Жертвенный агнец

Цветки ядовитых магнолий развалились на лаковых ветках, как роскошные голые белые женщины. Кусты рододендронов пахли закатами и домашним вином дяди Вачика. Седьмой час мы переминались с каблука на каблук под ласковым зноем Бочарки, ожидая, что нас позовут освещать важное международное мероприятие.

Гаджеты с их спасительными стрелялками и инстаграмами были ещё за горами, и от скуки мы старомодно читали.

Я забилась в мимозную тень на бетонной лестнице с американской книжкой «История США для тупых», заставляя себя её разжевать, чтобы не забыть доставшиеся ученическим пОтом английский язык и историю.

Проходивший мимо смуглый и молодой сотрудник Федеральной службы охраны великодушно не заметил, что я сижу, где не положено.

— Что читаете, Маргарита? — вежливо осведомился он.

— Американскую историю, Алексей.

— Интересная?

— Очень, — ответила я. — Жалко, короткая.

— На английском?

— Так точно.

Алексей Дюмин слегка кивнул головой — мол, ответ принят — и я не могла понять, что выражает его карий взгляд исподлобья, железобетонный, как эта лестница: уважение или желание поручить бойцам ещё раз внимательно перепроверить мои документы.

Подошёл пресс-секретарь президента. Дюмин и его окинул тяжеловесным взглядом будущего Героя России.

— Ты откуда, Лёша, такой загорелый? — спросил Громов.

— Да загорал тут в горах недалеко.

— Долго загорал? — спросил Громов, понимающе усмехнувшись.

— За неделю справились.

— Чечня? — бестактно уточнила я.

Дюмин промолчал — настолько вежливо, насколько вежливые люди могут позволить себе промолчать в ответ на вопрос, заданный женщиной.

— На английском читаешь? — хмыкнул Громов, заметив мою книжку. — Ну-ну. Американскую историю?

— Для тупых, — ответила я.

Громов засмеялся. Подумал, что я шучу.

— Кондолиза на днях прилетает. Очень жёсткая баба. И сильная, — Алексей Алексеевич дал мне повод вскочить на своего любимого ишака — поразглагольствовать об особенностях американской политики.

Поскольку в те времена я была единственным на километры вокруг человеком, кто прожил в Америке год (об этом попозже), могла приблизительно объяснить, чем демократы отличаются от республиканцев, и знала, что такое герундий, сама себя я считала экспертом по США, и окружающие тоже, кажется, так считали.

— Видите ли, Алексей Алексеевич, — завела я медленную пластинку, пряча постылую книжку в модную краснодарскую сумочку. — Ключ к пониманию Америки — в протестантской этике. Протестантизм американского типа делает человека одновременно и на зависть могучим, и безотчётно жестоким. Правильный протестант должен много работать, стремиться к успеху — собственному, своей ближней семьи и своей автомойки — не отвлекаться на дорогое русскому сердцу тихое созерцание, мучительное осмысление, на внутренние диалоги, попытки услышать вселенную, на бесплодные, с точки зрения протестанта, рефлексии и сомнения. Нам, людям меланхоличных и созерцательных ценностей, не понять, что протестант не может жалеть слабаков, даже если сам вдруг оказался слабак.

Утомительными вечерами, когда мы прятались от солнцепёка под раскидистой мушмулой, я любила так разводить тары-бары, как сказал бы мой папа, в ожидании, пока Громов кивнёт, что пора готовиться к съёмке.

Ни о каком Russia Today, ни об идее его создания, ни, тем более, об интригах вокруг назначения главного редактора я ни разу не слышала и не догадывалась.

Пуловский репортёр проводит жизнь в самолётах, гостиницах и автобусах чужих городов, к кремлёвским инсайдам не допущен, и времени выяснять, о чём шепчутся на далекой Родине, у него нет.

Был один август, когда только в Малайзию мы слетали трижды, а это сутки в один конец, с пересадками. Авиакомпания Emirates тогда только пустила рейсы в Россию и, догадавшись по упакованным телекамерам, что мы журналисты, нас пригласили бесплатно пересесть в пустой первый класс — с его серебряными супницами и огромными креслами, раскладывающимися почти в настоящую кровать.

В перерыве между этими Малайзиями мы ещё слетали в Германию и во Францию. Где-то в одной из них Громов собрал нас в гостинице и объявил, что Путин сейчас придёт выпить с нами по кружке пива.

Путин вышел к нам, посмотрел утомлённо и вымолвил:

— Верите, я не сразу могу вспомнить, в какой я сейчас вообще стране.

О том, что за пределами пула есть ещё какая-то жизнь, интриги и подковёрные планы, нам было некогда знать.

