Майскими короткими ночами
Победа.
В детстве всемогущем, когда все ещё живы и не надо никому умирать, была она разлита, растворена в воздухе. Города не были завешены праздничными плакатами. Салют — да, гремел, парад случался — не каждый год.
Каждый год был звон медалей у Большого да много где ещё по городу.
Помню, первый мой победный салют и показался, и запомнился палехской как бы шкатулкой: бездонная чернь неба, высветленная искристыми взрывающимися букетами, — астры и георгины, точно в купальскую ночь, никем не виданную, расцветали и опадали в мгновение одно...
И я кричал «ура!», сидя на папиной шее, и махал маленьким красным флажком, и Палех небесный всё цвёл и цвёл, и не было тому конца...
Такая шкатулка была у бабушки. Как она меня манила... Я подбирался к ней вечерами, хоть никто особо за мной и не следил. Всё думал найти там такое, от чего и мир перевернётся, и реки молочные потекут к кисельным берегам.
На лаковой чёрной крышке — белая с золотом тройка коней, алые с просинью небеса, ширь-дорога, дуб лукоморский — будто в сказку попал.
А внутри шкатулки — письма, какие-то знаки почёта, колечки серебряные и даже золотое одно, записочки, крохотная телефонная книжечка, маленькие, с документов и пропусков, фотографии, фотографии побольше — всякое, и никакого особенного волшебства: жизнь как она есть благодаря Победе — ведь шкатулки могло и не случиться.
Это не так просто объяснить. Тогда всё делилось на довоенное и послевоенное. Шкатулку бабушке подарили после войны.
«Фильм смотрели, довоенный ещё...»
«После войны буфет купили, лет десять на квартире стоял, и потом увезли в деревню...»
«До войны работал дедушка на мукомольном, а потом фронт...»
«Когда с войны приходили, ничего ж не было!.. Вот в шинели ещё сколько годов ходил...»
В деревню, в которую и отвезли упомянутый буфет резной, я начинал собираться сразу после 9 Мая. Я видел её во сне — избу и двор, ходил во сне за грибами и каждый раз выходил на скромный, серебрянкой крашеный-перекрашеный обелиск с красной железной звездой — безымянный, за невысокой оградкой, уже в июне терявшейся в летней высокой траве.
Он стоял на краю берёзовой рощи. Стоит и сейчас там.
Машины на дорогах другие. И самолёты в небе другие. И сельпо совсем перестало быть похожим на сельпо, а он всё тот же. Всё те же под ним выстоявшие и нас отстоявшие спят...
Я никогда не видел его зимой. Может, и заносит его по самую звезду снегом. Может, только она одна посреди края поля и отблёскивает тускло при луне. Ничем их покой не потревожить. Никакими бурями нынешних дней.
Победа тогда была очень простой и понятной. Она была везде.
Мы с дедом долго тряслись в электричке, потом автобусом поболее часа, потом... Нас встречала дедова двоюродная сестра (и почему я звал её всегда тётей Тоней?), и мы чаёвничали и шли в соседнюю деревню к дедову троюродному брату — за молоком. Там были в хозяйстве и коровы, и козы, и меня, задохлика московского, этим молоком поили «для пущего здоровья», и дедов троюродный брат одной рукой страсть как ловко колол дрова и управлялся с самоваром.
Другой руки у него не было, а на пиджаке, что поприличней (в нём он вечерами курил на скамье возле дома), умещалась уйма орденских планок. Жаль, так я ни разу и не уговорил его со всеми наградами пиджак надеть. «Пусть его... Висит где-то. Бабка спрятала».
Это и была Победа.
И всё лето через день ходил я за молоком с бидоном, и всё лето была Победа. Потому как нет у дедова брата руки, есть тишина и солнце в полнеба, птички, вода с родника, дома — тётя Тоня и пироги её с черникой, печь русская, половики...
Тётя Тоня в войну была медсестрой. Кой-чего рассказывала, не особо охотно, пару раз мельком показала «За отвагу». В 44-м она влюбилась без памяти и в 45-м приехала за два месяца до Победы в деревню, домой. И родила сына. А вот отец... не приехал. Не потому, что не захотел. Потому что не дожил. До Победы.
С его никогда так и не увиденным им самим сыном мы много раз пили чай, смотрели на резной буфет, грызли крепкий, как советская власть, кусковой сахар, а из-за стёкол резных буфета смотрели на нас Гагарин и Сталин.
И это была Победа.
Потому что выиграли.
Потому что к звёздам.
В сенях у избы была летняя пристройка — комнатка на одного с кучей подшивок всяких журналов. Там тоже везде была Победа. И рассказы о войне. С ней, с той войной, я просыпался и засыпал — и как-то не стал милитаристом или чёрт ещё знает кем, но вот еду выбрасывать не люблю страшно: читано-перечитано про Ленинград, и слова всех почти песен военных в памяти моей — наизусть.
