. Я сказала им: «Вы хотя бы можете мне сказать, что происходит? В чем меня обвиняют?» Они мне говорят: «Пожалуйста, подпишите ваш приговор». Я говорю: «Какой приговор?». Они мне: «Ваша вина уже доказана».
Можете себе представить? Я говорю: «Послушайте, я не согласна». Они: «Вы будете писать несогласие?». Я говорю: «Конечно, я буду писать несогласие». У меня нет израильского паспорта, у меня нет израильского гражданства. Последний раз я была в 2004 году в Израиле. Я не езжу туда вообще. Они писали, что у меня была какая-то израильская виза. Это чушь. Они знали про меня всё. И что виза была, они знали с моего первого приезда в Иран в 2013 году. Это дела давно минувших дней, к реальности никакого отношения не имеет. По всем пунктам я пишу отказ. Меня отвезли в тюрьму и сказали, что после обеда начнутся допросы.
— Когда вас отпускали, что вам сказали? Ошиблись?
— Решение о моей судьбе принималось на высшем государственном уровне. Но я оставалась в полном неведении. В тот день у меня поднялась температура, потому что это был очень шоковый день. Не было никаких надежд, ничего прочего.
Я легла и повернулась к стене, как человек, который уже умирает. Я думала, как можно покончить с собой. Если бы был такой приговор, то надо думать о том, как покончить со всем этим быстрее. Вдруг открывается дверь, и я слышу: за моей спиной стоит девушка, которая за неделю со мной пыталась общаться жестами. Она не говорила по-английски, ничего не понимала. Вдруг эта девушка на русском языке обращается ко мне, у меня шок. Мне кажется, что у меня галлюцинации.
«Юлия, на выход». И я не понимаю. Я думаю, что меня повезут в какое-то страшное место. Она показывает мешок, там мои вещи. У меня начинается истерика, я начинаю плакать, решив, что меня перевозят или везут убивать. И вдруг она по-русски говорит: «Не плачь, мы отпускаем тебя к детям». Я думаю, как она по-русски может говорить? Она говорит: «Иран — добрая страна. Езжай к детям. Ради Аллаха отпускаем тебя».
Я выхожу во двор и вижу машину, на которой меня привезли в эту тюрьму, вижу всех этих ужасных людей, которые меня арестовывали. Я начинаю рыдать и говорить, что не сяду в эту машину, просто не могу. Эта девушка со мной садится и говорит: «Аэропорт, аэропорт». Потом мы приехали, с меня сняли маску и я увидела какой-то зал приёмов. А потом заходит человек наш, подходит ко мне.
— Посольство наше?
— Ну да, я же не знала. Он подходит ко мне, подаёт руку и говорит: «Юлия Викторовна, пожалуйста, не волнуйтесь. Сейчас будете переданы России официально, мы отправляем вас домой». Это вообще кино, просто кино.
— Почему вы оказались таким важным человеком для иранских спецслужб? Может быть, у вас есть какие-то предположения?
— Во-первых, они на протяжении нескольких лет изучали все мои связи. Человек, который имеет публикации в европейских странах. Моя первая книга выходила и в Японии. Когда здесь не было ничего, редко, две заметки отдали в Time, Foreign Policy. Обо мне писал Spiegel. Я человек в определенных кругах известный. Они прекрасно знают о моей избирательной кампании в Дагестане в 2016 году, который их интересует с точки зрения соседа по Каспийскому морю. Геополитически это важный для них регион. Я не знаю, как они хотели это использовать. Получить какую-то информацию — для этого необязательно обвинять человека в шпионаже в пользу Израиля и сажать в тюрьму. Я думаю, там была какая-то определённая комбинация, в которой они хотели меня использовать.
— Вы — гражданин России, и учитывая, какие сейчас отношения между иранским и российским правительствами, это большой риск для Ирана?
— Это не правительство. Я считаю, что это не Рухани, не его президентские спецслужбы. Это корпус стражей — отдельная структура, имеющая сложные отношения с президентом страны. Они рассчитывали на два фактора: они знают, что я оппозиционер. Поэтому расчёт был, что когда они обвинят меня в сотрудничестве с Израилем, Россия не впишется. Они выводят меня за пределы сферы влияния России и Ирана. Ну это какой-то Израиль. А второе, на что они рассчитывали, раз я оппозиционер, кто-то их убедил, что Путин меня лично ненавидит. Они мне это озвучили. Я говорю, что Путин, может быть, знает о существовании такого человека, но представить, что он испытывает какую-то ненависть, я вообще не могу.
— Вы удивились, что российское правительство вступилось за вас так быстро? Не у всех наших граждан так происходит.
— Конечно. Вы можете себе представить, когда ты сидишь в этой иранской камере, когда ты знаешь, сколько у тебя в принципе недоброжелателей, людей, которые тебя не очень любят в силу резких высказываний, принципиальности, острого языка? И представить себе, что я, такой человек, который неоднозначен для российской власти, оказываюсь в такой ситуации? Сидя там, можно было надеяться только на чудо. Ну как вот вы, может быть, ждёте Деда Мороза каждый Новый год, вспоминая своё детство. Ну так вот, из этой сферы. Но представить, что за меня так впишутся — нет, я не могла.
— Дедом Морозом оказался «кровавый режим»?
— Да, Владимир Владимирович оказался моим каким-то персональным Дедом Морозом.
— В конце 2015 года вы написали пост о том, что это последний год правления Владимира Владимировича, что придёт господин Ходорковский во власть, мы откажемся от ядерного оружия, откажемся от Крыма, уйдём из Донбасса.
— Я серьёзно писала это? Про ядерное оружие я не помню.
— Вы представляете себе, что если такая гипотетическая ситуация случилась, то именно та страна Россия, которую вы представляли как, может быть, идеальную, она как раз бы не смогла вас вытащить из иранской тюрьмы. Если бы с вами вдруг произошла такая ситуация 10—13 лет назад, вы бы по-другому сейчас писали то, что писали потом?
— Возможно, да, потому что все эти годы, начиная условно с 2006 года, скорее, с 2008 года, я помню эти какие-то памятные точки. Здесь, в моей стране, я себя чувствовала реально никому не нужным человеком. Несмотря на то что меня реально уважают на Западе в определённой экспертной среде, несмотря на темы, которыми я занималась, — терроризм и Кавказ. Но я чувствовала, что как будто вышвырнута из системы, и как ты ни пытаешься, ни бьёшься, тебя просто убрали, и ты отрезан навсегда. Я думаю, что это тоже был определённый фактор отчаяния, обиды.
— После такой ситуации мир становится не таким чёрно-белым, согласны?
— Однозначно. Во-первых, когда ты находишься вообще между жизнью и смертью, и это не секундное или минутное состояние, когда вдруг опасность. У меня, например, было больше недели в одиночной камере, в чужой стране, на бетонном полу, когда ты слышишь только азан и ориентируешься во времени только по этим звукам. Ты переоцениваешь вообще всё, что ты делал, всё, что ты говорил, отношение ко всему: к своей семье, к тому, что ты думал, чувствовал, писал, жил. Вообще всё. То есть происходит полная переоценка ценностей.
Представить себе, что МИД меня будет вытаскивать. На самом высшем уровне в России меня будут вытаскивать. Я представить не могла. Когда мне протянули руку, для меня это действительно была протянутая рука во всех смыслах этого слова. Я в этот момент, может быть, впервые за очень долгие годы (это моё потрясение не меньшее, чем иранская тюрьма) [поняла], что я гражданин России. И в какой-то момент государство меня спасло, потому что я гражданин России. В моей системе координат что-то поменялось.