«Женщины сейчас в замечательном положении»: Лукерья Ильяшенко о феминизме, съёмках в сериалах и карьере в балете

— В гостях у нас Лукерья Ильяшенко. Прекрасная актриса, исполнительница одной из главных ролей нового сериала HappyEnd. Что вы думаете про статуи без трусов?

— Слушайте, дичь какая-то.

— Вы бы написали жалобу?

— Нет. Дичь, прямо Средневековье новое. Страшно.

— Страшно вам?

— Мне — да. А вам нет?

— Мне нет. Я старый человек. Мне нечего бояться.

— Какой вы смелый.

— Да нет, я не смелый… Я говорю, если мне женщина…

— Погодите, погодите. В Instagram голышом можно, а в Эрмитаже нельзя?

— А я не знаю. В Instagram можно?

— Конечно, можно. У вас нет Instagram? Вы не смотрите?

— Я голышом не фотографируюсь. Я только в хоругвях.

— Вы — понятно. А окружающие? Не отслеживаете?

— Я подписан только на православных блогеров. А вы? Вы на Яну Рудковскую подписаны?

— Я только на тех, кто показывает всякие прелести.

— У вас у самой в Instagram сколько — полмиллиона подписчиков?

— 494 тыс. Было полмиллиона, потом отписались.

— Почему отписались? Вы с Маргаритой Симоньян сфотографировались?

— А вот непонятно. Нет. Я вроде как пытаюсь конъюнктурничать.

— То есть? Что вы делаете, чтобы быть популярной?

— Я пытаюсь подстраиваться под запросы аудитории.

— То есть когда надо вы Федосеева, когда надо — Шукшина.

— Нет. Я всё-таки пытаюсь сохранять свой стержень.

— А какой у вас стержень в Instagram?

— Альтернативный.

— Расскажите. Мне интересно.

— Я пытаюсь как-то писать, как-то развлекать публику. Не уходить ни в политику, ни в личную жизнь, быть такой нейтральной.

— То есть про политику нельзя, да?

— Я просто ничего про это не знаю.

— Ну вы слышали фамилию Путин?

— Слышала.

— Что думаете про него?

— Сильный лидер.

— Владимир Владимирович, «сильный лидер», говорит о вас Лукерья Ильяшенко. А Навальный? Слышали такого?

— Слышала.

— Что думаете про него?

— Сидит в тюрьме.

— Сидит в тюрьме. Правильно посадили его или неправильно?

— Я не знаю. Я не понимаю в этом ничего.

— Глупости. Всё вы понимаете. Вы взрослая баба, вам много лет.

— Взрослая баба, но баба.

— Ну и что? Бабы все дуры, что ли?

— Конечно.

— Ну нет.

— Шовинистическое общество. Сексизм.

— Возвращаясь к Instagram и всем вашим социальным сетям. О чём можно писать, а о чём нельзя писать?

— В контексте чего?

— В контексте вас самой. Вы как для себя решили? Что вы пишете? Вы пишете пошлости для девчонок? Девочки, не падайте духом....

— Нет. Почему «девочки не падайте духом»? Девочки, падайте духом, если хочется падать духом. Вы же девочки, чёрт подери. Во-первых, надо понимать, что Instagram — развлекательная площадка. Это всё про entertainment. И я стараюсь в меру своих скромных сил их как-то развлекать: пишу какие-то посты, лайфстайл-советы.

— Например? Что такое лайфстайл-советы? Дайте мне лайфстайл-совет, Лукерья.

— Чтобы ваша кожа была всегда увлажнённой, не забывайте перед сном её очищать и наносить какое-нибудь увлажняющее средство.

— Господи. Гадость какая.

— Да.

— И сколько лайков?

— Нет, я такое не пишу. Я всё-таки пытаюсь с юмором.

— Давайте.

— Ну обхохмить. Но я сейчас не могу прям... это надо подумать, записать, я вам потом выдам пост. Хотите — после передачи про вас что-нибудь напишу.

— Хочу. Гадость какую-нибудь напишите. Мерзкое напишите.

— Я могу. Вы готовы?

— Я готов. И более того, вам ваш товарищ Александр Маленков даст множество советов по этому поводу, что конкретно написать.

— Это вы зря. Я всё сама.

— Сами? Не пользуетесь услугами... Семейным положением не пользуетесь?

— Без комментариев.

— Все знают.

— Какой вы провокатор.

— Я совершенно не провокатор, я просто пытаюсь найти…

— Провокатор.

— Вы сказали, бабы глупые. Что вы думаете про весь этот фемский дискурс?

— Это шутка. Про какой?

— Ну вот феминистический.

• © Кадр: видео RT

— Я, наверное, немножко против, потому что я считаю, что женщины сейчас в таком замечательном положении, когда мы всё ещё слабые и зависимые, а с другой стороны, уже независимые и эмансипированные. Странно этим не пользоваться. Мне очень нравится, что моя карьера строится мной самой, что я зарабатываю деньги, что я куда-то развиваюсь. И тем не менее мне также нравится, что мне открывают дверь в автомобиль, когда я в него сажусь, мужчины.

— То есть вы считаете, что женщины сейчас даже в привилегированном положении?

— Конечно. А что, нет?

— Я не знаю. Я у вас спрашиваю.

— Вообще, отличное время. Строй карьеру, получай цветы, тебе открывают двери....

— Вы понимаете, что вас сейчас захейтят все феминистки?

— Пожалуйста, пускай.

— Плевать? От вас поэтому и отписываются из Instagram. Сейчас немодно...

— Понимаете, тем-то и лучше аудитория, когда она одних с тобой взглядов. Отпишутся и отпишутся.

— Да? Давайте тогда ваши взгляды сформулируем и какая аудитория…

— Я считаю, что сейчас женщины находятся отчасти, определённые женщины… Окей, давайте так. Я говорю за себя. Я нахожусь в привилегированном положении, потому что я имею возможность строить карьеру и так или иначе всё равно сохраняю за собой вот эти вот блага патриархального общества по отношению к женщине.

— То есть хорошо, когда частичка консерватизма сохраняется, да?

— Я не знаю, что это такое. Чуть-чуть такое: и нашим и вашим. Да.

— Я и говорю: когда надо — Федосеева, когда надо — Шукшина.

— Слушайте, это правда. Сейчас так.

— Ну нравится вам. Вам хорошо жить вообще?

— Сейчас да.

— Было плохо?

— Когда?

— Я вопрос задаю. Было плохо?

— Нет, не жалуюсь.

— Никогда не было плохо?

— Было.

— Когда?

— Без комментариев. Когда-то было. В смысле, ну что? У нас программа, то есть у вас…

— Программа о вас. Я у вас спрашиваю, если вам сейчас хорошо, вам было плохо?

— Было.

— Когда?

— Недавно.

— Почему?

— Без комментариев.

— Ну почему?

— Не буду я вам отвечать. Что за малаховщина?

— Почему малаховщина? Я же у вас не вытягиваю какие-то…

— Сейчас давайте ещё выйдут какие-нибудь приглашённые гости, родственники.

— Никто сюда не выйдет. Здесь нет никаких родственников и приглашённых гостей.

— Сочувствующая сторона.

— Нет. Это программа про вас, соответственно, вы здесь говорите...

— Слушайте, плохо, наверное, детям в Африке и шахтёрам. У меня всё окей. Я родилась в Самаре, выросла в Москве, получила образование, стала актрисой. Я занимаюсь любимым делом, мне за это платят, слава богу.

— Вы всё время… Я прочитал несколько ваших интервью, и сейчас за этот короткий разговор вы два раза сказали про деньги.

— Да.

— Для вас это важно?

— Конечно.

— Почему?

— Потому что это даёт мне независимость, свободу выбора.

— Почему вы так часто про это говорите?

— Потому что, наверное, в детстве я испытывала... У нас была не очень обеспеченная семья. Мама — врач... такая среднестатистическая. И я в какой-то момент сообразила, что очень многие вещи, к сожалению, в нашем мире зависят от денег.

— Когда? Сколько вам было лет, когда вы это сообразили?

— Довольно рано. Лет в десять, когда умер отец и ушёл кормилец из семьи. Я могу сейчас начать рассказывать слёзные истории о том, как мы ходили…

— Прекрасно. Это же история про вас.

— …в Черкизовский парк собирать яблоки...

— Вы уже переехали в Москву, да, на тот момент?

— Да. В 1997-м году.

— И папа умер уже в Москве?

— Да, в Москве.

— Он чем занимался? Мама у вас психоневролог ведь, да?

— Мама — врач. Нет, она психиатр-нарколог. Отец был художником.

— Сколько ему было лет?

— 42.

— Молодой совсем. Инфаркт был?

— Сердечная недостаточность. Так написано.

