Если говорить о литературных персонажах, с которыми ассоциируется у меня Лилия Радионова, это будет, пожалуй, Агафья Матвеевна Пшеницына из романа Гончарова «Обломов». Такая «домашняя» женщина. Но это лишь внешнее сходство. Лиля, начмед в нашем батальоне, — своего рода легенда.
Она вызволила из украинского плена множество бойцов. И хотя Лиля уже не работает в комиссии по обмену военнопленными, она продолжает собирать информацию о тех, чья судьба скрыта за тремя словами — «пропал без вести».
Досье пропавших без вести бойцов не покидает её рабочий стол и регулярно пополняется новыми фотографиями, номерами телефонов и стикерами с оперативной информацией. Во время интервью нас несколько раз прерывали телефонные звонки: с Радионовой связывались пленные ополченцы из украинских СИЗО и родственники тех, кого нужно найти или обменять.
— Чем ты занималась до войны?
— Мои родители переехали сюда в 1966 году из Башкирии. Там у нас красиво, но такого буйства плодовых деревьев нет. А здесь увидели эти бесконечные степи, природа подкупила — и остались. В 1984 году, сразу после окончания школы, я поступила в Макеевское медицинское училище, а спустя три года пошла работать в донецкий роддом №3. Затем муж закончил институт, и мы уехали по месту распределения, в город Комсомольское. Там устроилась в роддом, год проработала, а ещё через год стала старшей акушеркой. Фактически всю жизнь там трудилась, перед войной была главной медсестрой Комсомольской городской больницы. А с 22 февраля 2014 года я осталась уже практически без работы, потому что начались все эти события в Донецке.
— То есть ты с самого начала участвовала в этих событиях?
— Да, когда 21 февраля на Майдане жгли «Беркут», погибли и наши донецкие ребята из внутренних войск. А 22 февраля был митинг — и меня зачислили в военно-патриотическое движение «Юго-Восточный фронт», организованное Иваном Солнцевым и Эдуардом Окоповым. У меня даже где-то в Донецке шеврон сохранился — думаю, таких больше ни у кого нет.
— Как считаешь, если бы все эти люди, которые вместе с тобой стали свидетелями тех событий, сразу массово выступили против «майдана», можно было бы избежать войны?
— Нет, это всё равно бы случилось. Не мы первые начинали — у них был чёткий план действий. Те, кто всё это устроил, знали, что делают, и, я думаю, делали бы то же самое, даже если бы мы были более активными. Они были мотивированы и хорошо подготовлены. Исторически они двигались в этом направлении долго и упорно. Сколько после Великой Отечественной войны с ними боролись? Сколько они уничтожили учителей, медработников? Сколько зверски убили комсомольцев? НКВД долго воевал с этими бандеровцами. А с началом незалежности во всё это Запад начал вкладывать деньги. И большие.
— Что было 26 мая 2014 года, когда начались бои за аэропорт?
— Накануне, 25 мая, был митинг на площади Ленина. Неожиданно приехали КамАЗы с ополченцами. Их встретили ликованием, забросали цветами. Было очень жарко, а ребята были в балаклавах. Так народ скупил всю воду в округе. Все фотографировались с ними. А на следующий день эти ребята почти все погибли в аэропорту.
— У облгосадминистрации (ОГА) была слышна стрельба в аэропорту?
— Да, была. Но мы не сразу поняли, что происходит. Потом уже стала поступать информация, что бой идёт, что много раненых и убитых с нашей стороны.
— А чем занимался ваш медотряд после 26-го?
