«Писательство — это не навсегда»: Евгений Водолазкин — о лауреатах Нобелевки, любви к чтению и творческом кризисе

— В прошлом году лауреатами Нобелевской премии по литературе стали Ольга Токарчук и Петер Хандке… На ваш взгляд, лауреатов этой премии действительно выбирают исходя из их заслуг и талантов — или же данный процесс продиктован чем-то ещё?

— Вы знаете, в основном призёры Нобелевки — вполне достойные люди, хорошие писатели. Те, кто получил Нобелевскую премию, действительно имеют большие заслуги перед литературой. Разумеется, у всех людей, в том числе у жюри, есть свои предпочтения.

Что мне понравилось в этом году: две премии получили два совершенно разных человека. Как раз это решение, двойное, такое вроде бы парадоксальное, говорит о том, что в этом решении политизированности нет. Потому что Хандке и Токарчук — две совершенно противоположные фигуры. Если бы, допустим, были две условные Токарчук, это можно было бы расценивать как какое-то проявление определённых симпатий. А поскольку люди действительно совершенно разные, можно только поблагодарить за такое неожиданное, но в целом смелое и достойное решение.

— Не так давно в комитете Думы по культуре проходила горячая дискуссия на тему культуры чтения в нашей стране. Упоминали, что в советское время люди читали много, сейчас — гораздо меньше. На ваш взгляд, действительно ли это так? И если да, то почему?

— Это и так, и не так.

В каком смысле это так. В Советском Союзе не было большого количества развлечений. И читали, может быть, больше. Кроме того, читали много всякой ерунды среди прочего: какие-то боевики или триллеры. Сейчас триллер человеку удобнее посмотреть по интернету и не заморачиваться с чтением.

Чтение — это трудоёмкий процесс. Не все его выдерживают.

Кому-то проще купить «стрелялку» для компьютера вместо того, чтобы читать. Люди, которые ушли в компьютерные «стрелялки» или в триллеры по телевизору, не являются потерей для книжной культуры. Они никогда в ней не состояли. Что называется, отряд не заметил потери бойца. Они всегда занимались совсем другими вещами, просто сейчас нашли более удобные формы. Им не нужна для этого книга. Другое дело, что сейчас, к сожалению, (пропадают. — RT) и более серьёзные читатели (или потенциальные читатели).

Если говорить о детях… До недавнего времени показатели снижались, но сейчас пошли вверх. Читают больше и дети, и взрослые. И, что наиболее отрадно (я видел такие цифры, не знаю, насколько им можно доверять, но мне бы очень хотелось, чтобы это было так), 30% читающей публики составляет молодёжь. Это обнадёживает, такого давно не было.

— На ваш взгляд, почему люди стали читать больше? С чем это связано?

— Потому что они наелись киллеров и триллеров, насмотрелись на все глупости, которые предоставляет интернет. Понимаете, попкорн можно есть долго, но нельзя его есть бесконечно. Хочется какого-то настоящего стейка — продолжая это сравнение. А интернет и прочие вещи не насыщают.

Описание светской жизни можно посмотреть день, два… ну год. Но ты же не будешь всю жизнь это смотреть, потому что душа требует чего-то более высокого.

И к этому более высокому обычно тянутся через книги. Потому что книга — пожалуй, самый серьёзный разговор о проблемах, которые волнуют всех: жизни и смерти, смысле жизни, смысле смерти. Это тоже очень важно. Ты именно в книгах находишь ответы на, может быть, самые серьёзные свои вопросы.

— А ведь бывает так, что люди через несерьёзную, сугубо развлекательную литературу приходят к серьёзной.

— Или не приходят. Тут палка о двух концах. С одной стороны, вы правы — это привлекает к чтению. И лучше, чтобы читал хоть что-то, чем ничего не читал. Всё так. Но могут и не прийти ведь, могут остаться на этом уровне!

Я знал нескольких людей, писателей, которые, чтобы быстро раскрутиться, писали всякую ерунду. Писали-писали, а потом не смогли уже ничего написать. Откладывали серьёзные книги до момента, когда раскрутятся, а когда раскрутились — уже не получалось.

Паустовский во «Времени больших ожиданий» описывает такого одесского поэта, Ядова. Он писал куплеты (по-моему, это ему принадлежит «Любовь не картошка, не бросишь в окошко»). Он как-то говорил Паустовскому с горечью, что разменялся на эти дурацкие куплеты и остался куплетистом. Что, когда уже хотелось написать что-то серьёзное, ничего не получалось. Искусство — оно жестоко. Понимаете, оно не терпит измены, уже ответной любовью не согреет, если ты писал какие-то куплеты, фельетоны…

Когда люди оправдывают игру на понижение тем, что они раскрутятся, а потом расцветут в полный рост, такое редко происходит. Они такими и остаются.

— Почему?

— Не идёт через него энергия. Писательство не гладкопись. Можно писать вообще коряво. Всё зависит от особой энергии, которая водит пером автора.

