«Не было никаких рамок»: Елена Ханга — о передаче про секс, о расизме и феминизме

«Секс — просто ниточка»

— Как вы стали ведущей передачи «Про это»?

— Я появилась на телевидении в 1987 году, когда работала в газете «Московские новости» и стала первой советской журналисткой, которая поехала стажироваться в Америку. В это время появилась программа «Взгляд» на тогда ещё советском телевидении. Начинали Листьев, Захаров и Любимов. Каждый раз, когда я приезжала из Соединённых Штатов, меня приглашали рассказывать о том, как в Америке обстоят дела с какой-либо темой. Например, о том, как там борются со СПИДом, правда ли, что это болезнь геев и секс-работниц, куда бежать и как предохраняться.

В 1989 году я снова уехала в США по приглашению Фонда Рокфеллера. Следующие несколько лет я стажировалась в Гарвардском университете, мечтала работать в CNN и жила в Нью-Йорке, который обожала. В 1997 году я уже училась в Нью-Йоркском университете на психотерапевта, проходила практику и знала, в какой больнице буду работать. И когда мне позвонили с предложением вести передачу в России, я сначала отказалась — ведь у меня всё так хорошо складывалось в Америке.

— Почему вы в итоге согласились?

— Эту передачу придумал Леонид Парфёнов, он выбрал меня в качестве ведущей. Для меня это было большим и серьёзным испытанием.

Я воспитана в советской семье, где не говорили «про это». Выросла на фильмах, в которых влюблённые целовались, камера уходила в небо, там летели журавли, играла лёгкая инструментальная музыка — и мы понимали, что всё случилось. Мне показалось важным наконец-то прямо поговорить об этой части жизни каждого человека.

Вести передачу было непросто, постоянно приходилось подыскивать синонимы. Помню, был эфир, где мы говорили про сам процесс. Я смутилась, потому что на ум приходили слова совсем не эфирные. Тогда мне кто-то подсказал, что можно использовать синонимы «обладать», «любить», «наслаждаться». И моё волнение сразу ушло.

— Как получилось, что герои программы соглашались рассказывать о своих проблемах на всю страну?

— У меня была потрясающая команда. Считаю, что успех проекта на 20—30% зависит от ведущей, а остальное — это работа редакторов, которые находят героев программы, берут у них предварительные интервью и смотрят, насколько участники искренни. Важно было понять, ради чего они в принципе хотят прийти на программу. Например, некоторые люди хотели принять участие, чтобы свести счёты, на всю страну сказать что партнёр испытывает трудности в сексуальной сфере.

• © Фото из личного архива

— Какие, на ваш взгляд, самые важные проблемы удалось затронуть за это время?

— Я считаю «Про это» прежде всего социальной программой, а секс — это просто ниточка, на которую нанизываются темы.

Мы были первыми, кто заговорил на тему гомосексуальности. К нам пришёл парень-гей, мы спросили, знают ли его родители. Он ответил: «Теперь узнают». Он считал важным сделать этот каминг-аут, ведь столько ребят сидят дома и не знают, нужно ли им открываться и что будет, если они это сделают.

Также мы первыми заговорили о сексуальном образовании в школе, о сексуальном насилии на работе. К нам приходила девушка, которая работала секретарём-референтом, рассказывала, как её заставляют ходить в баню, ездить в командировки, подразумевая, что там она будет оказывать все сопутствующие «услуги». Кстати, потом приходила её мама, называла дочь наглой девицей — видите ли, не желает заниматься сексом со своим начальником.

У меня постоянно было ощущение, что мы — первопроходцы, что я иду по нетронутому снегу и не вижу нигде следов. Страшно, потому что не знаешь, что под этим снегом. Не было никаких рамок, маячков, от нас ничего не требовали. Лично у меня был единственный критерий — чтобы тема не вызывала отвращения и брезгливости.

— Один из самых пронзительных эфиров был про секс людей с ограниченными возможностями. Расскажите об этом выпуске.

— У героини был ДЦП, у её мужа также была инвалидность, оба они передвигались на колясках. Девушка не виделась с мужем годами: они жили раздельно, хоть и недалеко, и родители не хотели привозить их друг к другу. Считали, что незачем, ведь они всё равно не могут выйти из инвалидной коляски. Но когда они рассказывали, как любят друг друга и что такое для них секс… Та девушка говорила, что секс в голове, даже когда они просто держатся за руку. И это может быть гораздо качественнее, чем у здорового человека. Зрители слушали так внимательно, что муха бы не пролетела незамеченной. Такими передачами я горжусь.

— Наверняка в адрес передачи приходило много писем. Какие они были?

— Совершенно разные. Были претензии: как мы можем показывать такую гадость поздно ночью, что такую омерзительную передачу надо запретить. В то же время мы получали много писем с благодарностью от женщин — например, когда делали выпуск о фригидности и выяснилось, что чаще всего проблема не в них, а в мужчинах, которые не знали, как доставить удовольствие.

