«Я всегда недоволен своими работами»: Никас Сафронов о творчестве, отношениях с сыном и дружбе с Гейдаром Алиевым

— Расскажите, как вы пережили пандемию. Стала ли изоляция временем для чистого творчества или ограничения сказывались на вдохновении?

— Я не фиксируюсь на таких моментах, всегда ли находится работа.

С 1991 года мы были знакомы с Валентином Иосифовичем Гафтом, и он долгие годы просил меня рисовать героев на его эпиграммы: Раневскую, Крамарова, Ахеджакову, Юрского. И я нарисовал их. Это графика, карандаш.

Многие наши так называемые звёзды стали жаловаться, что в пандемию им должно помогать государство, так как они меньше получают. То есть уже не 20 млн в месяц, а или вообще ничего, или очень мало. Есть такая история. Фараону приснился сон, и фараон спросил Иосифа: «А что значит семь полных коров, а потом худых коров?». Тот сказал: «Будет семь благополучных лет, а потом семь плохих. Поэтому запасайтесь». И они спаслись. Каждый человек должен запасаться чем-то на будущее. Грех, когда люди жалуются на то, что был запас.

Более того, я не остановил благотворительность. Я отвёз аппарат ИВЛ в Ульяновскую детскую больницу. И купил икону. Говорят, когда была чума, Пётр Первый попросил, чтобы по всем городам семь дней в неделю с утра до ночи звучали колокола. И болезнь отошла. Есть некая чудодейственная сила иконы, намоленной картины, которая работает.

Я пригласил врачей из «красных зон», сделал им мастер-классы на своей большой веранде с видом на Кремль. Мы рисовали Кремль, Москву. Им было очень приятно.

Я, конечно, оберегался, сделал прививку. Но не остановил свою деятельность... Так как не могу без работы. Неважно, платят, не платят — я всё равно это делаю. Я занялся оформлением книги. Она вышла, Валечка (Гафт. — RT) ещё успел её увидеть. Она называется «Я и ты».

Написал людей, которых давно хотел. Фёдора Добронравова, например, — я очень его люблю. Сделал цикл портретов. (На них изображены. — RT) Коля Денисов (замечательный актёр!), Юрочка Чернов, мои друзья, которых я люблю. Был повод — нарисовал брата. Знаете, я сапожник без сапог. Свои-то портреты я успеваю сделать, потому что всё равно сижу — и передо мной зеркало. Как Рембрандт, так сказать, — набросал, посмотрел с новой точки. Как Дюрер делал когда-то: он пытался изобразить себя в изменении, с детства до взрослости, когда он уже почти был немощный.

Я не сидел без дела. Понятно, что ограничения, я не мог выезжать. У меня была работа — заказ короля Бахрейна. Я должен был поехать к Софи Лорен и сделать выставку в Женеве. И всё перекрыто. Я не могу увидеть детей.

— Вы говорили, что, когда пандемия закончится, вы возьмётесь за зарубежные заказы. Удалось?

— Да. Пройдёт мой день рождения, и я поеду в Бахрейн отвозить картины — те заказы, которые получил ранее. Это большие работы. Было время сделать их такими масштабными. Поеду в Англию, там тоже есть галерея, с которой я работаю. В Арабские Эмираты, в Китай. В основном я зарабатываю, конечно, за рубежом. Но трачу деньги здесь. На благотворительность, на помощь ближним — братьям, сестре, друзьям, родственникам...

— Вы восстанавливаете общение с другими своими детьми. Ваш сын Лука не ревнует?

— Лука был для меня очень сложным мальчиком. Я узнал его, когда он уже стал сравнительно большим, года четыре. Ещё года два я его не видел. Поддерживал его, помогал ему (деньгами. — RT) на концерт, который он делал за рубежом...

А позже я с ним стал общаться. Он учился в ЦМШ, и директор всё время жаловался, что мальчик полный. Талантливый, самый талантливый (ЦМШ — школа для одарённых детей), но полный. Лука одно время ревновал меня ко всему: «Почему мы с мамой не живём здесь, а ты так живёшь?». Я, правда, тогда ещё не жил здесь. И у меня была девушка. 

Лет в 10—12 он даже научился прослушивать телефон. Они слышали, о чём и с кем я говорю. Но потом он очень быстро развивался. И в одно время даже сильно похудел, с 159 кг до 73 кг. После у него появились складки, он их убрал — и возникла новая проблема, из-за которой он снова поправился, всё время переживает.