— И вы жили где-то в районе Черкизова?

— Мы жили на Преображенской площади.

— И что вы? Куда вы ходили?

— В Черкизовский парк. Как-то он там назывался... Мы собирали…

— Яблоки?

— Яблоки, да, потому что в какой-то момент не было денег.

— Нечего было есть?

— Не то что совсем нечего было есть, но вот да.

— Что непосредственно стало триггером, что вы поняли, что деньги — это очень важно?

— Это очень логично. Если вы не понимаете, что деньги в современном мире — важно…

— Мы сейчас говорим о вас десятилетней.

— В десять лет я поняла, что какое-то благосостояние важно...

— Как вы это поняли, Лукерья?

— Когда есть нечего, ты понимаешь, что деньги — важно.

— И что вы решили сделать? У вас было какое-то такое детское желание?

— Ничего такого не решала сделать, потому что я занималась балетом, хотела стать великой балериной, именно так почему-то, в такой формулировке... Потом я закончила балетную школу, пошла танцевать в Новый русский имперский балет. Там я поняла, что я недостаточно одарена, и что далеко я не уйду, и пошла дальше искать свой путь.

— А как вы поняли, что вы недостаточно одарены? Как это понимают в балете?

— Это очень просто. Есть очень объективный стандарт. Это физические данные: высота подъёма, высота шага, того, как поднимается нога, пропорции тела...

— У вас были неправильные пропорции тела для балета?

— Для балета недостаточно хорошие.

— Какие должны быть хорошие?

— Очень высокий подъём, очень большой шаг.

— То есть надо, чтобы нога вот так как-то делала?

— Чтобы стопа делала вот так. А нога — вот так, да.

— А у вас так не получалось? Наверняка же получалось.

— Средненько. 

— То есть могла бы быть в кордебалете?

— Может, доросла бы до какой-нибудь солистки.

— Но до примы — нет?

— Нет, однозначно. Точно.

— Как в балете всё устроено на самом деле? Действительно важен талант или всё же важны связи?

— Я не знаю, потому что я не перешагнула эту черту, когда можно было понять. Я танцевала год.

— Но тем не менее... Я читал в вашем интервью, где вы говорите: «Я поступала в ГИТИС, но во время экзаменов, я поступила, и мне показалось чудовищно лицемерным»...

— Было такое дело, да.

— «Я так пришла, посмотрела, поняла, что я займу чужое место».

— Да. Это правда.

— Я в это не верю.

— Почему?

— Я не верю, когда человек…

— Мне всегда очень не нравилось положение такого ставленника, чьего-то протеже... И это реальная история. Я пришла поступать...

— На отделение балетмейстера, да?

— Нет, балетмейстеров набирали на следующий год. Это было хореографическое. Когда учат педагогов. Педагог, который впоследствии будет учить маленьких детей делать деми-плие, батман тандю... И я пришла, и честно поняла, что я нифига не подхожу. Я хуже всех остальных, и не надо ни за счёт протекции, ни за счёт денег...

— А чья была протекция?

— Мама там что-то где-то...

— Да? Мама пошуршала как-то? 

— А что? Come on, не лицемерьте. Все шуршали.

— Нет. У меня не шуршали, потому что некому было шуршать.

— Да? Давайте поговорим про ваше тяжёлое детство.

— Нет. Когда вы будете вести программу…

— Жаль. Ну пожалуйста, сделайте исключение.

— У меня прекрасное было детство, совершенно не тяжёлое. Просто я не поступал в те институты, в которых мои родители могли пошуршать. Мой отец, как и мой дед, занимался энергетикой, поэтому, если бы я захотел пойти в МЭИ или в МИФИ…

— А почему вы не захотели?

— Я никогда не интересовался этими вопросами и не собирался идти по стопам родителей ни в коей мере. Дико счастлив, что я до сих пор по ним не иду. Но тем не менее. В какой момент, на каком конкретно экзамене вы поняли, что вы не годитесь?

— На третьем туре.

— Значит, первый тур был что? Это был творческий конкурс, да?

— Первый тур — это был класс. Мы приходили и все вместе делали класс.

— Класс — это вы стоите у палочки и ножками дрыгаете?

— Балетный класс, да. У палки. Ну как — дрыгаем? Вы попробуйте так подрыгать.

— Нет, я-то не претендую ни на что.

— Тогда и не говорите так уничижительно. Это большой труд, великое искусство.

— Безусловно. А как надо говорить?

— Выполняете упражнения.

— Выполняете упражнения.

— Вот. И это был третий тур. Это было сольфеджио, теория музыки, и я просто не пришла.

— А петь-то умеете?

— В ноты попадаю.

— А зачем нужно сольфеджио для хореографии?

— Я почём знаю? Спросите у них. Видимо, как-то вот это три четверти отличается от скольких — двух четвертей?

— И как вы решили стать артисткой?

— Это случайность. Правда случайно. Я не хотела. Более того, когда все девчонки из балетной школы после окончания пошли поступать на артисток, я не понимала зачем, потому что я не понимала, что они делают, эти артисты. Они просто корчат морды, они не могут сесть на шпагат, они не могут сделать 32 фуэте, какая-то фигня.

— А вы можете сделать 32 фуэте?

— Сейчас-то уже не могу.

— А тогда могли?

— Конечно.

— Да ладно? Это так просто?

— 64.

— 64? А 32 — это где?

— В смысле — где?

— Вот обычно это делают. Вот там есть какое-то… 32 фуэте — это «Жизель» или «Баядерка»? Или где это?

— Да везде. Это стандарт.

— Да?

— Мне кажется, да.

— Я не знаю.

— Либо 32, либо 64. Я уже не вспомню.

— Ужас. Ужасно трудно.

— Вот видите, вы уже поменяли свое мнение. То «дрыгать ножкой у станка», то это…

— Это разные вещи. Дрыгать ножкой... одно другому не мешает.

— Фуэте как раз и вытекает из «дрыгать ножкой».

— Дрыгать ножкой — это не уничижительно, это просто процесс. И что же произошло случайного с вами, что вы решили стать артисткой?

— Я год отработала в Новом русском имперском балете. Потом поняла, что что-то не получается, и пошла искать себя. Попала…

— А что такое Новый русский имперский балет? Это же дрянь какая-то.

— Дрянь. Вы понимаете…

— А что не в Большом?

— Так, стоп. Не дрянь.

— Нет, не дрянь, да?

— Не дрянь. Прекрасный коллектив. Спасибо ему большое за всё.

— То есть нельзя срать, да, на прошлое?

— Нельзя срать на коллег.

— Они уже не коллеги.

— Неважно.

— Нельзя, да?

— Потому что это настолько тяжёлый труд, что, даже если это какая-то второсортная труппа, это всё равно очень-очень сложно. Люди всё равно работают там за копейки не потому, что у них нет другой работы, а потому, что они идейно очень преданы этому делу.

Я знаю одну девочку, которая танцует в Большом. И как-то я у неё спросила: «Слушай, ты такая красивая. Зачем? Всё равно ты работаешь в кордебалете. Ввиду данных понятно, что у тебя не будет никакого особого будущего. Зачем это надо? Этот скотский труд за три копейки». Она сказала: «Луш, понимаешь, в чём дело? Я с детства так хотела быть в балете, я так хотела быть причастной именно к Большому театру, что мне всё равно, в каком качестве там быть — мести полы, быть гримёром или — вау! — танцевать в кордебалете или где-то в мимансе».

— Но вы не танцевали в Большом театре.

— Я не танцевала.

— А хотелось?

— Я довольно быстро поняла, что не получится. Конечно, хотелось.

— Вы что-то делали для того, чтобы из сраного Имперского балета перейти в Большой театр?

• РИА Новости
• © Екатерина Чеснокова

— Я очень быстро поняла, что даже… Так, я не называла Имперский балет сраным.

— Мне можно. Это не мои коллеги.

— Я там сразу поняла, что не получится.

— Так как вы всё-таки решили стать артисткой? Вот эта случайность — она откуда взялась?

— Получилось случайно. Я пошла работать в компанию Stage Entertainment.

— Это что такое?

— Это ребята, которые привозят американские и европейские мюзиклы в Россию и адаптируют их для нашего зрителя. Один в один почти, за исключением языка. Я отработала там три сезона: два сезона в мюзикле «Красавица и чудовище», потом в «Звуках музыки». Очень интересно, потому что это синтетический жанр. Тебе надо танцевать, петь и чуть-чуть играть одновременно. Танцевать я умела, петь — ну так… В общем, мы пели в ансамбле, но все живьём, честно. Клянусь.

— Да я верю, верю. Это не так трудно.

— Ой-ой.

— Трудно?

— Конечно. Когда ты делаешь гранд па-де-ша и пытаешься вытянуть какую-нибудь соль второй октавы.

