Дитя, сестра моя

Сорок четыре года подряд. Раз за разом и день за днём. Я мысленно вхожу в тот кабинет. В ту комнату. Которой больше нет.

Всё как у Максимилиана Волошина.

Это ведь с его стихов начинается моя сегодняшняя история.

Воспоминания детства. Сверкающий на просвет целлулоид плёнки памяти. Нечто невосстановимое. Нечто, что никому не под силу уничтожить.

Отец слушал малиновый с розовым яблоком диск каждый день. А я каждый день смотрел на него сквозь солнце (потом, когда он снимался с вертушки),  разглядывал конверт с античными фигурами и непонятно откуда взявшимися среди них мотоциклистами, представлял себя в корзине воздушного шара, уносимого гусями или ещё кем в верхний правый угол, и не понимал, никак не мог понять — что со мной происходит.

Я любил эту музыку? Мне хотелось под неё беситься и скакать по дивану, вопя и размахивая руками? Нет...

Она доводила меня до слёз? И это вряд ли. Что тогда доводило до слёз? Сам сломавшийся луноход, утонувшая в дачном пруду гэдээровская подводная лодка?.. Мы и фильмы про войну смотрели стиснув зубы, плакали взрослые...

Другое.

Музыка становилась мной. Сам же я на время исчезал. Оказывался далеко-далеко — в жарких странах, в караванах восточных купцов, на палубах кораблей, везущих в извечную заоблачную Атлантиду дары небесные, блуждал средь камышей, туманов, тростника, крики птичьего клина посреди одиночества осени разрывали мне маленькое непослушное сердце.

Там был ритм.

Он с тех пор вошёл в мою кровь навсегда.

Там был голос.

Наверно, поэтому я заболел годы позже голосами поистине великих.

Там был сложный, ни на что не похожий рисунок, танец многих сплетённых нитей, и я бежал вместе с ним, искал и не находил тот первый клубок, ту искру первоматерии, из которой всё вспыхнуло, обернувшись миром.

Так сложно и долго.

Я никогда не думал, что это так сложно и долго — жить в одном виниловом альбоме одного очень странного мастера, творившего вечности назад. А ведь он жив и поныне.

Я как-то сразу его запомнил — Давид Тухманов. Это было так просто, отпечаталось в памяти само. Как и песня-плач никем не виданного, сгинувшего на чужбине студента, подхваченного и вознесённого в миг последний всемогущими богами рваных плащей и долгих дорог — вагантами.

Ваганты поразили меня совершенно.

Позже, разыскав и прочитав всё дошедшее из них до нас, я понял: там были сплошь заклинания. В каждой строчке.

На судьбу и злую годину. На застолье и вечер в кабаке, быть может, последний, после которого — ничего и небо без звёзд.

Маги.

Мастеровые слова.

«Вот стою, держу весло,

Через миг отчалю.

Сердце бедное свело

Скорбью и печалью.

Тихо плещется вода —

Голубая лента.

Вспоминайте иногда

Вашего студента!»

Чего только не помещается в человеческом сердце...

И, наверно, хорошо, если болит оно от такого.

В той далёкой, почти мифической теперь уже стране мы клялись друг другу в верности на века, признавались в любви до гроба, верили в героев и титанов, создавших, воздвигнувших в красном и алом шестую часть суши.

Так странно...

Это всего лишь пластинка.

Кусок картона.

Кусок винила.

И звук.

И слова.

9 сентября 1976-го.

Дата выхода альбома «По волне моей памяти».

Первый тираж «Мелодии» до магазинов практически не дошёл, растворился как бы в уготованной ему вечности. Самое малое, сколько он стоил с рук, — десятка, а то и четвертак. И его всё печатали, печатали. И он оказался везде и в каждом (наверно, так?) доме. И стал лампочкой распознавания «свой-чужой».

Как они нас хаяли...

И тогда, и всегда — «братья» за рубежом.

С каким нескрываемым чувством превосходства именовали лапотниками чумазыми и перекатной голью.

А Тухманов соединил на двух сторонах виниловой пластинки все времена и все знамения времени — Волошина и Мицкевича, Бодлера и Верлена, Шелли и Гёте, Гильена... Кому был известен тогда Гильен?!

Ахматову!.. Словно ведущую незримый, никем никогда не слышимый горестный диалог с Сафо...

«Богу равным кажется мне по счастью

Человек, который так близко-близко

Пред тобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос

И прелестный смех...»

«Не любишь, не хочешь смотреть?

О, как ты красив, проклятый!

И я не могу взлететь,

А с детства была крылатой...»

Как это было возможно?

Зачем это было сделано?

Почему всех привлечённых вокалистов заставлял он петь так, «чтобы никто тебя не узнал, понимаешь? Никто!». И ведь никто и не узнал. Поначалу. А потом...

