«Было шоком услышать, что я социально опасна»: Мисюрина о виновных в гибели пациента и заключении в СИЗО

Расскажите про вашу первую встречу с пациентом Бобковым, про ту самую злосчастную процедуру. Помните ли вы тот день?

— Это был обычный рабочий день. Утром пришёл пациент, он был осмотрен, выполнена пункция. Какое-то время он наблюдался у нас в центре, потом ушёл. Я узнала о том, что пациент умер, через полгода, в начале февраля 2014-го, когда меня вызвали в Следственный комитет для дачи показаний по поводу смерти пациента.

Как вы отреагировали? Пытались ли связаться с родственниками?

— Во-первых, понятно, что это была шоковая ситуация. И связь трепанобиопсии со смертью пациента в моей практике и в практике моих знакомых никогда не встречалась. Поэтому с большой долей вероятности могу сказать, что этого не могло быть. Мы просто начали сотрудничать со следствием, оказывали всевозможное содействие — и в даче показаний, и в предоставлении всех необходимых документов. С родственниками мы не связывались, впрочем, как и они с нами.

В одном из интервью вы упомянули слова следователя: «Что бы вы ни делали, вас всё равно посадят». Было давление со стороны следствия?

— Я не могу уже сейчас точно вспомнить, как это было. Но могу сказать, как велось следствие на всех этапах. Сейчас оцениваю ситуацию и, глядя назад, могу сказать, что оно изначально шло с обвинительным уклоном.

Дочери погибшего считают, что вы виновны. А врач, который проводил операцию в «Медси», сказал, что эту пункцию делал вообще не профессионал, а студент. Что вы думаете по этому поводу?

— Я, конечно, приношу соболезнования родственникам погибшего пациента. Они настроены так, как их настроили, так, как они эту ситуацию видят и как им её преподнесли. Относительно коллег, которые это комментировали, я думаю, что это вопрос, наверное, общения с ними.

Я могу сказать, что те медицинские документы, которые доступны непосредственно мне, — история болезни из этой клиники — и те показания, которые давали в ходе судебных заседаний эти специалисты, — они крайне непрофессиональны и несут в себе большое количество ошибок.

В чём заключается их непрофессионализм?

— Основное — это то, что при поступлении пациента должна быть проведена объективная и высококвалифицированная судебно-медицинская экспертиза, которая смогла бы ответить на этот вопрос. Пациенту изначально был неправильно установлен диагноз. Потому что диагноз должен был звучать как миелофиброз, переход в стадию лейкоза или лейкемизация, развернутый ДВС-синдром, гематома — и дальше уже всё, что они хотели, могли написать. А он звучал как гетерогенное повреждение правой верхней ягодичной артерии. Если медики будут читать: диагноз «гетерогенное повреждение» — именно указание такого уровня повреждения, — врач никогда не сможет в первый день поставить больного на госпитализацию. Этот диагноз устанавливается только при проведении патологоанатомического вскрытия, и то с учётом мнения комиссии.

То есть виноваты те врачи, которые проводили последнюю операцию?

— Я не могу сказать, кто виноват. Это провокационный вопрос. Могу сказать, что пациент поступил в состоянии острого заболевания, в развёрнутом ДВС-синдроме. Необходимая терапия для ДВС-синдрома не была выполнена, и пациента в таком состоянии взяли на операцию. Его дальнейшее лечение на этапе реанимации также заслуживает отдельного внимания. Не всё было сделано корректно. Если бы было проведено нормальное патологоанатомическое вскрытие, наверное, оно бы нам смогло ответить на этот вопрос.

Дочери погибшего апеллируют к тому, что не был подписан документ о его согласии на данную процедуру. Это правда?

— Это административное нарушение. Была проведена проверка, вынесено решение об административном нарушении, клиника заплатила за это штраф. Здесь никто не будет со мной спорить, что пациент пришёл самостоятельно и абсолютно с его согласия была выполнена пункция. Потому что он её оплатил, и сложно себе представить, что человек пришёл конкретно на эту пункцию, заранее записывался и ему насильно её сделали.  

Тем не менее, со слов дочерей, те экспертизы, которые были представлены стороной обвинения, были государственные. Те, которые представили вы, — частные. Частная экспертиза производится за деньги, а значит, там могут написать то, что нужно.