— А что вы можете рассказать о массовке?

— Люди приходили к нам бесплатно и с большим удовольствием. Мы не просто приглашали зрителей, мы их отбирали по принципу: есть ли им что сказать или нет, умеют ли они говорить, не испортят ли эфир.

Мы писались три часа, а сама передача шла 40 минут. Почему так? Дело в том, что первые два часа зрители стеснялись, но потом они уставали, рамки ослабляли и уже говорили действительно то, что думают. Именно эта часть всегда входила в эфир.

— Были ли у вас преследователи?

— Нет, преследователей не было. Были люди, которые наивно думали, что я прошла через всё, о чём мы говорили. Приходилось объяснять, что если бы я всё это делала, то просто не выжила.

«Сапожник без сапог»

— Вы когда-нибудь хотели узнать, как сложилась жизнь ваших героев? Или повторить передачу?

— Не думаю, что наши герои захотели бы прийти и рассказывать об этом. Они все уже взрослые люди, всё-таки передача выходила больше 20 лет назад.

Что касается повтора передачи… Мне кажется, она актуальна и, по-хорошему, должна идти по телевизору. Конечно, в интернете можно найти о сексе всё что угодно, но меня пугает, что там очень много всякой грязи. При этом выросло целое поколение молодых людей, чьи родители не могут поговорить об этом с ними, не могут подобрать правильные слова. И в итоге школьниками никто не занимается. Так что да, было бы здорово, если бы на отечественном телевидении была передача, где нормальным языком всё рассказывали.

— Вам самой приходилось разговаривать с дочерью о сексе?

— Сразу признаюсь, я сапожник без сапог. Не смогла поговорить с Елизаветой-Анной на тему интимных отношений. Попросила это сделать свою подругу, а взамен сама поговорила с её дочерью. У дочки очень близкие отношения с бабушкой, но какие у бабушки могут быть советы? «Береги честь смолоду», «поцелуя без любви не давай».

Сейчас дочке 18 лет. В последний год мы мало виделись, потому что она уехала учиться в Америку, но на время пандемии вернулась, и мы навёрстываем упущенное.

Последние десять лет я работала дома цербером: в семь утра подъём, потом на тренировку, потом физподготовка, потом мы бежим в школу, вечером вторая тренировка, репетиторы. И я такая... как прапорщик: быстрее, встали, пошли. Конечно, особых отношений «мама-дочка», с цветочками и платьишками, в таких обстоятельствах не выстроишь.

Зато сейчас мы будто открыли друг друга для себя. Наконец-то у нас появилась возможность просто сидеть, не торопиться, расслабляться: есть любимую еду, смотреть сериалы, обсуждать мальчиков. Кстати, как выяснилось, удобнее всего это делать именно под сериалы. Сначала надо посмотреть что-то историческое — так требует её папа, он даже вроде экзамена потом устраивает. Зато если днём отстрелялась, то дальше можно включать уже то, что ей нравится. И вот тогда можно обсудить любимых актёров, потом спросить, какие нравятся мальчики, как будет реагировать, если мальчик подойдёт и скажет то-то, носит ли с собой такие-то предметы, что будет делать, если позовут выпивать. В обычной ситуации она сказала бы: «Мама, отстань!», но тут в процессе она, раскрепостившись, выдаёт всю нужную информацию.

— Дочка видела ваши передачи?

— Она их не смотрела, ей это совершенно не интересно. Даже когда свекровь предлагала, говорила: «Я маму увижу дома, зачем мне на неё смотреть по телевизору?»

— Следите ли вы в Instagram за теми, кто занимается сексуальным просвещением?

— Не слежу. Может быть, я уже не в том возрасте, чтобы пристально наблюдать. И я не стала бы сравнивать: мы в 1997-м были единственными, кто делал такую передачу. Все стеснялись, но надо было разговаривать, подбирать правильные слова. А когда ты блогер, ты сидишь у себя на кухне, вокруг никого нет, ты не скован общественным порицанием. По телевизору на тебя смотрят и те, кто любит, и те, кто ненавидит. А в социальных сетях, как правило, подписчики всё же разделяют позицию блогера. Да и люди научились себя вести с хейтерами.

Я падала в обморок, если приходило хоть какое-то письмо, где обо мне плохо пишут. А сейчас чем больше хейтеров, тем больше к тебе приходят зрителей и подписчиков. Блогеров, в общем, это устраивает, и психика у них крепче, чем была у нас 25 лет назад.

— Может сложиться впечатление, что популярность достаётся блогерам легко, особенно по сравнению с эпохой большого телевидения. Вас это не расстраивает?

— Нет, это вообще другой мир, и, я считаю, прекрасно, что он существует параллельно с миром телевидения. Кто-то может быть невероятно популярным у молодёжи, но при этом ни разу не появиться на ТВ.

«Приходилось драться»

— Как вы реагируете, когда вашу внешность считают вашим козырем?