Александр Барыкин, Сергей Беликов, Мехрдад Бади, Владислав Андрианов, Людмила Барыкина, Игорь Иванов. Все проснулись знаменитыми. И грустно и смешно, как они об этом вспоминают.

Андрианов — очень откровенно и весело, почти как шалопай, наспех причёсанный и застёгнутый на все пуговицы завучем прямо перед выходом на школьную сцену: «Тухманов оторваться дал прилично... Мы же тогда ничего не знали о его планах — записали и записали... Однажды утром... стою на автобусной остановке, а из всех окон сплошняком «льются песни» — «Во французской стороне…» и «Когда это было, когда это было? Во сне? Наяву?..» У нас у всех тогда вдруг рожи стали такие умиротворённые, типа томджонсы, всего достигли, всё смогли. Пошили смокинги, надели рубашки с бабочками. Надо, мол, соответствовать. Детский сад, словом. Но факт: «По волне моей памяти» — это... был сумасшедший взлёт».

Золотая, как солнце, кожа, тоненькие каблучки,

Узел волос из шёлка, складки платья легки,

Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки.

Подумал я вслед: «Травиночка,

Ветер над бездной ревёт.

Сахарная тростиночка,

Кто тебя в бездну столкнёт?

Чей серп на тебя нацелится,

Срежет росток?

На какой плантации мельница

Сотрёт тебя в порошок?»

Николас Гильен — президент Национального совета писателей Кубы во времена команданте Фиделя. Его стихи.

Очищенное сознание вечности.

Бездна, что и посейчас полна звёзд, и будет тебе сколько пожелаешь — склонись, зачерпни.

В той стране и в том времени только и было возможно подобное — «каждый тракторист у нас Пушкина знает!»

Смешно?

Не сказал бы.

Обожая Аллана По, уже совсем в зрелом возрасте, наткнувшись на эссе Шарля Бодлера о его, По, творчестве, понял: вот он, мост в голове — от невозможного к немыслимому, и вот он, Бодлер, в моём сознании, прямиком оттуда, из 1976-го.

Бодлер, на стихи которого Тухманов написал даже не музыку — мистерию света, любви, может, недостижимой, может, и доступной — протяни только руку, Бодлер, снедаемый горестями и обстоятельствами, насквозь пробитый стихами-гвоздями о страстях и пороках, нежнейший, потерявший и жизнь и разум — освещал все сорок четыре года мою и детскую, и взрослую жизнь. Говоря простые истины, спасая в самую последнюю и страшную минуту отчаяния — «Она есть. Она будет тебе и сестрой, и возлюбленной. Ты должен её встретить. Ты сможешь её найти».

«И мы войдём вдвоём в высокий древний дом,

Где временем уют отполирован... 

Где для любви — века,

Где даже смерть легка,

В краю желанном, на тебя похожем...»

Каждый тракторист, в ватнике и кирзачах по десять кило от налипшей грязи, знал не только Пушкина. Ахматову. Асеева. Гумилёва. Пусть и бессознательно, не вот прям с томиком в руке. Хотя какие у нас были библиотеки!

Кто-то услышит.

Из тех, кто прочтёт.

Кто-то меня услышит.

Это не «красная Атлантида» ушла под воду.

Это мы под водой.

Сожранные соцсетями, благими намерениями и сладкой сахарной ватой «страшной середины» во всём.

«Сентиментальная прогулка» Поля Верлена, когда из огня да в полымя, когда холод октября сжимает и давит грудь — никого и ничего, и кончено с этим! И там же, на второй стороне альбома, — Мицкевич.

Умей ценить и малое.

И самый последний дар судьбы...

«Будь же доволен осенним листочком,

В дружеской был он руке, хоть не ярок,

Будь ему рад, наконец, и за то, что

Это последний подарок!»

Гёте — Herz, mein Herz, was soll das geben, was bedränget dich so sehr?

Оркестровка Тухманова на грани рок-катастрофы. Смешение всего, напалм и паровой каток и... листок на ветру. Медленно опускающийся на водную гладь.

Многие тексты-переводы смешаны у Тухманова с оригиналами, речь перескакивает, ты должен бы потеряться в разноязычье, но нет. Как потеряться в абсолютной гармонии? Это потом, с годами всплывают имена переводчиков, мастодонтов древности — Вересаев, Гинзбург, Тынянова, Левик, Эфрон...

Красная Атлантида.

«День Победы» тоже написал Тухманов.

Музыку песни «День Победы» написал Давид Тухманов. А то вдруг с первого раза не совсем...

«Мой адрес — Советский Союз» — тоже он. Как, впрочем, и «Последняя электричка», «Восточная песня», «Эти глаза напротив» — всё его.