— Не пятой же.

— Дело в том, что это всё-таки восемь спектаклей в неделю. Четыре в будни и по два в субботу-воскресенье.

— А почему мюзикл в России не зашёл?

— Почему не зашёл? Он зашёл. Они очень успешные.

— Да?

— Они сейчас уже закрылись, но…

— Вот помните, был такой, я не знаю, сколько вам было лет, вы были, наверное, совсем маленькой девочкой, когда здесь были «Нотр-Дам» и «Чикаго».

— «Нотр-Дам» — это другая компания.

— Неважно, какая компания. Важно, что это были мюзиклы, такие большие...

— Они до сих пор идут, у них полные залы.

— «Нотр-Дам» не идёт.

— Потому что они сезоны идут. Они откатывают программу, условно, два-три года, потом берут новый. У нас же не Бродвей, чтобы по 20 лет одно и то же.

— Почему в России не получился Бродвей?

— Не знаю, но у нас вообще в принципе нет этой культуры. Мне кажется, артистов так не воспитывают, потому что это нужно прямо сызмальства воспитывать синтетических артистов, которые одинаково хорошо танцуют, поют и играют. Это очень сложно. Если мы приедем куда-нибудь на Бродвей, посмотрим «Чикаго» то же самое, потрясающе, потому что видишь совершенного танцора, который поёт, как Тина Тёрнер. У нас таких нет просто.

— Почему нет?

— Мне кажется, школы не было. Не было запроса такого.

— А сейчас есть?

— Я не знаю. Я не общаюсь с детьми. Наверное, есть какие-то школы-мюзиклы, где их растят, но я полагаю, что это должно быть какое-то совсем зверское образование, потому что ты должен быть полноценным артистом балета, а это как мы учились…

— То есть тебя должны бить плетьми, как вы любите рассказывать всем, да?

— Сейчас уже не будут. Новая этика, нельзя. Конечно, посадят.

— Да? А били плетьми прямо?

— Да, у нас была такая плёточка. Для лошадей. Вот такая вот у неё ручка и хлыст.

— Хлыстом били вас?

— Да. Это такой хлыстик небольшой. Мы его прятали в рояль.

— А кто вас бил?

— Наш директор школы. Он уже покойный.

— То есть уже можно сказать, да?

— Уже можно.

— Что мёртвый подлый директор…

— Он не подлый. Это прекрасный совершенно человек, вырастил из нас замечательных людей.

— Прекрасный человек. Бил вас плёткой. Как его звали?

— Михаил Асафович Тихомирнов.

— Михаил Асафович Тихомирнов бил детей.

— Прекратите. Не надо.

— Почему? Вас же бил. Вы всё время с удовольствием об этом рассказываете. Или вам приятны эти воспоминания, когда вас били?

— Да, конечно, потому что это была какая-то…

— Не врите.

— Я не вру, это абсолютно приятно.

— Как вас били?

— Нет, не как меня били, а сам процесс.

— Как вас били — вам приятно было?

— Нет, это никогда не приятно, но вам кто угодно балетный расскажет, что, когда ты, например, стоишь у станка и тебя просят втягивать ягодицы, подходили педагоги и либо вставляли пятачок между ягодиц, чтобы он не падал, чтобы они были постоянно в напряжении, либо вот так вот когтями делали. Тут чуть-чуть тебя…

— Какими когтями? Что, ногти не стригли, что ли, ваши педагоги?

— У женщин ногти длинные, и вот так вот подходят и делают.

— Старухи эти ужасные.

— Почему ужасные старухи? Хватит.

— Ужасающе. Я сегодня в спортзале видел такую бабку, которая…

— Слушайте, те были замечательные совершенно.

— Да? И били вас розгами.

— Не розгами, а хлыстом.

— Хлыстом. С каким эротизмом исполнительница одной из главных ролей фильма HappyEnd…

— Почему с эротизмом? Вы всё перевираете.

— Вам снится вот это вот мучение по ночам?

— Нет. Это не мучение.

— Не мучение? Вы считаете, правильно бить детей хлыстом?

— Часто бывает, что люди выпускаются из школ, из университетов. И не могут найти смысл в жизни, не могут найти своё предназначение. А у нас ещё тогда было ощущение того, что мы к чему-то стремимся, что есть какая-то цель и есть путь.

— Видите, вы вышли из своей этой школы, где вас били хлыстом, и бросили балет.

— И я потеряла на какое-то время этот путь, а потом нашла заново. Я понимаю, что лично для меня, чтобы была жизнь осмысленной, нужна какая-то цель.

— Хлыст.

— Да не хлыст. Стать, я не знаю, балетным артистом. Я к ней шла, и это делало меня счастливее.

— Зрители спрашивают. Вы какую роль играли в «Звуках музыки»?

— Я была в ансамбле, и мы… Что там было? Там были все альпийские танцы, и что-то мы ходили нацистами тоже. Вот это помню.

— Выдающаяся роль.

— Поэтому я поняла, что надо что-то как-то делать.

— И что такого случилось, что вам повезло? Вы когда поняли, что вам повезло?

— Когда вышла «Сладкая жизнь».

— Как вы оказались в «Сладкой жизни»?

• © Кадр из сериала «Сладкая жизнь»

— Я ушла из мюзиклов. Пошла учиться к Герману Сидакову. Отучилась год, и меня позвали...

— Это где?

— Школа Германа Сидакова?

— Да. Я не знаю.

— Это в Москве.

— Нет, я понимаю, что в Москве. Это что такое?

— Это заведение, где учат актёрскому мастерству.

— Это какая-то частная контора?

— Это частная история. Он работал с Женовачом, он преподавал во ВГИКе, а потом открыл свою школу.

— А почему не пошли в какой-нибудь нормальный государственный вуз?

— Потому что мне уже было 22 года. Меня никуда не брали. Я приходила, мне говорили: «Вы старая. У вас нестандартное лицо. Идите отсюда. Что вы тут забыли?».

— Это где вам такое говорили?

— Везде.

— Например.

— МХАТ, ГИТИС. Везде. Щука, Щепка. Да.

— То есть 22 года уже считается старая?

— На тот момент считалось, да.

— А сейчас нет?

— Я не знаю.

— И что вы делали? Вы уходили грустно, не понимая, что делать?

— Я грустно уходила. Я помню, как я дошла до какого-то третьего тура, по-моему, где-то во ВГИКе, и меня не взяли.

— На актёрское?

— Да.

— А чей это был набор?

— Я не помню, чей.

— В каком году? Девять лет назад?

— Лет десять назад уже.

— Какой-нибудь Алексей Ефимович Учитель набирал.

— Нет-нет. Если бы набирал Учитель, я бы запомнила. Я к Райкину, кажется, пыталась. Меня тоже туда не взяли. Но там я сразу же слетала.

— Почему?

— Откуда я знаю? Не подходите.

— С Райкиным вы виделись?

— Он сидел где-то далеко, я же ещё близорукая.

— Сказал: «Пошла к чёрту, бездарная»?

— Нет, почему? Он просто сказал спасибо. Какой вы провокатор, господи боже мой. 

— Как вы оказались в «Сладкой жизни»?

— Отучилась я у Сидакова год...

— Быстро как получают высшее образование в частных школах.

— Оно не высшее. Это просто курсы актёрские. Кстати, у нас много довольно талантливых ребят, как выяснилось потом. Позвали меня на пробы. Это был проект для ТНТ «Студия 17». Меня туда взяли. Я долго к ним ходила, раза четыре они меня смотрели, пробовали так-сяк, пятое-десятое. Режиссёр Сергей Сенцов. Я отснялась.

— Хорошо, не Олег Сенцов. Вы знаете Олега Сенцова?

— Нет.

— Да ладно?

— Да. Что?

— Без комментариев.

— Так вот. Отснялась, и спустя где-то год Сергей посоветовал меня в проект «Сладкая жизнь». Меня позвали на пробы. Я сначала пробовалась на роль Саши, потом на роль Леры. И меня взяли. 

— Сколько было человек в конкурсе вместе с вами?

— Откуда я знаю?

— Не знаете?

— Нет. Никогда не знаешь.

— Как выглядели эти пробы? Как вы о них, во-первых, узнали?

— Мне позвонил кастинг-директор и пригласил.

— Откуда он о вас знал? Вы были в каком-то актёрском агентстве?

— Я была в «Студии 17». Я отснялась там.

— Понятно. Опять же зрители спрашивают. Вам как ваше амплуа… повторите, пожалуйста, вопрос. Какой? Развратной?

— Б***ской.

— Там было не просто «обнажённой, голой женщины». Ну, короче, как вам в виде скульптуры из Эрмитажа чувствуется?