— Вывозили раненых из аэропорта и Славянска вплоть до выхода ополченцев 5 июля. Мы в тот день в Славянск поехали забирать раненых. Блокпосты стояли, люди рыли окопы. Я приехала в больницу имени Ленина, выгружаюсь, а персонал говорит: «Они же уходят, оставляют нас». Я говорю им: «Да не может такого быть, всё хорошо». А сама решила съездить в штаб. А там уже горят бумаги, грузят людей в машины, суета. Вернулась в больницу — там бегают двое местных мальчишек-добровольцев, растерянные. Говорят мне: «Мы потерялись, наших нет». Я им: «Значит, поедете со мной». А один почти плачет: «Я без мамы никуда не поеду, она в Черевковке, помогите её забрать». Мы раненых вынесли из госпиталя, погрузили в машины, поехали в Черевковку. Приехали туда, а там мужчины со штакетниками, с палками, говорят: «Будем обороняться!» Я им: «Обороняться вы не сможете. Давайте жён ополченцев, матерей, детей — всех, кого смогу, заберу в машину». В итоге кто в чём был — те так с нами и поехали. Уже стемнело, начался сильный обстрел, и мы ехали через какие-то овраги, спускались, наверное, под 45 градусов, в полной темноте, за нами кто-то гнался, потом такие взрывы были, что у нас дверь оторвало, запаску. Как нас тогда не расстреляли — не знаю. Ночью добрались до Донецка, разместили людей.
— Героический у вас медотряд был...
— Много таких подвигов в медотряде было. Например, бойца Байкала, служившего в нашем батальоне, вывозили. Их группа при выходе из Славянска приняла решение идти на Красный Лиман, но сбилась с пути и вышла на карьер, в котором как раз были ВСУ. В общем, почти все они, кроме Байкала, погибли. Он был ранен, и его прятала одна семья в Кривой Луке. А вывезли его оттуда только с пятой или шестой попытки через 17 украинских блокпостов. Был там один абсолютно бесстрашный человек с позывным Шурави, в Афганистане воевал. Он людей вывозил из Славянска, детей из Шахтёрска, очень много жизней спас.
— А как удавалось вывозить через украинские блокпосты?
— Шурави придумал делать двойную стенку в машине. Загрузили туда зерно и проезжали где-то под видом продавцов, где-то — покупателей. Девочки надели фартучки, на блокпостах поулыбались — и вывезли.
— Они же очень рисковали.
— Конечно, они жизнью рисковали!
— А что было после эвакуации из Славянска?
— Дальше сразу же начались Мариновка, Степановка, Дмитровка, Кожевня — направление в сторону границы. И уже оттуда мы вывозили раненых. А 21 июля я попала в плен.
— Как это произошло?
— Мы целый день вывозили раненых. Три или четыре раза выезжали, оставался ещё один. Меня отговаривали ехать, но его надо было забрать. Ещё там стояло подразделение Злого, ему надо было отвезти медикаменты. Кроме этого, мы везли ребятам резиновые тапки, чтобы ноги после берцев отдыхали, бельё, печенье, конфеты. В общем, всё, что могли, погрузили в машину.
— Всё это предназначалось ребятам, которые воевали под Мариновкой?
— Да, там же в середине и в конце июля шли самые тяжёлые бои — и блокпосты в течение дня переходили из рук в руки буквально каждый час. Под Таранами наша машина попала под обстрел.
— Из чего обстреливали?
— Точно из стрелкового и ещё из чего-то. Мы все забились вниз. Вся машина была прошита пулями, как нас не убило — загадка. К той минуте, когда к нам подошли, мы уже успели отзвониться. Первый вопрос у украинцев был: «Раненые есть?» Я ответила, что нет. «А погибшие?» Говорю им: «И погибших нет. Плохо вы стреляете». Затем они нас повели в лесополосу, не зная, что с нами делать. Долго совещались, бегали, созванивались. А потом приехала машина, и нас забрали. Привезли нас сначала в Успенку, подержали там немного, опять созванивались с начальством каким-то, решали, куда нас деть. А потом нас повезли — глаза завязаны были, но я из-под повязки видела немного — в Старобешево. Думала, везут меня домой. Почему-то представила себе, что нас сейчас выгрузят на площади, соберут людей и устроят показательную казнь, как при фашистах. Однако в итоге мы оказались в Солнцеве, где у них был большой укрепрайон, нас кинули в яму. Прилетел вертолёт. Слышно было, как пакетами долго шуршали — они, вероятно, «двухсотых» в него грузили. Потом прилетел второй вертолёт. И нам сказали: «Если ваши же вас не собьют, то, считайте, повезло». Летели очень низко, прямо над верхушками тополей, — я видела из-под повязки. В итоге прилетели в Краматорск. Там нас уже и раздевали, и ползать заставляли, и расстреливать выводили, ставили к стенке, стреляли под ноги, угрожали, что сейчас меня отдадут солдатам. Потом им надоело с нами возиться, и нас повезли в Харьков, в СБУ. И там уже начались допросы, устрашения.