— Я с вами могу не согласиться в этом вопросе. У нас есть протоколы судебного заседания, и, когда это будет возможно, мы сможем опубликовать ответы судмедэкспертов государственной экспертизы — и как отвечал судмедэксперт из частной экспертизы. Могу сказать, что это небо и земля. И об уровне профессионализма сразу же можно судить, послушав даже эти записи. И второй момент. Адвокатом с моей стороны было обнаружено достаточно большое количество несоответствий, которые содержатся в одной и в другой экспертизе. Экспертизы проводились на одном и том же материале, но их выводы прямо противоречат друг другу.

Также по теме

«Было потеряно два литра крови»: дочери скончавшегося пациента Елены Мисюриной рассказали подробности трагедии

Дочери скончавшегося пациента Елены Мисюриной — Анна Степанова и Елена Игнатьева — утверждают, что врач-гематолог виновна в смерти их...

Если говорить простым языком: от чего умер пациент?

— Я думаю, что у пациента была развёрнутая стадия перехода из хронического заболевания в лейкоз, лейкемию, рак крови — как угодно это назовите — с развёрнутым ДВС-синдромом. И в клинике просто не справились — в связи с тем, что неправильно была выстроена формулировка диагноза, — не справились с этим ДВС-синдромом: пациент умер от геморрагического шока в послеоперационном периоде.

Но ведь рак крови не подтвердился.

— Как же не подтвердился? 200 тыс. лейкоцитов, и в периферической крови — бластные опухолевые клетки! В истории болезни есть анализы крови, в которых всё это написано.

Елена Николаевна, вернёмся к моменту, когда обвинительный приговор вступает в силу. Вы, насколько я помню, шли в суд с полной уверенностью, что не будет никакого реального срока.

— Да. Потому что представители судмедэкспертизы и патологоанатомы, впрочем, как и хирурги, — все сказали, что с таким состоянием пациента, с таким вариантом заболевания и с такой ситуацией встретились в жизни впервые. Соответственно, те эксперты, которые выступали, — они всю свою жизнь, от 30 до 60 лет, посвятили такого рода пациентам. И естественно, мы думали, что наши доводы со стороны защиты будут услышаны и правильно проанализированы.

Было, конечно, шоком услышать, что я социально опасна, что для моего исправления требуется два года колонии общего режима. Но я попыталась взять себя в руки, не реветь, не плакать, потому что это всё бессмысленно. Ну а дальше всё на автомате. На тебя надевают наручники, запихивают тебя в эту будку, а потом уводят уже в отдельную зону, где сидят люди, ждущие машину, которая их отвезёт в СИЗО.

А по-человечески, у вас ни разу не закрадывались сомнения: «А может быть, я виновата»?

— Нет, ещё раз говорю. Я бы никогда не согласилась с деянием умышленным. Понимаете, когда обсуждается, что врач знал, как делать, но он умышленно сделал не так, без мотивировочной части, — ну, наверное, это даже не стоит обсуждать. Любой нормальный человек понимает, что такого быть не может.

Верили ли вы, что вас выпустят? Потому что общество раскололось. Одни говорили, что вы обычный врач и вас не освободят. Другие верили, что всё будет здорово, скоро отпустят.

— Первую неделю я думала, как здесь вообще можно находиться, хочется быстрее убежать, уйти, забыть как страшный сон. А вторая неделя — ну, все же понимают, какая ситуация. Есть определённые процессуальные вещи — даже для апелляции, даже для подачи ходатайств.

Я смирилась. И рассчитывала, что до решения апелляционного суда я могу находиться в СИЗО. Потому что, конечно, о масштабе поддержки людей, коллег я понятия не имела. Там есть телевизор, но никто специально не щёлкал по каналам и не искал, говорят там про Елену Николаевну или не говорят. То есть все смотрели обычные какие-то программы — кто что любит смотреть.

Тем более что я там не одна была. Но надежда умирает последней, как говорят. Я оптимист и всегда надеюсь на лучшее.

Расскажите про две недели в СИЗО. С кем вы были в одной камере?

— На самом деле здесь мне тоже в какой-то степени повезло. Потому что сначала я попала в достаточно большую камеру, где было 12 человек. Из них процентов 80 — люди с высшим образованием: экономисты, юристы, кандидат биологических наук, кандидат экономических наук. 20% было людей, которые действительно сидели за мошенничество и по другим каким-то статьям. Но это, конечно, не убийства, не совсем криминал. И люди попали в эту ситуацию тоже в первый раз.