Там я впервые прочитал «Момент истины» Богомолова — в «Новом мире» за 74-й год.
Под самый закат, уже ближе к звёздам, выбирался я на скамейку у беседки, сплошь заросшую хмелем, и тихонько выводил сам себе под нос (уж какое там было пение...):
Я хожу в хороший час заката
У сосновых новеньких ворот.
Может, к нам сюда знакомого солдата
Ветерок попутный занесёт.
Вроде и смешно сейчас, нет? Мне вот не смешно.
Соловьёв-Седой на всю жизнь в голове. И все фильмы с его песнями. И все песни его с фильмами... Честно, я не понимаю, что с нами. Как можно «не совсем понимать», «не до конца быть уверенным в целесообразности»? Размаха торжеств, да? Постоянства напоминания, да?
«Не знали, что делать, от радости»: ветераны ВОВ поделились воспоминаниями о Великой Отечественной войне и Победе
Утомляет... Раньше не утомляло. Видимо, чувствовали острее. Не как жить лучше, а как быть лучше.
С полной корзиной — грибов ли, черники, или земляники, малины — мы с дедом всякий почти раз из лесу выходили берёзовой рощей мимо обелиска. И просто и понятно было тогда одно: вот я иду своими ногами, буду щи в печи томлёные наворачивать с вкуснейшим серым хлебом-кирпичиком из сельпо, после чай пить сколько влезет с кислыми вкуснющими карамельками — потому что они там лежат.
Разве этого мало, чтобы понимать и понять?
В детстве моём на кладбища всё больше в Пасху ездили (правильно, неправильно — не о том речь). Всегда, вечно буду помнить другой, большой и гранитный обелиск в стороне Ленинградки, Сходни, где в Пасху горами лежали сигареты — и как мужчины, проходя мимо, с достоинством каким-то запредельным, доставали по полпачки и оставляли на граните... И свечи. Бабушки (многие женщины тогда казались мне бабушками) оставляли куличи, яйца, но сколько там было сигарет!.. И свечей.
Тогда ничто не казалось слишком.
И противотанковые ежи на Ленинградке — до неба — тоже не казались слишком.
И если где вдруг выпадало постоять в карауле почётном, в белой рубашке, с галстуком отутюженным, тоже не было слишком. Комок в горле — это да... Я слишком сентиментален, потому как ламповый, 69-го года сборки?
Нет, ребята. Всё не так...
Майскими, короткими ночами,
Отгремев, закончились бои.
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые спутники мои?
Их почти не осталось. Только в песнях. Они ушли в звёзды, в небо над полем. В возможность просто так выпить стакан воды, когда не травят овчарками, не вешают с табличкой «комиссар-партизан», не добивают прикладами, если упал, по пути в лагерь смерти.
«Гордимся непокорённым, доблестным поколением победителей»: на Красной площади в Москве прошёл парад Победы
Скажете: «Набор штампов!»
Может, для вас и так, если не попадался вам свой, персональный обелиск, мимо которого быстрыми ногами в стоптанных кедах или резиновых сапогах — как по погоде вышло.
Мы тебе колхозом дом построим,
Чтобы было видно по всему:
Здесь живёт семья советского героя,
Грудью защитившего страну.
Им не нужен дом. Там, где они живут вечно, нам дом не построить. Задумайтесь: вы идёте, а они смотрят. На вас смотрят. На меня. На всех нас. Не оценивая — прошедшие сквозь огонь и смерть выше того. Но смотрят.
Что вам слишком? Ленточки георгиевские? Победные марши?
Поезжайте тогда к своему обелиску. Купите пачку сигарет, даже если и не курите. Банку серебрянки купите, кисть. Красной краски купите банку. Это ведь не будет слишком?..
Нам нечем с ними рассчитаться. Всегда было нечем, и чем больше проходит лет со дня Победы, тем непомернее долг перед ними.
Мы пьём холодную родниковую воду, наливаем горькую в рюмку светлого стекла — а они смотрят на нас и приговаривают: «Эх! Хороша водица!.. Да крепка советская власть!»
Майскими короткими ночами...
Мне кажется (или так оно и есть), весь небосвод — из звёздочек с пилоток солдат той войны. Той Великой Отечественной, от которой скоро и останутся среди нас только память и обелиски.
Ничто не слишком.
Две фотографии в деревенском буфете за стеклом — Гагарин и Сталин. Что бы кто ни говорил. Что бы кто себе ни думал.
Горит свечи огарочек,
Гремит недальний бой.
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой!..
Давно мы дома не были.
Цветёт родная ель,
Как будто в сказке-небыли,
За тридевять земель...
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.