— Чем угрожали?
— Что найдут мою дочь. О расстреле уже не говорили. Следователь у меня был наглый, нервный — и, наверное, у меня получалось его выводить из себя. Я с ним говорила очень спокойно, короткими фразами, боялась сказать лишнее. Меня обвинили в том, что я сбила Boeing из четырёх гранатомётов, на которых якобы есть мои отпечатки пальцев. Ещё следователь всё время говорил, что мне надо было не оказывать помощь пострадавшим, а проходить мимо. По его словам, если бы не такие, как я, то ничего бы и не случилось, никакого «антимайдана» бы не было и война бы не началась. И вот 2 августа меня вызвали, пришёл ещё следователь, протянул мне чистый лист бумаги, говорит: «Подпиши». Я говорю: «Не буду, мало ли что вы там потом впишете». А он мне: «Значит, не выйдешь». Однако потом меня выпустили, отвезли ночью на вокзал, купили билет на мои же деньги и отправили в Донецк.
— Обычным поездом?
— Да, и перед тем, как посадить меня на поезд, ко мне подошёл один из сотрудников СБУ, дал мне по-тихому сим-карту и сказал: «Купишь новый телефон, и если вдруг что-то случится, то мы тебе всегда поможем». Я эту симку спрятала. Добралась до Донецка и сразу же обратилась к Пургину (Андрей Пургин — первый заместитель председателя Совета министров ДНР в мае — ноябре 2014 года. — RT), Пушилину (Денис Пушилин — государственный деятель ДНР, с 2015 года — председатель Народного совета Донецкой народной республики. — RT), говорила им: наши ребята находятся там, надо их вытаскивать. До этого же никто не мог даже предположить, что там наши люди. Надо было во все колокола бить. У меня получилось — и 12 августа была создана комиссия по делам военнопленных. Вначале я вошла в неё в качестве переговорщика, а потом её возглавила. Однажды обнаружила видео с ещё одним пленным: оказалось, это Камиль Валилуев, башкирский поэт. Затем я вышла ещё на одного ополченца, попавшего в плен, — Тенгиза Лобжанидзе. Оба содержались в Курахове, у «Правого сектора»*. Над Тенгизом там издевались жестоко. Они ему кожу снимали с руки — даже видео есть, в каком он состоянии был.
— Кожу?
— Да. Оказалось, что людей содержат в рыбных контейнерах, там раскалялся воздух до 90 градусов. Как они выжили, непонятно. С украинской стороны был Иса, тоже грузин. Я решила сыграть на его национальных чувствах. Сработало. Он очень быстро нашёл и Валилуева, и Лобжанидзе. Мы их обменяли и привезли в ОГА, и как раз тогда уже был Захар Прилепин. Он долго общался с ними, дал Тенгизу свой телефон, чтобы тот поговорил с женой. Ребята рассказали про все эти зверства. Это были первые такие шокирующие данные на тот момент о пытках, об издевательствах, о том, что это вообще такое — попасть в плен к «Правому сектору». Видно было, что Прилепин потрясён всем происходящим, хотя его не так просто удивить.
— И до какого момента ты занималась этими обменами?
— До начала 2016-го.
— Стремление обменивать военнопленных, видимо, связано с тем, что, побывав в плену, ты и сама осознала, что это такое. А потом уже твой опыт пригодился для более масштабной деятельности. Но что тебя подвигло заниматься «двухсотыми»?