— Прекрасно. Послушайте. Играть femme fatale, развратных разлучниц — это же замечательно. Пока возраст позволяет, я считаю, надо этим заниматься.

— Не смущает вас... что у вас один и тот же образ такой?

— Почему он один и тот же? Это для людей, которые видели эти два проекта. Для людей, которые следят за мной, — они знают, что я хорошая и сильная артистка, что у меня много разноплановых ролей. Например, сейчас на Первом канале идёт сериал «Налёт». Там я играю брутального полицейского. Также прямо сейчас на платформе «Одноклассники» вышел ещё один сериал, комедийный, со мной в главной роли. И я там играю зашоренную…

— Какой?

— «Пять с плюсом» называется. Фармацевтку. Поэтому вы можете задавать ваши гаденькие вопросы сколько угодно, но я-то для себя знаю, что вот таких я играю, вот таких играю, вот таких играю и диапазон там огромный.

— Вам как работается, например, с платформой «Одноклассники»? Вам не кажется, что это как-то мелковато?

— Почему мелковато? Послушайте, когда предложили, мой алчный ум тут же выдвинул такую гипотезу: значит «Одноклассники». Вторая по величине соцсеть. Если будут хорошие просмотры…

— Так наливают небось все.

— Тут не скажу. Нет, в смысле? «Одноклассники» — реально вторая соцсеть в России.

— Вы есть в «Одноклассниках»?

— Меня нет. Какая разница?

— И меня нет. У вас есть друзья, у которых есть странички в «Одноклассниках»?

— Есть. Да, есть.

— Я вот даже удалил лет десять назад страничку в «Одноклассниках».

— Неважно. Какая разница? Мой-то расчёт какой был коварный? Огромная соцсеть. Если будет много просмотров, будет прирост, будет узнаваемость. Вместе с этим приходит что? Рекламные контракты. И повышается ставка.

— Возвращаясь к вашей любимой теме, о деньгах, вы как-то сказали, что, несмотря на то, что вы такая прекрасная сериальная актриса, ставочка у вас так себе. Так себе?

— Тогда было.

— А сейчас нормально? Подросли ставки?

— Угу-м.

— Это сколько?

— Не скажу. Вы что, Дудь?

— А Дудю бы сказали?

— Дудю сказала бы, а вам — нет.

— Ну видите как. Давайте тогда закончим эфир, я поотвечаю на вопросы зрителей.

— Не обижайтесь.

— Какой-то ещё вопрос был зрителей.

— Гаденький самый выберите.

— Я не задаю гаденькие. Я задаю обычные. Как вы относитесь к проституции? Вот такой вопрос.

— Я к ней не отношусь.

— Прекрасный, остроумный ответ. Шутка за 300. Тем не менее. Вот как вы относитесь? Все ли профессии хороши?

— Глобально я действительно думаю, что есть люди, которым в силу, возможно, физических увечий или каких-то ментальных недоступна близость с человеком ни в каком ключе и ни в каком контексте, поэтому им приходится прибегать к услугам специалистов. И в этом смысле мне кажется… Что? Ну так и есть.

— Почему к услугам специалистов? Они же не к врачу идут. При чём тут люди, которые… Вы правда считаете, что люди, которые?..

— Это было, это есть, это будет.

— То есть это нормально?

— Если это легализовано, если у них профсоюзы.

— Надо ли легализовать проституцию?

— Да, конечно.

— Вы считаете, что надо легализовать проституцию?

— Да.

— То есть это просто упростит жизнь огромному количеству людей.

— Огромному количеству людей. Это перестанет быть, мне кажется, рассадником всякой заразы и, в общем, насилия.

— Вы смотрели фильм про скопинского маньяка у Ксении Собчак?

Также по теме

«Абсолютная темнота меня напрягает»: как живёт бывшая пленница маньяка, просидевшая в бункере почти четыре года

30 сентября 2000 года жительницы Рязани 14-летняя Екатерина Мартынова и 17-летняя Елена Самохина ушли на дискотеку и пропали. По пути...

— Нет. Не смотрела.

— А что?

— Что-то как-то…

— Не зашло?

— Не дошли руки, честно говоря.

— Не дошли руки. А вообще что думаете про скандал вокруг всей этой истории?

— Я не в теме.

— Я могу рассказать, что там было. Там не надо смотреть, чтобы иметь по этому поводу мнение. Там Ксения Анатольевна Собчак взяла интервью с одной стороны у этого человека, который насиловал этих двух девочек, а с другой стороны — у одной из этих девочек, у следователя, который его упёк в тюрьму, и всё это комментировала какая-то девушка-психолог. И начался всесоюзный скандал, что, ты, мразь, не имеешь право предоставлять слово маньяку. Можно предоставлять слово маньяку или нет?

— Ну это популяризация таки...

— Да? А маньяков нельзя популяризировать?

— Я имею в виду… Была же такая какая-то выбрана политика, что не стоит.

— А если ты снимаешь сериал про маньяка? Вот сериал «Чикатило» снял Первый канал.

— Ой, я боюсь это смотреть.

— Но можно снимать сериал про маньяка?

— Не знаю.

— Это не популяризация?

— Как будто бы.

— Да? То есть, может, так нет-нет да и да, что это одно и то же?

— Нет, это не одно и то же.

— То есть Собчак всё-таки хуже? Хуже Собчак нет?

— Слушайте, я ничего такого... Провокатор. Хуже, лучше… Всё очень сложно.

— Снимались бы в сериале про Чикатило?

— Не знаю. Не знаю.

— Бабки. Слава. Первый канал.

— Надо читать сценарий.

— Ну что? Мужик ходит весь фильм, насилует и убивает баб. Вот и вся идеология.

— Слушайте, на Западе снимают все эти фильмы про маньяков. Как-то это не считается популяризацией. Мне страшно такое просто по-человечески.

— Страшно, да?

— Я бы, наверное, даже не стала смотреть.

— Вы что думаете про закон о домашнем насилии? Вы вообще когда-нибудь сталкивались с домашним насилием?

— Опосредованно.

— Опосредованно — это что значит?

— Опосредованно.

— Я просто не понимаю. У друзей, ваша подруга вам рассказывала или что?

— Ну да.

— Просто я правда не понимаю, что такое опосредованно.

— У друзей.

— Да? И как вы относитесь к этой теме? Вариантов несколько: от «милые бранятся — только тешатся» до немедленно предоставлять шелтер.

— Слушайте, я помню, что у нас это никак не работало. Там всё дошло до суда.

— «У нас» — это вот в смысле в той истории, да?

— Да. В той истории, ну то есть у них.

— А что не работало?

— Было постановление, что там, условно, нападающий или как это правильно, в общем…

— Ну насильник, то есть парень.

— Насильник, да. Что он не может подходить к своей жертве на сколько-то метров. Никто это не отслеживает, всем по барабану, никто ничего не делает.

— Было решение суда?

— Да.

— И чем всё закончилось?

— Ничем. Он просто продолжал донимать мою подругу.

— Он продолжает её донимать?

— Вроде нет.

— Ну то есть чем-то закончилось всё-таки.

— Как-то оно закончилось, но никак не отслеживалось, ничем никак не регулировалось.

— Как вы считаете, это серьёзная социальная проблема для России?

— Да. Не знаю, мне кажется, для человека это серьёзная социальная проблема.

— У вас вот, помимо этих знакомых, есть ещё случаи такие среди знакомых?

— Честно говоря, да, повсеместно.

— То есть это всё время так?

— Мне кажется, нас воспитывали так, что вот мужик в семье главный и он может себе позволить ударить женщину. Бьёт — значит любит.

— Вас так воспитывали?

— Ну вокруг, конечно, так было.

— А вас так воспитывали?

— Нет, меня воспитывали иначе.

— Вы бы как сейчас решили этот вопрос? Вот есть закон о домашнем насилии. Есть огромное количество людей, в том числе и женщин, которые этому закону противостоят. Есть целое общественное движение большое.

— Для меня это сродни тому, что в Эрмитаж жалобы приходят на голые задницы статуй. Какое-то Средневековье.

— А чем вам так Средневековье не угодило? Вот вы, с одной стороны, говорите, мы начали разговор с того, что вам хорошо и удобно в нефеминистском обществе.

— Мне хорошо и удобно до того момента, пока на меня руку не поднимают.

— На вас не поднимают?

— Нет.

— Никогда не поднимали?

— Нет.

— За все ваши 32 года?

— 31 пока.

— Ни разу?

— Нет.

— Как вам повезло. За исключением директора вашей школы прекрасной балетной.

— Там было по любви.

— Никто никогда на вашего директора школы не жаловался?

— Нет.

— Не писали в уголовный розыск?

— Нет, в этом не было никакой сексуальной подоплёки.