Поэтому финал той очередной необязательной болтовни у бетонной лестницы меня озадачил.

Сбивая бочарскую пыль с пробковых босоножек, я продолжала вещать:

— Не случайно только один президент США не был протестантом.

— Может, ты даже знаешь какой? — прищурился Громов.

— Кеннеди, разумеется. И все мы помним, чем это кончилось.

Громов вдруг посмотрел на меня странным, каким-то жалостным взглядом и произнёс:

— Ну всё, твоя судьба решена.

Многозначительно так произнёс. А я постеснялась переспросить, что он имеет в виду.

Прошёл месяц. В коридоре администрации президента было непривычно шумно. Мы ждали очередную съёмку. Пул с хохотом склонился над фотографией, от которой у меня временно пересохло во рту.

Кто-то из операторов притащил распечатанные фотки из командировок за последний год. И вот на одной из них красовались двое: мой коллега, Женя Рожков, и, собственно, я.

Сняты мы были спящими на одной кровати. Под красивыми пледами с бокалами недопитого шампанского на каких-то оригинальных пластмассовых прикроватных столиках.

Пул, хохоча, вопросительно смотрел на меня, ожидая пояснений, как я могла оказаться в одной постели с Рожковым.

Я тоже не понимала, как я могла там оказаться. Однако фотография была налицо.

Оператор, притащивший фотки, выдержав паузу, смилостивился:

— Это самолёт, идиоты. На столики посмотрите.

Ну, конечно! Это тот самый треклятый первый класс Emirates, рейс в Малайзию, куда мы летели с Рожковым в соседних креслах! Раскладывающихся, как кровать.

Наш хохот прервал усатый сотрудник пресс-службы, строгий и правильный, как все бывшие мидовские.

— Марго, тебя Громов ждёт у себя в кабинете. Прямо сейчас.

— А где у него кабинет?

— Ты что, никогда не была у него в кабинете?

— Нет.

— В четырнадцатом корпусе.

— А где четырнадцатый корпус?

— Ты что, никогда не была в четырнадцатом корпусе???

— Нет.

— Странно. Очень странно, — сказал усатый сотрудник. — Короче, он тебя ждёт.

— Так у меня же съёмка.

— Ничего, без тебя снимут.

. . .

В кабинете у Громова сидели собственно Громов и Лесин, как всегда жизнерадостно загорелый — Царство ему небесное…

Громова, работая в пуле, я видела каждый день, а вот Лесина — второй или третий раз в жизни. Первый был очень давно, в 99-м, когда я училась в «Школе Познера» и нам, студентам, устроили встречу со всемогущим министром печати, готовившимся раздавить, как мы тогда думали, честное и независимое гусинское НТВ.

В те времена я, девятнадцатилетняя, очень жалела НТВ — в своём родном Краснодаре ходила потом на митинги в их защиту, и мне любопытно было посмотреть на загорелого душегуба.

На той встрече смелая и независимая екатеринбуржская журналистка Аня Титова бросила Лесину прямо в лицо презрительное:

— Вы не сработаетесь с Путиным, потому что вы несистемный человек. Но вам это и не нужно. Вы и так достаточно заработали.

Не прошло и года, как Аня Титова (замечательная, кстати, девушка, сейчас мать троих детей) стала вести вечерние новости на государственном ВГТРК, а Лесин вполне сработался с Путиным и проработал с ним вплоть до самого Медведева.

В кабинете Громов посмотрел на меня ласково, как бы подбадривая, и опять с какой-то непонятной жалостью. Лесин поглядывал с неприязнью, которую не пытался скрывать.

— Тут смотри какое дело, — начал Громов. — В России запускается новый телеканал. Информационный. Круглосуточный. На английском языке. И нам нужно завтра представить Путину кандидатуру главреда. И у нас есть только одна кандидатура. Это ты.

Я поперхнулась слюной.

— А вы знаете, сколько мне лет?

— Сколько? — в ужасе спросил Лесин.

— Двадцать пять. Только что исполнилось.

— Да? А я думал, двадцать четыре, — успокоил Лесина Громов, который уже, конечно, забыл, как сам же организовал знаменитый букет на моё двадцатипятилетие. Ведь тогда этот букет ещё не стал знаменитым.

— А что это за телеканал? — робко спросила я. — Где он, кто там работает?

— Его не существует. И никто там не работает. Вот ты и должна всё это сделать. Сейчас май. Запуститься надо в сентябре. У тебя целое лето впереди! — радостно объявил Громов.