— Это не погибшие — это пропавшие без вести, не надо путать. Другое дело, что в 90% случаев «пропавший без вести» означает «погибший». Просто стали приходить люди, просить: у меня пропал сын, муж, брат. Конечно же, все надеются, что они в плену, придумывают версии, что их родственник может быть на каких-то работах или в какой-нибудь секретной тюрьме, но живой. Но, как правило, речь идёт уже о погибших людях. Конечно, находились такие, кто неделю в камышах просидел после обстрела раненый, потом вылез оттуда, а его уже похоронили. Но это счастливое исключение, к сожалению.
— Ты через себя пропустила много людского горя. Тяжело?
— Тяжело, конечно. Бывает, приходят матери, разговариваем, они мне рассказывают, какой он был маленький, как в школу ходил, как баловался. Они уходят, а я, бывает, ложусь на пол и лежу. Страшное очень состояние.
— Сейчас ты служишь в батальоне Захара Прилепина…
— Да, Прилепина я знаю ещё со времён того обмена, когда Тенгиза с Камилем вызволили. Тут наши люди, родные, многие, кого я выменяла, спасла. Фомичу, комбату нашему, я жизнью фактически обязана. Он поднял шум, что мы в плен попали. Моё освобождение — это заслуга Фомича в первую очередь. Куда же мне идти служить, как не к нему в батальон?
— Как ты видишь будущее республик?
— Ещё с 2014 года мы предполагали, что Луганск и Донецк должны стать единой территорией. Хотелось бы, чтобы это было что-то монолитное.
— На твой характер война повлияла? Это ведь колоссальный стресс.
— Во мне жёсткость появилась по отношению ко многим вещам. Раньше этого не было. Слабость и себе, и другим я прощать перестала. Мировоззрение поменялось. Странно прозвучит, но я благодарна войне. Даже представить невозможно, что, живя той, довоенной жизнью, я могла встретить таких великолепных людей.
— К украинцам как к нации у тебя есть неприязнь?
— У меня такого нет. Ну как я могу ненавидеть женщину, которая в 40 лет родила сына, который оказался в ВСУ, попал здесь в плен, в нём тридцать килограммов веса. Ну он же ребёнок! Мы его просто домой тогда отпустили. Она звонит до сих пор, меня с праздниками поздравляет. Ну как я могу её ненавидеть?
— А с той стороны ненависть присутствует?
— Да, присутствует.
— Как победить в людях эту ненависть?
— В себе не всегда ненависть победить можно, как в этих-то правосеках ненависть победишь? Их самих победить можно. Вот видео есть сейчас в интернете, где попали в плен ополченцы. Так парню, лежащему на земле, кастрюлю на голову поставили и по ней ногой ударили. Краем кастрюли перебили шейные позвонки.
— Скажи, есть ли у тебя какие-нибудь планы на жизнь после войны?
— После войны я бы хотела, чтобы дом и цветы были. Люблю цветы. (В квартире Лилии, где проходило интервью, действительно много цветов, особенно запомнились орхидеи.) Но, наверное, будет следующая война...
— И ты туда поедешь?
— Поеду. Я пересмотрела своё отношение к людям. Знаешь, как в Славянске было? Во время обстрелов всё живое спасали, собой накрывали. Вот и у меня теперь такое отношение к людям: уберечь как можно больше.
— То есть, как ни парадоксально это звучит, ты пошла на войну из милосердия?
— Да. Я не скажу, что «тянет» на войну, но война «затягивает», и ты уже не можешь, не имеешь права бросить тех, кто рядом с тобой. Для меня быть на войне — это необходимость. Надо там быть, потому что там людям плохо. И мои умения и знания надо направлять именно туда. Я ещё в 2014 году решила: больница и без меня обойдётся. А кто на передовую пойдёт? Ребят же вытаскивать надо.
* «Правый сектор» — украинское объединение радикальных националистических организаций, признанное экстремистским и запрещённое на территории России (решение Верховного суда РФ от 17.11.2014).