Лука стал самым близким мне человеком. Я доверяю ему больше, чем кому-либо. Настолько он со мной сблизился. Надо всё время общаться с детьми.

• Никас Сафронов в своей квартире-мастерской в центре Москвы
• РИА Новости
• © Константин Чалабов

— Вы писали портреты многих известных людей. Встреча с кем поразила вас больше всего, оказалась чем-то знаменательна для вас?

— Вы знаете, всё как-то притирается... Самое яркое впечатление на меня произвёл Гейдар Алиев. Я приехал к нему в конце 1997-го. Высокий, красивый, элегантный, эрудированный, блестяще говорящий по-русски. Мы разговаривали о поэзии, о живописи, политике. О разном. О том, в чём я мало понимаю (но свои три копейки вставлял). Более того, ему очень понравилось, что я с ним спорил: «Гейдар Алиевич, я с вами полностью не согласен» — «Как, ты не согласен? Я не прав?». Я говорю: «Здесь вы точно неправы. Я вам без лести». И ему это очень понравилось. Он меня воспринял. Когда он попозировал мне один небольшой сеанс, потом второй небольшой, короткий — мне не хватало материала. Но я был доволен внутренне. Я понял, что схватил его характер.

Его окружение меня угощает, возит по ресторанам: «Ешьте, ешьте. Смотрите, 300 человек его рисовали, ни один портрет ему не понравился. Да вы ешьте, ешьте». Я думаю: «Ничего себе! Мало сеансов, мало, надо ещё». Он говорит: «Уже всё», он не может, он уехал в Турцию. И я очень переживаю, мне уже не до еды. Только когда я вернулся в Москву, сел за мольберт в мастерской, то подумал: «А что я переживаю? Он даже не мой президент. Напишу как есть».

Оказывается, все художники ему льстили. А я просто написал его человеком. И, когда я привёз ему портрет, он подошёл к картине, долго смотрел. Минут десять, наверное, изучал, рассматривал. Потом пожал мне руку и сказал: «У тебя есть друг в этой стране — это я».

Однажды я приезжал туда по своим делам, совершенно не связанным с ним. Живу где-то на окраине города. Звонок: «С вами хочет поговорить Гейдар Алиевич». Меня нашли. Говорит: «Никас, как, ты в Баку? Разве ты не ко мне приехал?». «Гейдар Алиевич, конечно, к вам приехал. Я просто хотел...» — «Я завтра вас жду, вы должны жить в гостинице «Республика». Вы наш гость». Я даже не мог приехать просто так! Знал, что обязательно должен приехать к нему. Я лично был его другом. Это приятно. Он относился ко мне очень уважительно. Я был у него дома.

Когда я 20 лет назад попал в аварию, он несколько раз звонил в больницу, я ему звонил. Я приехал в Париж, узнал, что с ним плохо. Пришёл на почту, а там говорят: «Мы не отправляем телеграммы. Напишите письмо». Спрашиваю: «Когда придёт?». «Через месяц» — «Нет, через месяц уже, может, и не нужно». На следующий день я пошёл в посольство, мы (с Гейдаром Алиевым. — RT) созвонились. Он сказал: «Да нет, слухи слишком преувеличены». Как у Марка Твена: «Слухи о моей смерти слишком преувеличены». Тогда всё обошлось. Я дружил с ним. Когда мы встречались, он всегда обнимал меня. Это очень почётно. Не из членов семьи, с кем он так нежно и тепло обращался, были Ростропович и я. Это для меня было очень важно...

— Никас, а чей портрет вы не стали бы писать ни по чьей-либо просьбе, ни за какие бы то ни было деньги?

— В данный момент Байдена, после того как он повёл себя... Не люблю политиков, которые приходят в политику случайно. И тех людей, которые не соблюдают этику. Это очень важно. Знаете, назвался груздем — полезай в кузов... То есть врач должен отвечать за свою профессию, художник должен отвечать за свою, а политик должен отвечать за свою. Что бы ты ни думал, чего бы ты ни хотел — это уже вызов такого серьёзного масштаба, что это вызывает неприятие у всех нормальных людей — как у американцев и европейцев, так и, конечно, у жителей нашей страны. Это из первых, кого я вспомнил.

