Казалось, он будет всегда. Глыба, человечище, легенда — подбери любой, самый пафосный эпитет из тех, что прилагаются по праздникам к тренерской профессии, — и он окажется мал применительно к Москвину. Оказался бы мал... И как же тяжело сейчас переводить слова в прошедшее время.
Когда уходят личности такого масштаба, всё, что они успели оставить за собой в прежней жизни, как-то резко выходит на передний план. И запоздало думаешь: ну почему же ты не придавал этому значения раньше? Не поговорил с человеком лишний раз, не прикоснулся ещё раз к его опыту, не оценил вовремя, не поблагодарил, не посмеялся вместе над какими-то вещами? Почему?
Общаться с Москвиным я всегда считала большой привилегией. Мы познакомились на чемпионате России в Челябинске в 1992-м. Легендарному тренеру было за 60, все самые выдающиеся его ученики: Людмила Белоусова и Олег Протопопов, Тамара Москвина и Алексей Мишин, Юрий Овчинников, Игорь Бобрин, Владимир Котин, Олег Макаров — уже давно завершили спортивные карьеры, а сам он работал с не слишком примечательной на тот момент парой — Мариной Ельцовой и Андреем Бушковым.
В моей памяти тогда крепко застряло впечатление от разговора. В нём сквозили бездна юмора и едва ощутимое пренебрежение к происходящему. Ельцова и Бушков стали тогда сильнейшей парой страны, но когда я заметила, что судьи в кои-то веки единогласно поставили подопечных Москвина на первое место, Игорь Борисович хмыкнул:
— Так ставить-то было больше некого. По поводу судейского профессионализма я по-прежнему не обольщаюсь. Судья должен постоянно быть в форме, развиваться. А возможности такой у наших судей нет. Практически никто из них не знает языка, не может нормально общаться с иностранцами, все они крайне консервативны, и то, что видят на льду, для них порой столь же непостижимо, как явления природы для первобытного человека. С одной стороны, я всё чаще прихожу к тому, что вопросы победы нужно решать комплексно, в том числе и работая с судьями. Просто противно очень. Я никогда не просил помогать моим спортсменам. Считал, что доказывать собственную правоту нужно работой и только работой. Наверное, во мне слишком много осталось от старого, благородного спорта: я ведь много лет параллельно с фигурным катанием занимался парусом. Там тоже бывают ситуации, когда ты можешь спровоцировать соперника на нарушение правил, сделать так, что он будет дисквалифицирован. Но соперник знает, что ты можешь его поймать, и сам, в свою очередь, старается поставить в такое же положение тебя. Это в какой-то мере игра. Нет грязи, постоянных склок, интриг. А в фигурном катании обстановка такая, что мужики, бывает, ломаются, не говоря уже о женщинах...
Год спустя Ельцова и Бушков стали чемпионами Европы, а ещё через два сезона ушли от Москвина к Наталье Павловой. Марина тогда сказала, объясняя уход: мол, Игорь Борисович в своей тренерской жизни видел уже всё и ему, похоже, стало безразлично, выиграют подопечные или проиграют.
Вряд ли дело было в этом. Просто Москвина всю его тренерскую жизнь интересовали сверхзадачи. Его спортсмены всегда катались сложнее, интереснее, причём касалось это не только технических элементов, но и музыки, хореографии и драматургии фигурного катания в целом. За гениальностью Белоусовой и Протопопова на протяжении обоих победных олимпийских циклов стоял Москвин, хотя сам Протопопов постоянно подчёркивал, что уникальный стиль их с Людмилой пары — исключительно его заслуга.
В 1969-м Игорь Борисович сделал второй парой мира Тамару Москвину и Алексея Мишина (ушедшие от тренера Белоусова и Протопопов на том чемпионате остались третьими), и мир долго не мог понять, каким образом наставнику удалось создать крайне самобытный и запоминающийся дуэт из двух совершенно не фактурных фигуристов. Из абсолютного «неликвида», как много лет спустя шутливо выразился в свой собственный адрес Мишин.
Ни в одной из когда-либо существовавших великих пар фигуристы не катались так близко друг к другу, как в парах Москвина. Для одиночников он постоянно что-то изобретал, меняя и модифицируя лезвия, ботинки, подходы к элементам. Игорь Бобрин, который до сих пор связывает все свои профессиональные достижения с периодом работы с Игорем Борисовичем, рассказывал: «Москвин — не просто великий педагог, а величайший. Могу точно сказать: то, чему я у него научился, что применяется мною сейчас ежедневно, — это умение готовиться к тренировке. Потому что нельзя прийти на работу в ожидании, что сейчас тебя озарит какая-нибудь замечательная мысль. Москвин не просто придумывал, но умел делать это таким образом, что все хвалили не его, а учеников. Говорили: «Надо же, какой молодец Бобрин!» Или: «Надо же, какая умница Овчинников!» Это необыкновенно поднимало нас прежде всего в собственных глазах. Да и окружающие были уверены в том, что каждый из москвинских фигуристов — самородок необычайного масштаба. Взять тех же Белоусову и Протопопова: все ведь были искренне уверены в том, что они тренируются и придумывают все свои программы самостоятельно».