Про «День Победы» у него спрашивали миллион раз, как и что получилось, что чувствуете, а он отвечает так: «Я и по сей день в своих программах её пою, иногда заканчиваю ею концерт. Так вот, всегда публика в зале встаёт, и вы знаете, я чувствую себя в такие моменты не автором, а одним из этих людей. Если бы не сидел за роялем, тоже поднялся бы... Эта песня стала как бы частью истории, она символ огромной страны, и я в данном случае — просто частица народа...»

Частица народа.

Рояль.

Кирзовые сапоги по десять кило каждый от налипшей грязи.

«Пусть нас лапотной Россией называет Вашингтон — мы сегодня запустили лапоть свыше пяти тонн».

«По волне моей памяти» в сети принято называть концептуальным альбомом. И это как-то удивительно верно. Скромнейший Тухманов говорит, что на идею такого альбома его натолкнули «Битлы» с «Сержантом Пеппером» — ну как же, конечно. «Битлы» натолкнули...

Наверно, это весь «Красный проект». Весь «Красный проект» на одном виниле малиново-алого цвета. Когда ничто не лишне и не важно, кто и как жил, а вот что ты оставил после себя, какие строчки, по чему, мил человек, будем мы тебя вспоминать и узнавать?

Перси Биши Шелли. Творец и мыслитель. Трагическая фигура посреди множества пустых теней. Гений, безусловно.

На пластиночке фирмы «Мелодия» Министерства культуры СССР.

Тухманов так ни разу толком и не объяснил, каким образом он всё это придумал: «Так как-то, знаете, пришло в голову, и я решил — почему бы и нет. Эксперимент — это всегда хорошо».

Отсюда один шаг до Космоса.

А мы в нём уже были.

Есть такое странное немного и новомодное понятие — культурный код, а может, и было всегда. По чему и каким образом узнаём мы друг друга. Люди всё же не только по запаху...

Моя подруга, прекрасная Амалия, три дня назад, проходя мимо, напела: «Когда это было, когда это было, во сне? Наяву? Во сне, наяву, по волне моей памяти я поплыву...»

И у меня щёлкнуло.

Что Тухманову двадцатого июля стукнет уже восемьдесят один. Что не надо никаких разговоров долгих, чтоб узнать в толпе своего, а достаточно одного лишь обрывка мелодии. Что...

Что всё живо.

Всё снова может быть и жить.

Такие дела.

Этот текст — посвящение и мысленное послание моему отцу. И всем тем, кто приходит в нашу жизнь, не спросив разрешения, и уходит из неё, не закрывая за собой дверь.

В тот открытый навсегда и навечно дверной проём мы видим перспективу, дорогу, уходящую вдаль, мост в вечность и лестницу в небо.

Там нам легче. Кажется, мы почти различаем неимоверно далёкие силуэты, слышим голоса...

Наверно, это и есть связь времён. Когда все живы и никому не надо умирать. Когда рядом с ожившими античными богами перекусывают в тени томных олив уставшие, запылённые веками времени мотоциклисты.

И кружится яблоко. И надписи на нём. И по волнам моей памяти плывут далёкие и прекрасные кораблики детства — сплошь из света и слёз. Из радости до перехваченного дыхания. Из красного, алого цвета зари и неба, мыслей и грёз.

Той страны нет.

Нет и того кабинета, той комнаты...

Но не оттого ли всё перечисленное мною — ещё более реально и зримо, ощутимо во времени и пространстве, будто и нет его и никогда уже больше не будет — ни времени, ни пространства.

А лишь одно только счастье.

Одна только жизнь.

На всех.

И для каждого.

На всех.

И для каждого.

«И в шелесте листаемых страниц,

В напеве слов, в изгибах интонаций

Мерцают отсветы бесед, событий, лиц…

Угасшие огни былых иллюминаций...»

Эти слова Волошина вы не услышите на диске фирмы «Мелодия».

Но вот фокус — и они там есть.

А ещё однажды приключилась с Волошиным смешная история — жена потеряла его из виду на вокзале в Москве и просто кричала: «Макс! Ма-а-акс!» И услышали её красноармейцы, и увидели мчащегося к жене огромного мужчину атлетического телосложения с неимоверно густой и вьющейся седой шевелюрой и окладистой пышной бородой.

Они, красноармейцы, подумали, что женщина кричала: «Маркс! Маркс!» Подошли к Волошину, горячо поприветствовали, крепко пожали руку, сказали что изучают со всем вниманием и прилежанием его труды.

Волошин улыбнулся лукаво и  сказал: «Учите, учите, ребятки!»

Учите, ребятки.

И поэзию, и музыку, и самих себя.

Ибо сказано: «И они там есть».

Придёт время — и увидим.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.