— То есть просто банальное насилие. Просто рукоприкладство.

— Это было нормально. То есть ты в балетной школе. Это типа спорт. Ты постоянно на диетах, ты обматываешься полиэтиленом, занимаешься с утяжелителями на руках, ногах...

— Зрители опять же спрашивают. На что вы готовы ради денег?

— А можно как в… как называется эта программа… «Кто хочет стать миллионером?». Можно четыре варианта? Давайте накидайте.

— Давайте подумаем. Я готова ради денег, во-первых, значит, первый вопрос: зависит от суммы. Ответ, в смысле. Второй ответ, например, готова на всё. Третий: ни на что не готова. Четвёртый ответ: убить не готова, но, например, жить за бабки с каким-нибудь некрасивым мужиком готова.

— Не-не-не, первый.

— То есть зависит от суммы.

— Смотря какая сумма.

— Если бы вам Харви Вайнштейн предложил бесконечное количество киноконтрактов, вы бы жили с Харви Вайнштейном?

• Reuters
• © Lucas Jackson/File

— Конечно, нет. В том-то и суть, собственно, и соль денег, заработанных собственноручно.

— Да это считайте, что собственноручно.

— Нет.

— Вы же снимаетесь, получаете контракты.

— Нет-нет-нет, когда ты зарабатываешь собственные деньги, ты сама выбираешь, с кем, когда, как жить, где, когда, как сниматься.

— Мне просто редактор подсказывает, что вы до программы сказали, кого вы готовы сыграть ради денег, если вас даже расчленят. Я, правда, не понимаю, за что…

— Что-что-что?

— Я задам потом вопрос. Харви Вайнштейн виноват, как вы думаете, так, как ему сейчас приписывают?

— Я не знаю. Я же не знакома с материалами дела.

Также по теме

«Почти ослеп»: адвокат заявил об ухудшении здоровья Харви Вайнштейна

Адвокат Харви Вайнштейна Норман Эффман попросил суд не экстрадировать его подзащитного из Нью-Йорка в Лос-Анджелес для участия в новом...

— Я понимаю. Я тоже не знаком, к сожалению, с Харви Вайнштейном. Знаком только с Александром Вайнштейном. Но тем не менее. Вот вы, например, женщина, артистка, вам 20 лет, и вы никогда не получите никаких контрактов. Тут появляется некрасивый, жирный, потный продюсер, который говорит: «Ты со мной сходи в ресторан, поужинаем, поговорим, посмотрим кино». И ты ходишь с ним в ресторан, смотришь кино и так далее, а потом твоя карьера начинает бурно развиваться. С одной стороны, ты сама зарабатываешь вот эти свои деньги. С другой стороны, тебе помог жирный, потный мужик. А с третьей стороны, через 25 лет, когда меняется социальный запрос…

— Повестка дня. Ты пишешь на него заяву.

— Абсолютно. Вот правы эти бабы или нет?

— Самое интересное, вот, казалось бы, в России живём. Я никогда не слышала о подобных случаях. Никогда. Вот ни разу. Поэтому такое немножко для меня, честно говоря, из области фантастики.

— То есть вы не верите этим женщинам?

— Нет, почему же, верю.

— То есть просто американские продюсеры какие-то другие. Похотливые потные твари.

— Ай-ай-ай, как же так сейчас ответить, чтобы…

— Чтобы и нашим, и вашим, как всегда. Подумайте.

— Честно говоря, думаю, что после драки кулаками не машут.

— То есть согрешил — и сиди тихо.

— Как хотите, так и…

— И вообще радуйся, что ты сыграла в четырёх больших фильмах.

— Блин. Что сразу-то тогда не сказать?

— Тогда было тяжело.

— А сейчас?

— А сейчас легко. Сейчас общество поддерживает. Вот раньше общество, скажем, в Америке не поддерживало всю ЛГБТ-тематику. Люди не делали каминг-ауты. А сейчас общество открыто, транспарентно, и люди все подряд пошли и по телевизору начали об этом заявлять. И это то же самое. Людям легче говорить о своих бедах, проблемах или сокровенных каких-то темах, когда в обществе эти сокровенные темы начинают обсуждаться. Нет?

— Слушайте, я… Если тебе 20 лет и ты смотришь на себя в зеркало и понимаешь где-то в глубине души: я что-то смогу, — это же очень всегда понятно. Есть окружающие, есть зеркало, есть ощущение себя.

— Как попадают в артистки сейчас? Вот вы говорите: «Я никогда с таким не сталкивалась». А с чем вы сталкивались?

— Я вам написала. Идёшь по пробам, обиваешь пороги.

— И я подхожу по типажу, да?

— Подходишь или не подходишь, пробуешься.

— Ну вот смотрите. Даже в Советском Союзе, казалось бы…

— Я не знаю, я не видела.

— В стране, где… Давайте представим. Вы же играли следовательницу или кого там, сотрудницу полиции, воображение-то у вас есть. Я читал какое-то ваше интервью, где вы под какой-то летающей тарелкой кричали на хромакее, так что с воображением у вас, я думаю, нет проблем. Вот даже в Советском Союзе у каждого, ну почти у каждого режиссёра была своя жена какая-то, которая играла главные роли во всех их фильмах. Ну условно говоря, Инна Чурикова играла во всех фильмах Панфилова.

— Так.

— Харассмент — не харассмент, никакого харассмента, но тем не менее, безусловно, если бы не было режиссёра Панфилова, не было бы артистки Чуриковой, да? Если бы не было, скажем, режиссёра Пырьева, не было бы артистки Ладыниной. Если бы не было режиссёра Александрова, не было бы артистки Орловой. Сейчас я действительно не вижу таких крепких пар, за исключением, может быть, известной пары Эрнст и Эрнст. И тем не менее вам было бы проще, если бы у вас был такой вот режиссёр?

— Нет, потому что я бы чувствовала себя чьей-то ставленницей, а мне это неприятно, и я ровно по этой причине не поступила когда-то в ГИТИС на балетмейстерский. Это неприятные ощущения.

— Неприятные?

— Нет, конечно.

— Как вам кажется, Инна Михайловна, по-моему, Чурикова, — она всю жизнь живёт с неприятным ощущением?

— Я не знаю. Я же не у неё в голове. Для меня, мне было бы неприятно. Но с другой стороны, есть художник, есть его муза.

— Ну приятно же быть чьей-то музой.

— Наверное, да. Но мне — нет.

— Почему?

— Потому что.

— Ну почему? Вот давайте порассуждаем на эту тему.

— Потому что мне хочется самой.

— Почему сразу «не самой»? Вот смотрите. Вы прекрасная, как вы говорите, прекрасная и талантливая актриса.

— Да.

— Играете вы в сериалах, которые, наверное, смотрит огромное количество людей.

— Так.

— При этом, знаете, огромное количество людей смотрят клипы Дани Милохина. Это не значит, что они хороши. При этом в России действительно снимается выдающееся кино, есть великие режиссёры. Андрей Звягинцев, прекрасный режиссёр Кантемир Балагов и так далее. Ни в одном из этих больших фильмов в полном метре вас нет.

— Это вопрос времени.

— Вы думаете?

— Да.

— Или это вопрос всё-таки ваших связей?

— Каких связей? Ну что вы! Прекратите. Когда мы говорим о таких больших режиссёрах, там никто не будет брать какую-то артистку, которая не продаст. Если мы говорим про большое кино, кастинг набирается так, чтобы эти артисты продавали, чтобы они чётко выполняли свою задачу.

— А не то, что ты можешь... Ну опять же, что значит «кастинг продаст — не продаст»? Артистка Чурикова — прекрасная актриса?

— Да.

— Вот. Она всё время играла во всех фильмах Панфилова. Почему?

— Потому что муза, потому что очень хорошая артистка, потому что так совпало.

— И у всех что-то так совпадало.

— К чему вы клоните?

— Я клоню к тому, что вы говорите: «Нет, так не бывает, не продаст, люди такого большого масштаба так не думают». А я вам говорю, что люди такого масштаба именно так и думают.

— Может быть, кто-то думает. Кто-то не думает. Ну я просто не верю, что в какие-то такие прямо большие работы набирается народ по блату или из соображений того, что эту конкретную артистку финансирует кто-то, кто может профинансировать фильм.

— То есть Софья Эрнст — великая актриса?

— Она замечательная актриса, да.

— Да? Я просто не видел.

— Да. Посмотрите «Северный ветер».

— «Северный ветер».

— Очень круто.

— На самом деле я же ещё раз говорю, я считаю, что Инна Чурикова — великая актриса.

— Так.

— Это одно другому не мешает. Может быть, я задаю глупый вопрос. Почему вы будете чувствовать себя некомфортно в такой связке?

— Я бы чувствовала себя некомфортно.