— Мне кажется, это нормальное явление, когда из тысячи претендентов тебя выбирают по какому-то принципу. И моя внешность не стала причиной того, что меня пригласили на телевидение: если бы я не справлялась непосредственно с профессиональными задачами, никто бы меня не позвал.

• © Фото из личного архива

— А в детстве у вас возникали проблемы из-за внешности?

— В СССР был расизм, но бытовой. Не надо его путать с государственным, когда ты, например, не имеешь права учиться в некоторых вузах, как это было в Америке до 1953 года. В Советском Союзе тебе в спину могли сказать всё что угодно, с тобой мог не захотеть кто-то дружить. Когда в газетах — как, правда, и сейчас — пишут объявления: «Сдадим квартиру лицам со славянской внешностью».

Внимание, от которого хотелось скрыться, утомляло. Кто-то смотрел с умилением, кто-то с раздражением. Могли погладить без разрешения по голове и сказать: «Ой, какие кудряшки». Спрашивали, почему я чёрная. Сначала пытаешься объяснять, что это потому, что папа из Африки, на что мне говорили, что раз я родилась в Москве, то должна быть как все.

Приходилось драться. Мой сосед Сашка научил меня делать «розочку» из бутылки, у меня даже боевой шрам остался.

— Сегодня афророссиянки говорят о том, что расизм проявляется даже в причёске: рождаешься с кудрявыми волосами, но у героинь на ТВ волосы выпрямлены. Что скажете об этом?

— Кстати, термин «афророссиянки» ввела я и очень горжусь этим. Если говорить о волосах, то это ерунда. Я выпрямила их совершенно по другой причине: в Союзе не было специальных составов для африканских волос. Мама выдирала мне тонны волос, когда причёсывала меня. Волосы всегда были короткие, из-за чего меня называли мальчиком. А я хотела быть похожей на девочку и мечтала, что когда вырасту, то у меня будут длинные прямые волосы. То есть я их выпрямила совсем не для того, чтобы перестать быть похожей на африканку.

«Дедушка мог бы гордиться»

— Что вас удивило, когда вы приехали в Америку впервые?

— Я поехала стажироваться в известную политическую газету Christian Science Monitor в Бостоне. Меня потрясло, что главным редактором этой газеты была женщина, её звали Кей.

Я смотрела на эту изящную женщину, у которой были муж и дети, и видела, с каким уважением к ней относились мужчины, как она разбиралась в международной обстановке. Я была просто потрясена. Вот он, феминизм! У нас в России считалось, что только мужчины могут разбираться в такой серьёзной теме.

Я приехала из страны, где, кроме журнала «Крестьянка» или журналов мод, женщин вообще не было в руководстве СМИ. И я просто не могла себе представить, чтобы «Правду» или «Известия» возглавляла бы женщина.

Это сейчас мы знаем, что в серьёзной теме могут прекрасно разбираться люди любого пола. И никто не будет ставить под сомнение слова, например, Жени Альбац только потому, что она женщина, или главного редактора RT.

Помню свою первую встречу с Маргаритой Симоньян. Я с 2009 года работала в ток-шоу CrossTalk на англоязычном канале RT, потом перешла в программу «Точка отсчёта». И вот она сидит передо мной, а я думаю: «Боже, неужели я дожила до того времени, когда молодая девушка может руководить большим каналом, где тысячи мужчин, которые ей будут подчиняться и не ставить под сомнение её позицию?»

— Как вы относитесь к тому, что происходит в США сейчас? Не боитесь отпускать дочь на учёбу?

— За неё я совершенно не беспокоюсь, тем более что уже нет мародёрства в таких масштабах. У меня многие друзья ходят на мирные многомиллионные митинги, мы созваниваемся каждый день, говорят, что там не страшно.

— Когда пошли первые новости о протестах в Америке, что вы чувствовали?

— Мой дедушка родом из Миссисипи. Его прадед — бывший раб. Он освободился очень образованным человеком — кстати, его научил читать хозяин — и впоследствии стал одним из богатейших афроамериканцев. Куклуксклановцы не могли пережить этого унижения и сожгли его дом, семейство чудом спаслось.

Дедушка был очень талантливым человеком, одним из первых афроамериканцев, кто закончил университет. Долгие годы по понятным причинам не мог найти себе работу. Участвовал в демонстрациях в Нью-Йорке за права афроамериканцев, был избит полицейскими, из-за чего появились проблемы со здоровьем и в итоге он умер от почечной недостаточности.

Дедушка посвятил свою жизнь борьбе за гражданские права. И если он сейчас сверху смотрит вниз, на нас, то, я думаю, он очень гордится тем, что происходит в Америке. Проблема социального неравенства существует до сих пор, как и проблема полицейского насилия против афроамериканцев. Но вряд ли он мог представить себе, что из-за убийства афроамериканца поднимется вся страна, причём не только чёрное, но и белое население. Поэтому, думаю, он улыбается, гордится и аплодирует. И если бы я была сейчас в Америке, то тоже шла бы в ряду мирно марширующих людей.