• РИА Новости
• © Игорь Руссак

Бывают авторы, которые хорошо пишут, а потом раз — да весь вышел. Нет его. Писатель обычно продолжает писать, но уже тень того, что было раньше. Потому что энергия вышла, это громадное излучение, которое у него было. Почему это происходит — непонятно. Оно и приходит-то не сразу, и потом может уйти.

Писатель — это не навсегда. Это не пожизненное звание академика. Писатель ты только с определённого момента и до определённого момента.

Тот, кто что-то писал на потребу дня, просто-напросто потом эту энергию не нашёл — она прошла сквозь, не затронув его. Он даже может технически написать, если знает, как соединять слова. Но это не будет иметь никакого значения. Знаете, что великий Томас Манн боялся приступать к каждому роману? Говорил: «А вдруг не получится?» На меня это большое впечатление произвело. Мне казалось, что он мог бы на чистой технике написать. Нет, он знал, что говорит, он это очень чувствовал. Или энергия идёт, или её нет.

— Когда её нет — не тот ли это пресловутый творческий кризис?

— Да. Это именно тот кризис и есть. И тут, знаете, даже рецептов особых нет. Не знаю... Некоторые едут в паломничество. Некоторые ещё что-то делают. Но это не связано напрямую с процессом письма.

— А с вами такое случалось?

— Я поздно начал писать, поэтому у меня пока охлаждения этого нет. Я начал писать, когда мне было около 40 лет. Но просто потому, что до этого мне нечего было сказать. Я это чувствовал и не писал вовсе.

Меня вполне устраивала моя работа как историка литературы. Я занимался, наверное, лучшим периодом нашей литературы — древностью. С XI по XVII век. Это даже не литература — письменность. Она совершенно иначе устроена. Ну это было и остаётся моей любовью. Другое дело, что сейчас я уже этой любви не могу посвятить достаточно времени и сил.

— Всегда ли вы чувствовали, что должны стать писателем?

— Это очень хороший вопрос. Я действительно чувствовал. И на филфак, на мой взгляд, идут люди, которые любят слово. Они ещё не знают, как они будут его любить, в какой форме — в форме научной работы или литературных текстов. Но вот это подспудное желание что-то делать уже у них есть. И причём чаще всего — быть писателем. Где-то в подсознании — а может, и в сознании.

Но я, выступая на филологических факультетах, всегда говорю, что сама филология, филологическая наука не ведёт к писательству. Она, может быть, ведёт даже в противоположном направлении. Гладко писать — это не литература. Хуже всего, когда человек вот эту гладкопись свою начинает воспринимать как литературу. Это ошибка. Орнаментальная проза очень симпатична, но за ней не стоит ничего, никакого нерва. Никакие звёзды не отражаются в ней.

— В какой момент вы поняли: пора? Что стало спусковым крючком?

— Знаете, как ни странно, это было именно спусковым крючком, а не причиной.

Я тогда закончил книгу по Древней Руси. Это не художественная книга, она посвящена текстологии. Текстология — это установление генеалогии текстов. Почти математика. Но книга была большой. И я вдруг почувствовал пропорции большой вещи. У меня ведь в основном романы, рассказов мало… К большой вещи приступать, не чувствуя её пропорции, нельзя. Не чувствуя её гармонии. Там должна быть своя внутренняя симметрия.

Когда я это почувствовал, то начал писать. На самом деле я уже давно был готов, просто не знал, как всё выразить.

Я немножко писал в течение жизни. Но это было несущественно. Однажды я написал какой-то сценарий, его приняли в журнал, и я его потом забрал. Мне он не понравился. У меня была определённая требовательность в отношении того, что я пишу. До сих пор жаль, что некоторые тексты я не уничтожил. Потому что это какие-то очень наивные тексты. Особенно те, в которых у меня были какие-то социальные иллюзии. Вот сейчас я их лишён — считаю, что всё внутри человека.

И в этом есть помощь социуму — улучшать себя. По слову Серафима Саровского: «Обрети мир в себе, и тысячи вокруг тебя спасутся». Ты не можешь спасти народы, ты не можешь улучшать тысячи и весь мир сразу. Единственное, что ты можешь улучшить, — это себя. Улучшение себя — не уход от общества, а возвращение к нему.

— Возвращаясь к теме чтения. Как пробудить интерес к чтению у детей?

— Ой, это больная тема. У меня нет рецептов в этом отношении. Я считаю, что нельзя заставлять — это худшее. Или наказывать чтением: «Двойку получил — сегодня будешь полтора часа читать». Так можно отбить последнее влечение к литературе.

— Насколько я знаю, у вас есть дочь…

— Да. Я просто приносил книгу, говорил ей: «Почитай, тебе может понравиться». Она смотрела. Не сразу, не всегда. Но говорит: «Да, это хорошая». Или: «Нет, это не понравилось».

Что я всегда рекомендую: не надо читать в пересказе. Вы не то уже совсем читаете. Это не имеет никакого отношения к произведению. Лучше прочитать не полностью, если нет сил или времени. Может быть, лучше прочитать фрагмент, но самого писателя, чтобы чувствовать его стиль — а не стиль пересказа романа на пяти страницах.