— Ну вот что бы вам конкретно казалось, что это сделали не вы, если вы как раз и делаете этого режиссёра или этого продюсера?

— Это такая гипотетическая ситуация. Мне, честно говоря, сложно как-то фантазировать.

— У какого режиссёра вы бы хотели сыграть?

— У Звягинцева.

— Вас не смущает, что это всё такая чернуха чудовищная?

— Нет.

— А вам кажется, что вы по своему масштабу и таланту подходите режиссёру Звягинцеву?

— Очень утомительные ваши эти вопросы, честно говоря. Утомительные вопросы. Я надеюсь, что да.

— Никита Сергеевич Михалков — тот режиссёр, у которого вы бы хотели сыграть?

— Да.

— Почему? Все же ругают Никиту Сергеевича.

— Потому что я фанат «Сибирского цирюльника», и этот факт не изменит ничто и никогда.

—«Сибирский цирюльник» был сколько лет назад?

— Это большое, очень крутое кино. Какая разница?

— Большая разница. «Пять вечеров» были 40 лет назад. А потом были другие фильмы.

— И что?

— Гораздо хуже.

— И что?

— Вы думаете, что фильм, который сейчас бы снял с вами Никита Михалков, выстрелил бы?

• РИА Новости
• © Максим Блинов

— Дело не в выстрелил или не выстрелил. Понимаете, в чём штука? Актёрская профессия очень тяжёлая, и ей надо заниматься, если ты действительно её любишь, если ты счастлив в моменте. Не важен финальный результат, важен процесс. Важен процесс сотворчества и энергетического обмена с режиссёром, обмена опытом, того, как ты проводишь каждый день на площадке. Так или иначе это всё тебя обогащает: и как личность, и как артиста. Всё это в копилочку. Это не про то, что: о боже, я хочу сняться в проекте, который шибанёт, и деньги посыпятся, и слава посыпется. Деньги — важно, слава — тоже важно, но самое важное, наверное, всё-таки то, что сейчас, в данный момент мне важно получать удовольствие от каждого момента, в том числе во время съёмок.

— Какой конкретно из сериалов, в которых вы играли, вас обогатил синергией?

— Все.

— Чем непосредственно вас обогатил, например, сериал «Сладкая жизнь»?

— Работой с очень крутым материалом в плане драматургии и диалогов с потрясающим совершенно режиссёром Андреем Джунковским и с артистами, от которых можно было учиться вот прямо в моменте.

— Чем, как вы думаете, вас бы обогатила работа с режиссёром Звягинцевым?

— Всем.

— Ну что значит «всем»? Давайте три главных фактора.

— Работа с режиссёром. Просто понять, как он работает с артистами, как он даёт задачи, как он вообще с тобой взаимодействует. Понять, как он это делает. На площадке ты же видишь, как пишется… Ты не видишь, как пишется сценарий, ты видишь, как он работает с локациями, с текстом, с костюмами. Вот это всё посмотреть — как делается это чудо, как делается этот феномен Звягинцева.

— Режиссёр Сангаджиев чем обогатил вашу жизнь?

— Женя — совершенно необычное существо. Он артист «Гоголь-центра». Я сначала, когда увидела весь этот… то есть это всё было... Форма, в которой я существую в этом сериале, — она довольно обычная, там ничего шокирующего. Но когда ты читаешь, это как-то вау. Сложный текст не за счёт формы опять же, за счёт содержания. И он очень интересно даёт задачи. Он, во-первых, разговаривает на одном языке с артистом. Ты понимаешь, что он имеет в виду, потому что он сам артист, он может это сыграть и он очень доходчиво тебе объясняет. А во-вторых, он идёт какими-то, как объяснить-то, немножко на интуиции, то есть это какое-то такое невербальное общение. Он на тебя посмотрел, подмигнул, как-то вот чуть-чуть что-то сказал, одно слово, и ты понимаешь, что он хочет. И такого ещё не было, в моей практике по крайней мере. Очень необычно. Очень сумбурно объяснила, но как есть.

— Он в каком-то, я читал краем глаза недавно, вчера или позавчера, в каком-то интервью сказал, что на него после этого фильма обрушился целый поток хейта, после этого сериала. Ему начали вспоминать его этническое происхождение и так далее. Для вас эта роль чем-то таким обернулась?

— Она ещё не вышла. Её в последних четырех сериях…

— Так и у него тоже...

— Так у него только первая.

— И уже сразу. А вас просто ещё не видел, поэтому у вас ещё всё впереди, думаете, да?

— Я думаю, что, в общем, я выступаю в таком своём обычном, известном для зрителей амплуа. А ничего нового.

— Как вы сейчас сказали, б***ском, да?

— Да-да. Абсолютно. И ничего нового... хотя нет, нет, увидят.

— Что? Спойл дайте.

— Не дам.

— Ну маленький.

— Ну не дам.

— Ну чуть-чуть.

— Ну не дам.

— Ну ладно? Ну зрители.

— Я подписывала договор. У вас телефон упал.

— Да. И чёрт бы с ним. О чём вообще этот сериал?

— Про порноиндустрию, про вебкам.

— Вы сами смотрите порно?

— Да. А вы?

— И я. Конечно, у меня даже платная подписка на Pornhub, я $39 в месяц плачу.

— А я отписалась.

— Почему?

— Потому что они начали деньги списывать, я не пойму откуда....

— Вот я тоже.

— И в какой-то момент…

— Очень странно приходят. 39,95 каждый месяц. Я даже один раз думал, что просто начали... но нет, просто дорогой Pornhub стал.

— Что-то да.

— Да. Ну вот видишь, бесплатное удовольствие бывает только…

— Да. В мышеловке.

— Вот зрители как раз спрашивают, какой жанр порно вам нравится.

— По настроению.

— Какие бывают в основном настроения?

— Господи, какой кошмар. Это личное. В смысле — какие настроения? Не ваше дело собачье.

— Ну ладно. Давайте ещё вопросы зрителей, пожалуйста. С какой актрисой вы себя ассоциируете?

— Ни с какой.

— Почему? У вас нет никакой ролевой модели?

— Ролевая модель именно какая мне нравится?

— Ну я думаю, что я уже переформулировал этот вопрос.

— Тильда Суинтон.

— Тильда Суинтон. Почему?

— Очень нравится.

— Чем вам нравится Тильда Суинтон?

— Очень она необычная, самобытная... очень необычное лицо. Что?

— Да нет, мне просто параллельно говорят вопросы зрителей. Я думаю: господи, зачем люди задают такие вопросы.

— Совсем кошмар?

— Ну не кошмар, а просто это всё — осторожно, пошлость. Ваше последнее впечатление и потрясение от искусства: книга, выставка, фильм.

— Я начала перечитывать «Трое в лодке, не считая собаки».

— А вы уже читали их?

— Да.

— Это же всегда враньё. Вот когда человек говорит: «Я перечитываю Джойса».

— Ну я тогда когда-то читала неосознанно. Дай, думаю, вчитаюсь. Это потрясающе. Это так смешно.

— Это же Джером Джером?

— Да. Клапка.

— Прямо смешно?

— Прямо да. Почитайте прямо начало.

— Вы по-русски читаете?

— По-русски. Я думаю, что я не осилю...

— Не сможете, да? Вы нормально говорите по-английски?

— Говорю.

— Вы как-то сказали, что... вы же учились чему-то на Западе.

— Да. Я к Иване Чаббак ездила.

— Это какая-то женщина-коуч?

— Ивана Чаббак — да, она коуч.

— Она как Иванка Трамп, какая-то словацкая женщина?

— Я думаю, да.

— А что она? Она кто?

— Она acting couch.

— Что такое actingcouch?

— Она вот такой педагог по актёрскому мастерству, тренер.

— Вот расскажите. Я просто опять же в каком-то из ваших интервью читал, что вы, что там, на Западе, режиссёр работает так: связка «режиссёр, коуч и артист».

— Да-да-да.

— Это вот что значит?

— Это значит, что на площадке режиссёр, значит, такой сидит, в матюгальник раздаёт команды и как-то смотрит за общей картиной, а acting couch как раз разбирает каждую сцену, каждую интонацию, чтобы всё было понятно, чтобы ни одна фраза не была впроброс. Чтобы всё было очень осмысленно. Это, конечно, очень крутой подход, потому что у нас режиссёр отвечает за всё. Здорово, если ты можешь делегировать какие-то вещи.

— Почему в России так не происходит?

— Мне кажется, просто недостаточно времени и бюджета.

— Думаете? А на больших фильмах? Вот там какой-нибудь Герман же снимает, снимал по 20 лет. Он сам был коуч?

— Мне рассказывали эту байку, как они снимали «Трудно быть богом», о том, что…

— Про Ярмольника небось?