Я сразу вспомнила отеческий взгляд своего учителя и начальника Олега Борисовича Добродеева, председателя ВГТРК. Это он привёз меня в Москву, это он научил меня телевидению, это он сейчас ждёт в эфире мой весёлый и умный сюжет, а я даже на съёмку не пошла!

— А Добродеев в курсе этого предложения? — спросила я.

Лесин открыл было рот, но Громов опередил его, он явно ждал этот вопрос.

— В курсе. И всецело поддерживает, — отрезал Громов.

Лесин яростно хмыкнул:

— То есть ты и с ним уже успел договориться.

Громов тогда пытался бросить курить и перешёл с красного на суперлёгкое Marlboro.

— Можно? — спросила я пересохшим горлом, потянувшись за громовскими сигаретами. — У меня есть шанс отказаться?

— Конечно! — Лесин стремительно поддержал эту идею.

— Сигарету можно. Отказаться нельзя, — отрезал Громов.

— Но почему я? Я понятия не имею, как строить телеканалы.

— Ты по-английски говоришь? Говоришь. В телевидении понимаешь? Понимаешь. В советской пропаганде не работала? Не работала, — продолжал Громов, размеренно выдыхая дым. — И воровать не будешь. А главное, если ничего не получится — не побежишь истерить в американское посольство.

— Этих эксклюзивных качеств, конечно, вполне достаточно, чтобы запустить телеканал, — язвительно произнёс Лесин.

— Можно подумать, твой Парфёнов лучше справится, — ответил Громов и закурил шестую суперлёгкую Marlboro.

— Необязательно Парфёнов. Много есть достойных людей. Которые закончили школу раньше, чем две недели назад.

Громов длинно и раздражённо затянулся.

— Скажи, Миша, а знаешь ли ты, кто из американских президентов был католиком?

— Католиком? Не знаю и знать не желаю.

— А она знает, — с удовольствием ответил Громов.

Шоколадный загар Лесина побагровел свекольными полосами. Они не сулили мне ничего замечательного.

. . .

Я вышла из кабинета, чувствуя смятение, ошеломление, изначальный испуг неуверенного предвкушения, осознание стремительно завершившейся юности, лёгкий мышечный паралич и бесповоротность — всё то, что, должно быть, чувствуют раки, когда первый раз сбрасывают свой панцирь.

В коридоре встретила Наташу Тимакову — тогда она работала начальником пресс-службы.

— Ну, что тебе предложили?

— Возглавить англоязычный телеканал.

— И что ты?

— Надеюсь, ты мне сейчас скажешь, что это розыгрыш.

— Жертвенный агнец… — сочувствующе произнесла Тимакова.

— Почему?

— Не пожалели тебя. Потом поймёшь, — честно предупредила меня Тимакова, за что я ей до сих пор благодарна.

На Яме, в родной прокуренной корреспондентской, всё так же стояли серые парты-столики, на них фотографии жён, детей и военкорских подвигов. На стене болтался вывешенный Андрюхой Медведевым плакат с Бушем верхом на ракете и подписью «Вы всё ещё не верите в демократию? Тогда мы летим к вам!»

За дальней партой молодой обозреватель Костя Сёмин яростно объяснял глупой стажёрке, почему Израиль неправ.

У единственного монтажного бетакама, за которым мы просматривали привезённые со съёмок кассеты, стоял густой репортёрский гогот.

Паша Зарубин, начинающий репортёр, привез из одной не очень далёкой страны видео, как он берёт интервью у молодого солдатика этой страны. Разговор был примерно такой:

— Скажи, солдатик, российские военные обучают вас?

— Да-да, обучают!

— Хорошо обучают?

— Да-да, очень хорошо обучают!

— А что они делают? Чему конкретно вас учат?

— Да-да, конкретно учат!

А репортёру-то надо внятное хотя бы одно предложение выманить из солдатика, иначе сюжет не смонтировать. И он вымучивает:

— Ну, скажи, что именно они говорят?

— Именно говорят!

— Ну, вот тебе лично вчера что говорил твой сержант?

Солдатик задумывается. И произносит великое:

— Сержант говорит: «Не про**и автомат, у**ище!»

Поговорка «не пр**би автомат, у**ище» надолго сменила в корреспондентской лобковское «разрывы надо заслужить».

Позвонил приятель, Алим Юсупов, один из лучших новостников, знакомый со многими из тех, с кем журналисту всегда хочется быть знакомым.

— Не соглашайся, — говорит, — на эту работу. Это подстава.

— В смысле, подстава?

— Не будет никакого телеканала. Бабки распилят, а на тебя всё повесят. Ты сама-то хоть веришь, что в России через три месяца запустится круглосуточный новостной телеканал на английском языке? У нас их и на русском-то нет.

