Зелёные фургоны в Люксембургском саду
Это так острижены деревья в Люксембургском саду в Париже — там, где сад тянется к Малому Люксембургскому скверу.
Состоящие из сплошной цепи каштанов, деревья острижены в виде зелёных, длиннейших таких фургонов.
Между фургонами — мясистые лужайки, на которых давно уже разрешено делать йогу, кучковаться, лежать на пледах и без пледов, кусать и глотать пищу, пить пиво и вино.
Свежие, пышущие кислородом зелёные фургоны производят впечатление на дохлых европейских путников. Здесь любили и любят тусоваться не только французы, но сверх французов — вообще европейцы.
Умер мой старинный друг Дмитрий Савицкий. Он не играет на теннисных кортах чуть выше и в глубине сада, выгоревшая чёлка не спадает на лоб и густые брови. Я узнал о его смерти от рака, когда прилетел в Москву из Карабаха, стоял в очереди к пограничникам в аэропорту Домодедово.
«Отражение умирающей Европы»: что думают французы о возможной модернизации Нотр-Дама
Но свято место, что называется, пусто не бывает. Здоровые девки — вероятнее, всё по-прежнему жёны и дочери латиноамериканских послов (Савицкий дружил с жёнами и дочерьми латиноамериканских послов в прежнее время и играл с ними в теннис) — скачут на кортах. Вылетают облачка пыли из-под дорогих кроссовок сражающихся, пони исправно перевозят детишек, жизнь продолжается.
Полдень в Люксембургском саду вечен. Он будет всегда. Сидят на железных стульях целыми стаями человеки.
Со мной прилетели два оператора и менеджер, меня снимают постоянно, я хожу с микрофоном.
Со спины над оператором Владом нависает вежливый и скучный полицейский: «У вас есть, мсье, авторизация для съёмок, разрешение? У нас, видите ли, тут здание сената, территория государства, нельзя снимать без разрешения».
Я отвечаю, так как я единственный, кто знает французский в нашей команде, что нет, у нас нет разрешения.
Складываем штативы и линзы и уходим. По направлению к rue des Fleuruse, где в начале XX века снимала апартамент прославленная американская писательница Гертруда Стайн — лесбиянка и поборница всякого прогресса.
К Стайн и её подруге Алис Токлас приходили Шервуд Андерсон, Джеймс Джойс, Эрнест Хемингуэй, Скотт Фитцджеральд. А в 1980 году прямо в её студии (дом 27) размещалось издательство Ramsay. Здесь в мае 1980 года я подписал с Жан-Жаком Повером и Жан-Пьером Рамзэем контракт на издание моей книги «Это я — Эдичка». Получается, что 39 лет тому назад.
Количество пони в Люксембургском саду значительно увеличилось. Количество детей, по-моему, уменьшилось.
Или же мигранты из Африки и Сирии и Ирака не имеют достаточно денег, чтобы катать своих детей в Люксембургском саду, это недешёвое удовольствие. Катают детей, управляя пони, такие криминальные субчики с кривыми рожами — у них, видимо, мафия. Рожи французские, мигрантов к себе не берут.
А так мигранты везде — понаехавшие. Идут, спешат, стоят — и это ещё центр, а в так называемом банльё, то есть местах, куда нужно добираться на «банах» — на электричках, их полным-полно. «Бан» — слово, по-моему, немецкое, но прижилось. Девки стали темнее, их волосы — колючее.
Когда ты появляешься через 25 лет, то ты видишь, как изменилось население. Как будто их высыпали откуда-то с небес в город. Появились темнокожие женщины, лет этак под 50, и бороздят собой французские рю. Много бросается в глаза мигрантов-мужчин.
Не, я не расист, я внимательный наблюдатель.
Я прошёл с «жёлтыми жилетами» под дождём, срывающимся в град, через весь Париж, почти целый день шли под песни и пляски.
Народ в колонне напоминал вымершую у нас расу анпиловцев, которые ушли с улиц ещё раньше недавно умершего своего вождя. Следует признать, что среди тех «жилетов», с кем шёл я, было много странных простонародных типажей, но народ — он есть народ, среди народа много таких вызывающих удивление чайников или, как их сейчас называют, фриков, но это нормально. Им можно.
Народ бунтует против своей элиты, в которую затесался чёрт знает кто. Президент Макрон — наш пострел, который везде поспел, — хвастун и фанфарон, но не французский тип, он родился в банке, скорее всего, и его национальность — банкир.
На Францию ему положить, он не раз признавался в этом цинично — и вот достукался. Его ненавидят, я не встретил за неделю ни единого его сторонника.
Элиту между тем защищают хорошо, демонстрации в буржуазных кварталах, в частности в 16-м арондисмане (это как раз улицы вблизи Елисейских полей), запрещены для манифестантов.
Париж, кроме того что он Париж, притягательный центр для туристов и мигрантов, ещё и склад моего прошлого. Я сходил к домам, в которых когда-то жил, с таким ощущением, что посещаю памятные места жившего когда-то персонажа.
К собору Парижской Богоматери невозможно сейчас подойти. Оцеплены полицией и их заграждениями несколько кварталов. Страдают доходы тех кафе, которые попали в эту облаву.
У них разве что покупают сэндвичи полицейские. Сама Notre Dame взята целиком в леса, сквозь леса тут и там её голые каменные формы. И вокруг груши околачивают полицейские и жандармы и армейские с автоматами.
Сена течёт равнодушная и по-прежнему жёлто-писсуарная, но город вокруг уже не Париж.
В воздухе чувствуется тревога, что-то должно произойти.
Не выдержат ли полицейские, народ ли, зарычав, бросится пожирать свою элиту, но всё схлопнется, перестанут прилетать туристы.
Будет очень плохо, но по-новому.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.