— Нет, не про Ярмольника. Про то, как они снимали все эти сцены с массовкой. Сначала ...семь дней он выходил на одну сцену, это то, что мне рассказывал гримёр. Я работала в Питере, там гримёр, который работал на картине. Сначала, значит, в первый день привозили массовку, разводили, они репетировали. Во второй — эпизодические роли, они тоже все это разводили. В третий — ещё кого-то. И, короче, неделя уходит на то, чтобы отрепетировать всё по движению, по движению камеры, по актёрским всем делам, и потом только они снимали.

— Ну вот я и говорю.

— Деньги — время.

— То есть вполне себе время и деньги есть. Почему у нас нет вот этой технологии?

— Я не знаю.

— Почему опять же в этом же самом интервью вы сказали, что там же, когда вы учились на Западе, вы говорили с какими-то агентами. Они говорили, что никаких перспектив у русских актёров на Западе нет. Почему?

— Потому что язык.

— Ну а если человек хорошо говорит на языке?

— Наверное, если он там с пяти лет, вырос, то да.

— Нет. Это вот с пяти лет — это какой-нибудь Антон Ельчин, и вполне у него там карьера складывалась, пока он не погиб под колёсами собственной машины. Вот вам совершенно справедливо там же корреспондент в этом интервью или корреспондентка говорит: вот Пенелопа Крус. У неё такой же акцент. Или какой-нибудь Антонио Бандерас. Такой же чудовищный акцент. Даня Козловский говорит с гораздо более приятным акцентом, чем…

— Вы считаете, что это какая-то политическая штука?

— Я у вас спрашиваю. Я ничего не считаю.

— Я могу об этом только догадываться.

— Я об этом даже не задумывался, пока не прочитал перед эфиром ваше интервью.

— Ну почему? Машков снимается.

— Ну мало. Вот действительно сейчас более или менее на Западе из русских снимаются Козловский и Колокольников, да, наверное? Вот Колокольников снялся в GameofThrones из такого самого известного. А Козловский из самого известного, наверное, снялся в «Викингах». 

• © Кадр из сериала «Викинги»

— Ну видите, что-то происходит.

— Все говорят с акцентом, ну каким-то таким лёгким. Более того, текст-то написан, что там. Вы с акцентом говорите?

— Сейчас-то уже, конечно, да.

— А до этого говорили без?

— В какой-то момент очень хорошо говорила.

— Ну и что? В чём проблема?

— Практика.

— А помните, девушка Бонда была, как её там.

— Куриленко была. И Снигирь.

— Куриленко, да. У неё, кстати, жуткий акцент, у Куриленко, когда я смотрел какого-то Бонда.

— Слушайте, мне кажется, это вопрос желания. Всё можно переозвучить. Нам тогда говорили, что на фиг вы тут никому не нужны, у нас своих много. Всё, значит, на тот момент, когда они объясняли, всё упиралось в разные акценты именно. В Техасе один, в Теннеси — другой.

— Ну это глупости.

— Нам говорили, что важно так.

— Ну врали. Пендосы всегда врут русскому человеку. Пытаются его унизить и хотят, чтобы он где-то там как грязь у них под кроссовками Nike…

— Почему «где-то там как грязь»? Как вы сейчас резко заявляете. У нас это тоже неплохо.

— Да?

— Да.

— Почему вы не играете в каком-то большом театре? Не в большом Большом…

— Я не люблю театр.

— Я тоже.

— Я правда не люблю театр. У меня очень... видимо, это связано с мюзиклами, когда мы играли по восемь спектаклей в неделю. Мне так приелось делать одно и то же изо дня в день, и как-то отшибло желание.

— То есть вы не могли бы выходить на сцену раз в неделю и кричать: «Я кошка!»?

— Ну нет, нет, нет. Мне больше нравится какое-то такое киношное, сериальное существование, когда ты можешь быть документальным, когда ты можешь быть психологичным, когда ты можешь быть без наигрыша, если повезёт.

— Кино или сериал?

— Сейчас — сериал.

— Почему?

— Потому что общемировая тенденция. Потому что больше хронометраж. Чем больше хронометраж, тем больше у тебя экранного времени. Чем больше экранного времени, тем глубже к тебе подключается зритель. Понимаете? Он должен сопереживать герою.

— То есть зритель должен получать ежедневное привычное шоу.

— Нет, не про это. Он должен начать эмпатировать герою, для того чтобы это произошло лучше, чтобы было больше времени. Мне кажется так.

— Комедия или драма?

— Драма.

— Почему? Вы просто шутить не умеете? Вы невесёлая?

— Мне кажется, я несмешная.

— Вы несмешная, думаете?

— Хотя нет. Я вот сейчас сделала вроде проект. Смешная. Но мне больше драма нравится.

— То есть поплакать любите в кадре.

— Нет, не поплакать. Там же не про поплакать.

— А плакать умеете вы?

— Умею.

— Легко плачете?

— Сейчас надо заплакать?

— Можете?

— Ну нет. Ну в смысле…

— Ну как? Вам же в кадре говорят: «Играйте. Сука, я чайка. И плачь».

— Что же такое-то, а? Я не пытаюсь заплакать.

— Я вижу, что вы не пытаетесь заплакать.

— А я уже почти.

— Михалков или Трескунов? Это уже зрители спрашивают.

— Слушайте. Я люблю Михалкова.

— Трескунов, иди… Я прочитал тоже в ваших интервью. Вы любите всё каких-то возрастных мужиков. Ни разу вы не назвали фамилию младше 60 лет.

— Относительно чего?

— Относительно ничего. Это как про деньги. То есть вам всегда в голову… вам никогда в голову не придёт какой-нибудь молодой, талантливый...

— Я люблю старую…

— Вы никогда не скажете, Райан Гослинг.

— Он мне не нравится. Мне нравится Гэри Олдмен. Я люблю музыку старую. Я люблю там, не знаю, нью-вейв.

— Почему вы любите старых? Старые же мудаки.

— Не старых. Почему старых?

— Потому что это старые люди. Никита Сергеевич Михалков 1945 года.

— И что дальше? Это не отменяет его таланта режиссёрского.

— Но тем не менее всех людей, которых вы называли, вы ни разу не назвали никакого молодого актёра.

— Это какой-то эйджизм.

— Я как раз: «Это какой-то эйджизм».

— Это у вас какой-то эйджизм.

— У меня нет никакого эйджизма. Я спрашиваю…

— Я, наоборот, с пиететом отношусь к старшему поколению, а вы их называете старыми.

— А почему вы молодых-то никогда не называете?

— Нет, почему? Молодых тоже люблю.

— Каких, например?

— Джону Хилла очень люблю.

— Так. Ещё. А из русских?

— Кого вам? Артиста, режиссёра?

— Артиста, режиссёра — кого угодно.

— Джунковский замечательный и Сангаджиев очень крутой. Правда крутой, не потому, что я у них снималась.

— Ну потому что вы уже поработали с ними, да.

— Мне понравились, я бы хотела ещё. Из артистов...

— Помните, вас тоже какой-то корреспондент в одном из интервью спрашивает: Янковский или Фёдоров?

— Фёдоров.

— Правильно, потому что ему 38 лет.

— Да не в этом дело. Потому что...

— Он талантливее?

— Нет. Это исключительно такая оценка внешности просто. Фёдоров больше попадает в мой типаж.

— Я очень хорошо понимаю. Какие изменения ради роли вы готовы были бы сделать над собой? Вот люди худеют, толстеют.

— Нет, худеть и толстеть — это я не буду.

— Почему?

— Это опасно для здоровья.

— Ну смотрите, как, например…

— Нет, если бы мы были в Голливуде и вокруг были бы там какие-нибудь нутрициологи, диетологи, свита, которая…

— В Москве нет нутрициологов и диетологов?

— Конечно, нет.

— Ну ладно, господи.

— Не в таком масштабе. Когда ты застрахован, когда на себя всю ответственность за твои изменения в здоровье берёт компания, которая производит фильмы, — это одно. Когда ты сам один в поле воин — это другое. Я не готова худеть и толстеть. Готова делать что-то там с волосами.

— То есть просто укладку сделать, что ли?

— Я могу покраситься в какой-нибудь синий.

— Господи. Какую жертву готова принести Лукерья ради роли в кино.

— А что за вообще такая ассоциация: артист — жертва? Что за фигня?

— Ради какого-то успеха нужно приносить что-то в жертву.

— Почему?

— Потому что это жертва.

— Кто сказал?

— Господь велел жертву приносить.

— Когда? В какой заповеди?

— Когда учредил и Ветхий завет, и Новый завет. Всегда вам говорили: «Приносите жертву, мрази бессмысленные». А вы говорите: «Ладно, Господи». Господь ради вас, Лукерья, на кресте умер. А вы ему говорите: «Ну ладно, я готова тогда покраситься».