Таких случаев, как ваш, по стране сотни. Но именно ваша история вызвала такой резонанс. У определённой части общества сложилось мнение, что у вас непростая семья. Неожиданно за вас все вступились: СМИ, правозащитники, лучшие юристы, даже мэр Москвы. Почему так произошло, у вас есть объяснение?

— Это пока ещё не выгодный для меня конец, это только изменение меры пресечения. Я из обычной абсолютно семьи. У меня мама врач, папа военный. Никаких специальных связей нет. Супруг — молекулярный биолог, я — врач. Всего в жизни мы добились самостоятельно. Я просто всегда работала, жила по принципу, что нужно делать людям добро, помогать. Первая волна поддержки — это мои друзья и коллеги. Они стали об этом говорить, делиться своими эмоциями, впечатлениями. И, в первую очередь, наверное, они поняли, что это может коснуться каждого. Потому что когда мы обсуждаем умышленные деяния со стороны врача, ну, наверное, это не совсем корректно. Умышленное можно обсуждать, мне кажется, только говоря об эвтаназии. Конечно, люди есть разные — и врачи, и пациенты. Насколько я знаю, пациенты, которые у меня лечились, тоже все были шокированы этой ситуацией. Они тоже подключились. А дальше уже, когда появилось больше информации и стало ясно, сколько несостыковок в этом деле, наверное, люди просто решили… Ну не просто же так, не заставлял же никто никого ни голосовать, ни участвовать в этом. Это абсолютно добровольно. Человек высказал свою позицию, за он или против.

Почему вы ушли из той клиники, где проводили эту пункцию, в 52-ю больницу?

— Я достаточно длительный период времени обучение проходила — ординатуру, аспирантуру — и врачом работала в федеральном центре. Потом супруг открыл медицинский центр, я туда пришла врачом-гематологом. Я там достаточно долго проработала, четыре года. При этом я понимала, что амбулаторное звено — не тот объём и не то направление, в котором я бы хотела работать. Мы параллельно с руководством 52-й больницы обсуждали проект развития гематологической службы на её базе. На самом деле на тот момент, когда проходила эта пункция, мы уже в течение полугода где-то или месяцев восьми обсуждали этот проект. Мы его просчитывали, продумывали: как делать, где делать, в каком объёме делать. И в 2014 году я ушла — абсолютно в плановом порядке.

Как вам далось решение вернуться обратно в медицину после всего этого? 

— Первые эмоции были — это несправедливо, неправильно. А дальше ты понимаешь, что жизнь не закончилась, что есть ещё возможность бороться и доказывать. За мной пришло очень много людей в больницу, у нас очень много врачей, медсестёр, санитарок. Много проектов, много планов с другими клиниками, с другими учреждениями. В первую очередь, наверное, долг перед пациентами, которых мы уже взяли на лечение. Мы должны проводить это лечение. Мы должны открыть отделение трансплантации, специализированную реанимацию для гематологических пациентов.

Вас теперь все знают, у вас такая вот непростая слава. Как теперь работается с новыми пациентами?

— Пациент, наверное, сам выбирает, к кому идти, к кому не идти, кому он доверяет, кому он не доверяет. Потому что, в первую очередь, если пациент приходит к врачу, он у него лечится и выполняет манипуляции, пункции. У хирургов люди оперируются. Даже банально зубы идут люди лечить. Меньше пациентов у нас не стало. Видимо, на фоне, как вы сказали, неоднозначной славы, пациентов стало больше. Мы думаем, как нам всё успеть и не отказать людям, пролечить всех. У меня на две недели вперёд всё расписано. Кто-то, например, даже через соцсети обращается с просьбой, можно ли ко мне приехать проконсультироваться. Приезжали люди. Старые мои пациенты все пришли с цветами и со словами поддержки.

О чём жалеете?

— Очень жалею, что в принципе такая ситуация стала возможна, — это обвинение и статья. И жалею о том, что на самом деле произошёл некий раскол между пациентами и врачами. Хотя, с моей точки зрения, это абсолютно неправильно. Потому что любой врач — потенциально тот же самый пациент. И с ним может случиться всё что угодно — то же, что и с обычным человеком. Как правило, у врачей всё протекает даже хуже, чем у других людей. Наверное, нужно всем садиться за большой стол переговоров: и законодательной власти, и медицинскому профессиональному сообществу, и пациентским организациям, и, наверное, судебным — и обсуждать обнажившиеся проблемы, которые связаны с моей ситуацией. Они, видимо, были и раньше, но, так скажем, не все о них говорили, не все о них знали.