Минута душевной тревоги тянулась уже к полуночи, и я поехала домой.

. . .

В нашей съёмной двушке на Яблочкова, где мы жили вдвоём с мамой и приезжавшей из Краснодара сестрой, мама встретила меня хашламой и вымытым полом, с которого она, наконец, закончила отдирать истлевший и завонявшийся хозяйский ковролин.

Я ничего не сказала ей, чтоб не расстраивать. В ту ночь я, разумеется, не спала.

Утром на своём сером фольксвагене, недавно подаренном мне тогдашним бойфрендом, поехала завтракать с другом, который давно работал с иностранными телеканалами и должен был, как я надеялась, хоть что-то про них понимать.

На светофоре мне посигналил какой-то мужик — открой, мол, окно. Я открыла — подумала, мало ли что, багажник, там, не закрыт, шина спустила. И ещё повернулась в его сторону, чтобы лучше расслышать.

И ровно в этот момент мужик смачно и с удовольствием плюнул мне прямо в лицо.

Я не знаю, что это было. Не могу исключать, что я его где-то подрезала, сама того не заметив. Ну, или просто псих.

И вот такая оплёванная, не спавшая и в растрёпанных чувствах еду я в ресторан «Скандинавия».

Ресторан «Скандинавия» 20 лет был главным выпасом и водопоем столичных экспатов. Летними ланчами и вечерами под берёзками на шумливой веранде подавали литровый мохито в запотевшем стекле, маринованного лосося, шведские фрикадельки и знаменитый pelle jansson — распластанный лист сырой говядины со сметаной, сырым желтком и икрой уклейки. Под окнами старомосковских квартир галдели все диалекты английского языка и было не протолкнуться от понаехавших из несоветских стран. Даже официантки здесь не всегда говорили по-русски. Все сплетни и новости столичной экспатской тусовки можно было услышать, проводя вечера на этой веранде.

Для меня «Скандинавия» была трепетным местом потому ещё, что это был первый в моей жизни московский ресторан, меня туда пригласил первый в моей жизни московский ухажёр (я жила тогда в Краснодаре и в Москве бывала наездами), ели мы тот самый поразивший моё воображение pelle jansson, и я твёрдо решила, что когда-нибудь завоюю Москву и буду сама угощать в таких восхитительных ресторанах, кого посчитаю нужным.

Пару лет назад «Скандинавия» закрылась, о чём российская и нероссийская пресса опубликовала подробные некрологи, к которым я безусловно присоединяюсь.

. . .

В то утро я умылась в туалете «Скандинавии» — с неудобными раздвижными дверями, — утёрлась и села за столик, в прямом смысле слова, в оплёванном настроении. В подробностях рассказала другу, какое мне сделали дикое предложение.

— С одной стороны, это, конечно, бред. Никто не может построить телеканал за три месяца, а я — и за три года. С другой стороны, отказаться нельзя. С третьей стороны, у меня никакого опыта, я опозорюсь на весь белый свет. С четвёртой — мне двадцать пять, и я имею пока что полное право позориться. Зато многому научусь. А когда не получится, вернусь на ВГТРК уже совсем с другим опытом — Олег Борисыч, отец родной, не откажется, я надеюсь, взять меня обратно.

Друг мой слушал меня внимательно и вдруг начал меняться в лице.

— А ты в зеркало на себя давно смотрела? — перебил меня друг.

— В смысле? Я же не в фотомодели иду работать, — обиделась я.

— В зеркало, говорю, посмотри! Быстро!

Я вынула пудреницу и увидела, что моё лицо прямо на глазах покрывается огромными ярко-вишнёвыми волдырями. Которые быстро пухнут, пока вся кожа не превращается в один сплошной багровый фурункул.

За несколько минут такими же волдырями покрылись руки, ноги и вообще всё моё тело с головы и до босоножек.

— Быстро в больницу! — скомандовал друг.

Испугалась я не особенно. Зато испугались гаишники, которые хотели меня остановить, но разглядев, замахали яростно палкой — мол, проезжай.

Персонал в отделении дерматологии шарахался от меня в коридоре. Доктор даже сняла очки.

— Теперь понимаю, чего медсёстры все разбежались. А можно вас сфоткать для нашей картотеки чудовищных случаев?

Я сама не очень-то испугалась не потому, что такая смелая, а потому что со мной такое уже случалось. После Беслана, где я работала репортёром. Врачи тогда объяснили, что мой организм так реагирует на нестерпимый стресс.

Только тогда, увидев свои малиновые волдыри, я поняла, как мне, на самом деле, страшно становиться главредом Russia Today.

И что именно поэтому я, конечно же, соглашусь.

Продолжение следует...