— Это ради фильма, а не ради Господа Бога нашего.

— Вы верите в Бога?

— Нет.

— Почему тогда носите крестик? Спрашивают зрители. В ушах.

— Вот этот вот?

— Да.

— Это просто символ. Сейчас модно.

— Чего? Подросткового? Вам кажется, что вам 18?

— Да-да. Мне всё кажется, что мне 18. У меня ещё есть майка «Вечно молодой». Я думала надеть и правильно сделала, что не надела. Так модно сейчас на самом деле.

— Да. Я знаю, я тоже пытался купить крестик. Господь меня управил, и курьер не доехал, если честно. Я не вру. Я даже купил его за 1800 рублей. А татухи у вас есть?

— Нет.

— Почему?

— Я хотела когда-то набить рукава, но потом что-то…

— Потом вот Господь управил, видите. Но это ещё впереди. Когда вам будет как мне, вы набьёте.

— А вы набили?

— Я бью. Клянусь.

— Серьёзно? А что там?

— У меня, как всегда, всё очень пошло. У меня вот здесь 50-й псалом, цитата. Апостол Павел из Сиенского собора, работа Микеланджело.

— Это вы перечитываете?

— Нет. Витрувианский человек будет и что-то ещё.

— Серьёзно? Витрувианский? М-м-м.

— Это старость. Просто мне хочется уже вернуться в детство. Зрители спрашивают, но вам задавал такой вопрос какой-то корреспондент в интервью, что вот я… Вы же ходили на какие-то сценарные курсы, да?

— Да.

— И дальше спрашивают вас, почему вы не пишете сценарий. Вы говорите: «Ах, как это тяжело, это требует такого…»

— А почему вы думаете, что я не пишу? Я пишу.

— Пишете?

— Да.

— Вот зрители спрашивают, не хочется ли вам самой стать режиссёром.

— Конечно. Очень хочется. Ну не режиссёром. Я бы хотела быть, наверное, каким-то креативным продюсером.

— То есть вы хотите руководить?

— Конечно.

— А вы можете?

— Да.

— Думаете?

— Могу, да.

— Уверены?

— Я уверена, да.

— А что тогда не получается?

— Не то что не получается. Это просто процесс длительный, нужно находить финансирование. Но дело даже не в этом. Как-то хочется поднатореть. Я, собственно, поэтому хочу поработать с большими режиссёрами, чтобы понять, в чём секрет, а как вы это делаете, а как это происходит. Потому что на самом деле, даже когда ты соприкасаешься с процессом сотворения чего-либо даже очень ненадолго, тебя это очень меняет и очень затягивает. Потому что, в общем, по большому счёту, артист — это такой вот пластилин, и из него лепят: встань туда, скажи то, сделай такую физиономию, сделай сякую физиономию. Когда ты что-то придумываешь сам, это совершенно другой уровень вовлечения, и это так классно.

— Да?

— Да. И тут даже как бы по фигам, если не получится. Это такое приятное времяпрепровождение. А что, пускай даже не получается. Я иногда… Люди говорят: «Вот сняли какую-то фигню. Зачем это вообще надо было?» Я так тихонько и деликатно молчу, а сама думаю: «Как — зачем надо было? Наверное, те, кто снимал, — это было самое крутое время в их жизни и, конечно, оно того стоило для тех людей, которые снимали».

— Про что сценарий?

— Про… ну не про зомби, но мистика. Она реально классная.

— Да?

— Да. Очень смешно.

— Вы одна пишете?

— Нет. Я пишу вместе с Дмитрием Ендальцевым.

— Когда этот сценарий будет готов?

— Чёрт знает. То у него занятость, то у меня.

— То есть вы никогда не напишете.

— Нет, почему. Мы уже продвинулись.

— Это по заказу или от души?

— От души.

— Ну ладно? Про зомби от души? Господи, люди пишут про зомби…

— Это не про зомби.

— Про что?

— Я не хочу спойлерить. Там, в общем, мистика, короче.

— Вот спрашивают. Вы фильм «Текст» видели?

— Да.

— Вы снялись бы вместо Асмус, спрашивают?

— Нет.

— Почему?

— Можно я не буду отвечать?

— Почему?

— Ну потому что.

— Ну зрители интересуются.

— Я, лично я…

— Я просто не видел фильм «Текст».

— Ну посмотрите, вы что.

— Зачем?

— Значит, про маньяка вы видели, а «Текст» не видели. Его все обсуждали.

— А, там вот, мне говорят, что там Асмус трахается с Янковским. А с каким? С Олегом Ивановичем, я стесняюсь спросить?

— Нет. С Ваней.

— А, с младшим. А что вам не нравится-то?

— Нет, мне всё нравится. Более того, я на самом деле большой поклонник Гаспара Ноэ, фильма «Любовь». «Жизнь Адель» — потрясающее совершенно кино. Я не считаю, что секс — это что-то плохое на экране. Наоборот, это хорошее, но я лично не снялась бы.

— Почему? Что там такого? Просто я же не знаю, поэтому искренне интересуюсь.

— Для меня это, наверное, не тот… драматургически не так ценен этот материал, для того чтобы показывать такую откровенную сцену. Но это для меня.

— То есть вам не нравится просто сценарий Глуховского, да? Это Глуховского сценарий?

— Нет. Не целиком сценарий. Именно линия главной героини. Ну просто она…

— То есть неглубокий. В «Сладкой жизни» гораздо лучше?

— Там очень хорошая роль, вы смотрели?

— Нет.

— Посмотрите.

— Обязательно.

— Вас затянет. Вам понравится.

— Я видел фильм «Сладкая жизнь». Его снял хороший режиссёр. Мне этого хватило, знаете.

— Я не претендую на лавры хорошего режиссёра.

— И последний, главный вопрос в нашей жизни, который хотят вам задать зрители. Собчак или Матвиенко?

— Какой-то дурацкий. А как их сравнивать можно?

— Можно всё сравнивать.

— Я считаю, что они несравнимы.

— Вы бы с кем из них пошли ужинать, и выпивать, и говорить по душам?

— Я бы вряд ли пошла с кем-то. Меня бы не позвали.

— Это другое дело.

— А что тогда? История не терпит сослагательного наклонения.

— Почему? Ксения бы вас с удовольствием позвала, я уверен.

— Да вряд ли.

— Я уверен. Ксения, позовите, пожалуйста, артистку Ильяшенко.

— Попросите Дудя, чтобы он позвал.

— Дудя… Это не мой друг.

— А почему?

— Я дружу с хорошими людьми, продажными мразями. А Дудь — честный антипутинец. Я таких не люблю. Я вообще не люблю принципиальных людей из Отрадного.

— Беспринципный?

— Я беспринципный, да. А вы?

— Класс. А я принципиальная.

— Какие у вас принципы?

— Блин, так с ходу и не скажешь.

— Ну непринципиальный человек с ходу скажет: «Мои принципы такие…»

— Ну давайте опять как в «Кто хочет стать миллионером?», четыре.

— Давайте. Вы употребляете слово «предательство»?

— Нет.

— То есть для вас не важно. Почему?

— Потому что это очень сложное, комплексное понятие. Что значит «предательство»?

— Вам изменил мужик. Вы чувствуете, что вас предали?

— Это многокомпонентная штука. Что я сделала такого, что он мне изменил? Вследствие чего он мне изменил?

— То есть у вас типичное поведение жертвы, да?

— Почему?

— Ну «я вышла на улицу в мини-юбке, меня изнасиловали, я сама виновата».

— Нет. Почему-то как-то в лоб. Вы пытаетесь всё упростить. Это всё сложнее. Надо смотреть в частности.

— Так. Хорошо. Путин или Навальный?

— Воздержусь.

— То есть против всех? Как Собчак.

— Я аполитичная.

— Хорошо. Ходить на выборы или не ходить на выборы?

— Ходить.

— Если вы аполитичная, то зачем на них ходить?

— Если предлагают, то почему бы не сходить?

— Мало ли что вам предлагают! Может, вам предлагают этилового спирта выпить на спор.

— Мне приятно, что меня куда-то зовут выбирать. Мне приятно, что учитывают моё мнение. Мне хочется, чтобы ко мне прислушивались.

— Как бы вы хотели, чтобы ваша жизнь выглядела в ближайшие десять лет? Ваша личная.

— Я бы хотела работать, сниматься и получать от этого удовольствие. Вот так.

— Вы верите, что это возможно?

— Я — да. Вы так сейчас на меня смотрите, как будто я что-то такое сказала, что вообще ничего не возможно больше никогда.

— Кто знает. Кто знает. Лукерья Ильяшенко была у нас в эфире. Это «Антонимы».