Я когда-то работал... не буду даже говорить про неё, эту звезду. Она торговалась, торговалась, и я вообще отказался ей продавать работу. Или ещё одна известная девушка, вся в пластических операциях — операций было штук десять. Я отказался писать портрет. Она ещё две ночи на компьютере «чистила» своё лицо. И получилась такая восковая фигура. Иногда приходят люди намазюканные, у них ресницы (наращённые. — RT), губы надутые. Я обычно тоже отказываюсь. Говорю: «Снимите всё, я вам всё увеличу, сделаю губы чуть-чуть сочнее и выразительнее, увеличу глаза. Не переживайте. Я вас сделаю так, будто вы два месяца отдыхали на Гавайях».

— Представления о женской красоте всегда менялись. И мы эти представления видим в работах художников. Есть ли у вас идеал женской красоты? И, я так понимаю, вы негативно относитесь к современным тенденциям идти к пластическим хирургам...

— Я вспомнил один испанский фильм. Жена, видя, что её муж никчёмный, бросила его, и он купил себе куклу. И так радовался! Он и футбол с ней смотрел: «Смотри, сейчас он забьёт, забьёт гол. Не будешь пить, нет? Ну, я сам». И возил её в магазин, одевал её. Его друзья стали завидовать, просить на время дать им куклу. Он говорит: «Нет, не отдам, я не могу без неё жить». Жена стала возвращаться, просит: «Выбрось куклу, я вернусь». А он: «Да не хочу, мне и так с ней комфортно». Вы знаете, лучше жить с куклой, чем с моделью... Да, внешне всё хорошо: грудь, скулы. Но... знаете, один китаец подал в суд на свою жену. Потому что он женился на красавице, а родились не очень красивые дети. И выяснилось, что она сделала много пластических операций на лице.

Я люблю натуральность. Если человек ухаживает за собой — за кожей, за зубами, за телом, от него приятно, естественно пахнет, — вот это меня восхищает. Рафаэль говорил, что нет некрасивых женщин, есть плохие художники. Я бы добавил: плохие фотографы.

Рубенс, Кустодиев не стеснялись, писали то, что любят — «вкусных», добротных женщин. И у меня есть свой стиль. Мне нравятся «библейские», выразительные лица. Чувственные, но естественные губы. Такой типаж: украинка с еврейской кровью. У меня вызывает восхищение восточная красота. А вот женщины модельной внешности — высокие, худые... да, я могу посмотреть, оценить. Я был на многих конкурсах — и международных, и наших, — где я точно мог сказать, чего у конкурсантки не хватает, если смотрел на неё с профессиональной точки зрения, если оценивал модель. В жизни всё намного вкуснее, когда развивается естественно. Мне такое больше нравится.

— Моника Беллуччи, Софи Лорен, Орнелла Мути — это идеалы женской красоты?

— Да, я думаю, что каждая — идеал. Софи Лорен кажется несимметричной: большой рот, большая грудь. Но она идеальна. Она безумно талантливая.

Когда-то Анне Маньяни сказали: «Не хотите ли сделать пластику?». Она ответила: «Вы что, с ума сошли? Каждую морщину я зарабатывала годами труда». Софи Лорен не делала операций, но при этом выглядит изумительно. Это внутреннее состояние. Ум, талант, гениальность. И добродетельность. Я был у них дома, она знакомила меня с Карло Понти. Какие у них человеческие отношения! Это очень важно. Её никто никогда не заподозрил в каких-то там историях. Она всегда чёткая. Была единственная история — она не заплатила налоги итальянцам...

С ней очень легко общаться. Чем выше звезда, тем легче общаться. Удивительно. Трудно добраться: охрана, менеджеры, секретари... Но когда общаешься — это легко. Когда в 1989 году в Италии я рассказал, как был влюблён в неё в пятилетнем возрасте (думал, что она — Боженька!), смотрю — у неё глаза увлажнились. То есть она чувственная. Через два года она была в России, позвонила мне. Меня нашли, и мы встретились. Вот эта красота в сочетании всего является идеальной.

Моника Беллуччи невысокого росточка. Но её лицо идеальное, без пластики. Самая красивая — Орнелла Мути. Без пластики. Идеальная. Кстати, с русской кровью по бабушке и дедушке! И любит Россию, мечтает приехать и получить паспорт. Я сейчас хочу ей в этом помочь, прописать её к себе. Сделать, чтобы она имела паспорт и приезжала, когда захотела бы. Это идеал.

Мерил Стрип тоже красивая. Вроде носатая, но обаяние невероятное. Глаза, взгляд, музыка слов и так далее. Поэтому она великая.

