Четыре вопроса про посткапитализм на фоне Давоса
Прошедший на антироссийской волне форум в Давосе открыл дверь в мир постэкономики — эта констатация стала почти банальностью. Мы склонны связывать такую на первый взгляд «антиэкономическую» повестку дня встречи «воротил глобализации» только с Россией.
Да, конечно, завсегдатаи Давоса в полном соответствии с рекомендациями, приписываемыми Збигневу Бжезинскому, пытаются строить новый мировой порядок на обломках России, за счёт России и против России.
Но не забудем более важную мысль Бжезинского из книги «Выбор: мировое господство или глобальное лидерство»: США рано или поздно придётся выбирать между лидерством и гегемонией в мире — ресурсов и возможностей на всё не хватит. США, очевидно, выбрали гегемонию — прямое управление союзниками даже за счёт утраты потенциала «мягкой силы» и разрыва многих важных цепочек взаимозависимости. Объединённый Запад — его уже сложно назвать коллективным — так или иначе начал бы строить постэкономику на том пространстве, что окажется под его контролем. И России придётся с этой паразитной по своей изначальной сути системой сосуществовать, а возможно, и взаимодействовать там, где это будет выгодно.
Вашингтонский ястреб: как Збигнев Бжезинский изменил своё отношение к России
Чтобы в первом приближении соотнести интересы России с конструируемой США на обломках финансово-инвестиционного, но являющегося по своей сути ростовщическим капитализма исключительно в своих интересах постэкономикой, зададим четыре вопроса.
Первый. Может ли суверенитет в актуальном мире быть только пространственным и что является критерием суверенности в надпространственных системах, прежде всего в глобальных финансах и глобальном информационном обществе? Эти системы при большинстве сценариев развития глобальной ситуации останутся интегрирующими системами мировой экономики и политики. Но мы же, надеюсь, понимаем, что сохранение американской гегемонии в надпространственных системах, прежде всего в глобальном информационном обществе, обеспечивающем устойчивость всех каналов цифровых коммуникаций, означает фактическое сохранение американской монополярности, хотя и в редуцированном формате? Так что для любого государства, претендующего на участие в определении «правил игры» мира после американоцентричной глобализации, становится критичным создание не только политико-правовых, но и операционно-технологических механизмов надпространственной суверенности. Похоже, что именно на данном направлении России предстоит самая решительная борьба. Но насколько возможна суверенизация надпространственных систем без их разрушения с серьёзными последствиями для всех, остаётся открытым вопросом — похоже, с отрицательным ответом.
Второй. Есть ли альтернатива в качестве основы экономической модели финансово-инвестиционному капитализму, находящемуся в глубоком и, скорее всего, фатальном кризисе?
Наиболее естественной выглядит модель торгового капитализма, побеждённого ростовщичеством только в конце XVIII века. Во всяком случае, для возврата к торговому капитализму уже сейчас существует серьёзная экономическая база — мировая и трансрегиональная торговля. Не будем забывать, что в основе этой версии капитализма лежала так называемая треугольная система мировой торговли, важнейшим элементом которой была работорговля. Крупнейшие инвестиционно-пригодные состояния западного, да и условно-восточного мира выросли из работорговли, её «сервисного» обеспечения или борьбы с ней. И это не вопрос морали, хотя от людей-батареек Клауса Шваба до концепта потребителя-раба даже не полшага — меньше. И так ли уж исторически прогрессивен для России и её евразийских партнёров будет торговый капитализм, особенно с учётом доминирования США и их сателлитов на море, а Китая — на суше? Но есть ли более благоприятная для России модель посткапитализма, позволяющая рассчитывать на новый геоэкономический статус? Несомненно, но она основана на новой индустриализации Евразии, что противопоставляет Россию не только Западу, но отчасти и Востоку, делая объективным союзником Юга (Африки) и Юго-Востока. Но такая модель потребует глубочайшей комплексной проработки и нового внутреннего состояния нашей страны.
«Гегемония Вашингтона уходит в прошлое»: как Россия борется за многополярное устройство мира
И это уже тоже не только экономика, а идеология и принципы социального развития.
Третий. Является ли государство единственной основой для конструирования геоэкономически самодостаточных макрорегионов? Особенно учитывая блистательную по своему цинизму формулу Борреля про «сад и джунгли», за которой вырисовывается готовность объединённого Запада пойти на хаотизацию значительных пространств, ранее считавшихся экономически ценными. Да, для России государство является не просто естественной, но и, вероятно, единственной формой выживания. Но в других обществах могут искренне считать, что проще делегировать суверенитет, нежели брать на себя бремя ответственности за собственное государство. На этом, кстати, сейчас успешно играют американцы в отношениях с постсоветскими странами и не только.
Суверенитет — вещь прикладная, но если не к чему его прикладывать, то зачем он?
Проблема, впрочем, глубже: многоукладность экономическая (а это, думается, является одной из аксиом будущего мира) неизбежно будет выражаться в многоформатности политической. И Россия должна уметь эту многоформатность учитывать и использовать, предотвращая цивилизационную деградацию и возникновение на базе хаотизированных пространств геоэкономических химер, усиленных агрессивными идеологиями. Не более того, но и не менее. Но это тоже уже не совсем экономика — даже с приставкой «гео».
МВФ: потери мировой экономики от её фрагментации могут составить до $7 трлн
Четвёртый. Что должно лежать в основе системы макроэкономических индикаторов развития применительно к новому миру? Очевидно, что существующие критерии экономического развития — от индикаторов роста ВВП до всевозможных рейтингов — в основном оценивают пустоту, максимум — индикативный вектор развития больших систем (государств или крупнейших корпораций). И это в том случае, если не становятся объектом манипуляций, как это мы наблюдаем сейчас. Важность вопроса в том, что перестройка системы глобальных экономических индикаторов развития и означает формирование рамок для новой глобальной институциональности, тех самых рамочных «правил игры», на которых и будет строиться новая система, противостоящая американоцентричной постэкономике. Так что проблема на самом деле политическая и в конечном счёте тоже связана с вопросами суверенитета — способности суверенного управления экономическим развитием.
Ответив на эти вопросы, подводящие к нехитрой мысли, что период постэкономики на самом деле носит объективный характер, мы, вероятно, лучше поймём, насколько готовы ступить за порог глобализации. А главное — мы сможем лучше формулировать экономическую модель для самой России как части формирующегося постмонополярного мира.
Название экономической системы можно будет подобрать позже: дело не в терминах, а в экономической конкретике и новых институтах развития, соответствующих новым задачам. Вот только классическим капитализмом второй половины XX века и тем более первых 20 лет XXI эта модель точно не будет.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.
