Так родился фашизм

Всё чаще вспоминается анекдот про добрых хиппи, которые зашли в подвал к злым панкам, а потом выходят, вытирают кровь с ножей и говорят: так, мол, и так, теперь здесь больше не будут жить злые панки — теперь здесь будут жить добрые хиппи.

Удивительные приключения латинского tolero, «выдерживать, переносить, терпеть», преимущественно о постройках и конструкциях: выяснилось, что ненависть заставляет людей, как Алису в Зазеркалье, прибегать в место ровно противоположное тому, в направлении которого бежали.

И вот уже модная американская журналистка (о сколько их таких и у нас!) ехидно интересуется: не аутист ли у Трампа сыночек?

Вообще-то интересоваться такими вещами, публично и с подобными интонациями, бестактно, невоспитанно и скандально — но ведь это ещё и нетолерантно, вот в чём штука.

Формулу «Друзьям — всё, остальным — закон» приписывают одни Франко, а другие Муссолини, но так или иначе душком от неё несёт именно что фашистским — и вот куда прибежала наша заблудившаяся в Зазеркалье коллективная модная журналистка Мэри Энн. Оказывается, если это наши — те, кто голосуют за Клинтон, — то они заслуживают нашего терпения, нашего внимания, нашей гордости, если нет — то нет. Шигалёв снова и снова, выходя из бесконечной свободы, заключает бесконечным деспотизмом.

Исходя из бесконечного уважения к человеческой индивидуальности, человеческому разнообразию и многообразию мнений, приходят к самым уродливым формам коллективной травли и коллективного радения. Другая модная журналистка с той же гоготливой интонацией пишет: какой же ещё может быть у Трампа сыночек, одноклассников в школе, пожалуй, перестреляет, да и перейдёт на домашнее обучение.

Что речь идёт о ребёнке, эту коллективную Марью Алексевну не останавливает. Хочется сказать им: вы же женщины, матери, — но вот это, кажется, как раз не вполне толерантно, мало ли, кто они там на самом деле и кем себя ощущают; одёргиваю себя.

Самым парадоксальным образом люди, призывающие уважать человеческую индивидуальность, уникальность личности, делают это в формах коллективного и только коллективного — восторга, ненависти, гордости, покаяния и так далее. Чем более массовым будет это коллективное чувство, тем лучше, тем выше градус возгонки коллективной эмоции — так, как это бывает на сектантских радениях.

Третья журналистка пишет со слезами счастья, что, к сожалению, заболела и не смогла пойти на марш розовых шапочек, но смотрит в соцсетях фотографии и её распирает гордость — и вот она плачет и гордится. Почему гордится? За что гордится? А почему плачет? А если включить рефлексию? Нет, вместо декартовского «Мыслю себя мыслящим» — «Модные журналисты мыслят нас всех вместе мыслящими», так получается куда более запутанно, зато и куда эмоциональнее: на стадионы ходят за коллективным азартом, на площади и в соцсети — за коллективным умилением или коллективным гневом.

И тут под горячую руку да ради красного словца может попасться кто угодно, даже десятилетний мальчик: ату! Разъярённая толпа затопчет кого угодно, но точно так же поступит и толпа умилённая, и толпа праведно гневающаяся, и толпа собой гордящаяся.

Слава богу, здоровые силы ещё есть. Модных журналисток одёрнули собственные подписчики и коллеги, твиты удалили и извинились. Однако каждый раз после подобных инцидентов остаётся осадочек — остаётся и накапливается. Мы знаем, что однажды система самозащиты общества от коллективной праведности может не сработать — от этого не застрахован никто. У нас перед глазами пример соседней страны, в которой то ли плотины прорвало, то ли лопнула труба, но хляби разверзлись такие, что мало не показалось никому.

Хочется надеяться, что Америке это не грозит. Хочется надеяться, что это не грозит нам. Но одной надежды мало — нужна ещё постоянная работа ума, декартовского сомневающегося сознания. Сознания, которое будет спрашивать себя, нужно ли ради праведного дела травить маленьких детей. И сознания, которое будет с подозрением относиться к любым проявлениям коллективных страстей, особенно имеющих коллективные морально-нравственные основания. Потому что человек думает сам и один, за него не может думать модный журналист. И совесть у людей не бывает одна на всех — каждый прислушивается к её голосу внутри себя самого.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.