Я очень люблю Эрика Робертса, мы дружим. Он такой восторженный. Когда я подарил ему портрет его жены, он прослезился. Кричал на весь зал в ЦДЛ. А вот сестра Робертса, Джулия, мне не нравится. В ней есть какое-то коварство. Наверное, я не стал бы её писать...

• Никас Сафронов и итальянская актриса Орнелла Мути
• РИА Новости
• © Екатерина Чеснокова

— Никас, а есть ли у вас какая-то неисполненная мечта? Вы хотите написать человека и пока не удалось? Может быть, в какой-то момент модель отказала или ещё просто не дошли руки?

— Вы знаете, не дошли, да. Я обожаю актёра Хопкинса. И Майкла Кейна... Это актёры, которые мне очень близки. В них есть какая-то магия. Как у Шона Коннери, с которым мы были знакомы.

Три года назад Коннери должен был приехать ко мне в гости. Мы познакомились в Лондоне, на вечеринке. Я хотел с ним познакомиться. Мне говорят: «Нет, он занят, устал, извините». Я: «Можете передать ему книгу?». Он закурил сигару, открыл книгу, спрашивает: «А кто это?». Ему отвечают: «Вот там он...» — «Да ты что, давай его сюда!». Я пришёл. Он встал на одно колено, взял мою руку, прижал ко лбу. Ну так, показательно, в шутку. Сказал: «Гению руку целую». Я говорю: «Не может быть. Может, он попозирует?». Он тут же сел, попозировал. Пригласил домой. И согласился приехать ко мне. Но заболел и не смог. Он был молочником, натурщиком. А потом состоялся как великий художник кино. Он простой в общении, лёгкий. С такими людьми, как Аль Пачино, Джек Николсон, легко общаться.

Вот Мадонна — сложная. Она капризная, очень взбалмошная. Хотя когда она приезжала открывать фитнес-клуб, то подарила мне пожизненную золотую карту.

— Никас, что для вас важнее — процесс или результат?

— Зависит от ситуации. Конечно, процесс тоже очень важен. Я получаю удовольствие от процесса. Сажусь работать в 12 часов, в час ночи, как ремесленник. Знаете, чтобы снова заснуть (например, выйдя попить воды на кухню), нужно вспомнить то, что ты видел. А я вспоминаю, что писал, о чём думал — и продолжаю работать. Часа через три наступает некое состояние — назовём его вдохновением, — когда я вдруг начинаю видеть детали. Я снимаю очки и вижу уже без них. Я начинаю входить в картину и растворяться в ней. Для меня это очень важно — чувствовать себя участником процесса. Мне нравится процесс. Я его стараюсь не затягивать — нужно сдать работу заказчику вовремя.

Ну а конечный результат... Знаете, я всегда недоволен своими работами. Только иногда потом, глядя на них как бы посторонним взглядом, начинаю видеть достоинства или недостатки. Недавно училище в Ростове, где я учился, подарило мне мои студенческие работы, учебные наброски на пленэре. Я подумал: «Неплохие работы, такие живые, свежие». Может быть, это не Коровин или Левитан, но где-то близко к этому. Этюды — Дон, пейзажи, дома, города — живые.

Иногда нужно отстраниться. Но я очень требовательный к себе. К другим — нет, я всех одобряю. Я преподаю и всем ставлю хорошие оценки, не ругаю. Наш педагог просто всё перечёркивал!

— Бывало ли, что вы, глядя на картину, с удивлением понимали, что это какая-то ваша забытая работа?

— Студенческие работы — да, я забыл многие из них. А так обычно я помню. Знаете, у Райкина есть: «А это что за рожа? А, это же я». На обратной стороне подпись, кто это. Я думаю, что помню все работы — 2000, 2500, несмотря на то что меняю стили, не работаю в одной манере.

Иногда даже портреты — скажем, Клинта Иствуда и Моники Беллуччи — совершенно разные по письму. Один такой лессировочный, такой ренессансный. А другой стихийный, я для него подготовил специальный мозаичный холст. Потом написал, потом подтёр, потом снова прописал.

Надо создать образ — и, может быть, его невозможно отобразить вот так. Нужно создать для него новую технику письма. Может быть, в кубизме. Может быть, в сюрреализме. Он должен быть узнаваемым.

Я однажды писал человека. Вместе с ним пришли заказчики, он согласился позировать. А ему подарили на день рождения сертификат, подарок — написание портрета у Никаса. И вот он пришёл. Я начал работать. После этого я уже отдельно работал в мастерской. И мне не нравился этот образ. Не подходит — и всё. Я думаю: «Нет, нехорошо». Отложил это. И начал новый портрет на новом холсте. А там уже всё сделано — тело, пейзаж. Жалко было.

Случайно я был на выставке собак и увидел одного барбоса, нашёл его потом в интернете. И написал этого барбоса на тот портрет, чтобы не пропал. Ну, так, хотя бы будет выставочный экземпляр.

И пришли посредники, которые должны были передать портрет заказчику. Говорят: «Никас, удивительно! Вылитый Иван Петрович! Мы, правда, думали, что вы в реализме напишете, а вы в своей технике. Мы берём». Я говорю: «Да нет, настоящий портрет в другой комнате». Первый взяли на 1 апреля, День шуток, а второй подарили на какой-то праздник. Иногда люди очень похожи на животных.

— Можете ли вы назвать процентное соотношение картин, которые вы пишете для души и на продажу?

— У меня нет такого понятия. Я влюбляюсь в свою модель. Это как у актёра: ты должен вжиться, почувствовать, влюбиться. Человек, может быть, негативный, но для тебя он сегодня очень важный — ты его любишь, ты его должен отобразить таким, чтобы это было приятно для мира.

Я пишу с удовольствием. Я не думаю о деньгах. Я торгуюсь в начале, но, когда я уже взялся за работу, деньги мне не важны. Я просто пишу человека. Не думаю, сто рублей мне заплатят, не заплатят вообще или заплатят очень много... 

• РИА Новости
• © Рамиль Ситдиков

— Никас, у вас круглая дата. Присуща ли вам некоторая хандра, которая настигает людей перед днём рождения? Ваши мысли сегодня?

— Мысли разные. Много не успел, и надо спешить, надо сделать больше и оставить после себя нечто серьёзное... Но ты никогда не знаешь, что оставить, что — нет. Древние греки говорили: «Если человек при жизни оставил след, заставил говорить о себе, то он будет существовать, пока существует мир». Поэтому я надеюсь, что у меня уже есть имя и где-то забронировано место. Но это всё история.

Брейгеля забывали на 250 лет. Его недолюбливали коллеги, говорили, что он не совсем нормальный. И тот, кто купил Брейгеля, да ещё за такие деньги, ненормальный. Потом, когда его не стало, ещё лет 100 говорили: «Ты как идиот Брейгель, такой же сумасшедший и пишешь такую же глупость». А потом, в XIX веке, поняли, что он гений.

Тёрнер — один из величайших художников Англии. Он очень нуждался в деньгах, его работы не приобретали. Тоже какие-то странные люди их брали. Но их считали не совсем вменяемыми. И он навязал Англии, Лондону свои картины. Говорит: «Возьмите!». «Да не нужно». — «Возьмите. Я всё равно вам завещаю». И оставил. Было какое-то небольшое помещение (где выставлялись работы. — RT). Но люди ходили. И выставки Тёрнера стали открывать более крупные музеи. Сейчас это национальное достояние. Он делал эскизы, писал маслом как бы акварели — такие лёгкие, воздушные. А художники хотели, чтобы изображение было законченное...

Иногда людям непонятно. Человек живёт вне времени, вне пространства, но когда-то это оценится. Ну, кроме акул, которых замораживает Дэмьен Хёрст. Это и я не воспринимаю. Это шоу.

В искусстве слишком многое зависит от рекламы. Художнику очень сложно выжить в этом мире. Он написал 5—10 картин за год, один раз его показали или произнесли его имя. Он, бедный, опять пишет. А чтобы его узнали на улице, чтобы его воспринимали, нужно, чтобы в течение месяца человека семь раз увидели на экране.

Актёр сыграл какую-нибудь роль у Гайдая, Данелии или Феллини — и она популярная. И всё, его все знают, этот фильм смотрят, он любим, актёра почитают, обожают, боготворят! И он больше ничем не занимается, всё работает за него. Режиссёры, актёры, операторы, костюмеры — все работали ради одного актёра, и он стал звездой. А в искусстве, в живописи всё сложнее. Если ты уже состоялся, то у тебя есть, так сказать, плацдарм и надежда на будущее, продолжение этой жизни.

Видеоверсию интервью смотрите на RTД.