По словам Бобрина, работать на льду не только ногами его тоже научил Москвин, а сравнить специалиста с кем-то другим невозможно не только по причине того, что он не злился из-за невыполненного элемента или недостаточно отточенного движения, но и ввиду невероятного творческого духа, который царил на тренировках.
«Для обязательных фигур Москвин придумал не совсем обычные лезвия. Назывались они у нас «щучки». Игорь Борисович брал коньки на два или три размера больше, чем необходимо, стачивал их на токарном станке до такого состояния, чтобы лезвие стало почти плоским, без изгиба. И придумал методику исполнения фигур на большом ходу. Это было новаторством на уровне изобретения новой «школы». На хорошем льду плоский конёк давал очень ровную и чёткую дугу.
Другое дело, что на высокой скорости приходилось гораздо внимательнее следить за тем, чтобы попасть в рисунок фигуры. Но все, кто катался у Москвина, рисовали эти фигуры в два или три раза крупнее, чем те, кто тренировался в Москве. Судьям не приходилось даже нагибаться, чтобы рассмотреть все эти «восьмёрки» и «параграфы».
Чемпионом Европы Бобрин стал в 1981-м, официально тренируясь у Юрия Овчинникова. Но примерно тогда же он признался, что простился со своей спортивной карьерой, так как в нём «кончился весь не написанный на бумаге план, по которому тренировал Москвин». Исчерпав вложенный Игорем Борисовичем запас, фигурист оказался полностью выжат.
Десять лет назад, разговаривая о Москвине с легендарной Татьяной Тарасовой, я услышала: «Когда Игорь на катке, то каждый человек там чувствует себя защищённым. Как маленький ребёнок со своим отцом. И это ощущение совершенно не зависит от того, катаешься ты сам на льду, или стоишь на тренерской скамейке. До сих пор, когда он обращается ко мне «Танечка», я чувствую себя совсем маленькой девочкой. А нам ведь всем нравится чувствовать себя детьми. И каждому в глубине души хочется, чтобы это состояние длилось как можно дольше. Самая уникальная черта Москвина заключается в том, что даже на девятом десятке лет он не успокоился и не хочет ни отдыхать, ни почивать на лаврах. Однажды я видела, как он работает с восьмилетней девочкой. Смотрела со стороны на эту картину и думала: «Как же тебе повезло, девочка...»
Тренерский гений Москвина стоял и за самой необычной спортивной парой начала 2000-х — Юко Кавагути и Александром Смирновым. Тренер по-прежнему не горел желанием как-то выпячивать собственные заслуги, оставляя эту приятную роль собственной жене, но в каждой беседе с Юко чувствовалась невероятная благодарность Игорю Борисовичу. За веру, за неизменную поддержку, за то, что любые сомнения, которые так или иначе периодически возникают у каждого спортсмена, тренер умел развеивать коротенькой фразой «Ты сможешь!».
Каков Москвин за пределами льда, я впервые увидела в 2010-х. Собирая материал для книги о тренере, я почти неделю жила у Москвиных в Питере, и, поскольку Тамара в большей степени была занята на катке, Игорь Борисович считал своим долгом постоянно развлекать меня беседами, угощать собственноручно приготовленными разносолами и вспоминать истории, связанные с теми или иными экспонатами домашнего музея.
При всей кажущейся внешней суровости и неприступности легендарного специалиста от него шло очень ощутимое внутреннее тепло, в ауре которого хотелось находиться постоянно. Наиболее исчерпывающе это сформулировала, пожалуй, олимпийская чемпионка в танцах на льду Наталья Бестемьянова. Рассказывая мне о Москвине, она сказала:
«Перед Игорем Борисовичем не нужно играть и притворяться. Можно позволить себе совершенно обнажить душу — он никогда не уколет. Это такая редкость для фигурного катания».
Сильнее всего в той питерской вылазке мне запали в душу чисто семейные диалоги Игоря Борисовича с женой.
— Тамарочка, стенки бани имеют обыкновение охлаждаться. Для того, чтобы они прогрелись... Да что я тебе объясняю, ты же не знаешь физики...
— В такую баню я не пойду. Там жарко.
— Я тебе ещё раз объясняю: нужно время, чтобы прогрелись стены.
— Я сама всё сделаю.
— Тебе это доверить нельзя. Ты печку топить не умеешь.
— Я всё умею!
— Не умеешь. Устроишь пожар или ещё что-нибудь. Ты же уже ухитрилась сжечь три тостера.
— У меня, может, тоже во-о-от такой список, что ты сделал не так. Просто я забываю всё быстро и всё прощаю.
— Я тебе прощаю даже то, что ты ещё не сделала...
«Тамара никогда ничего не боится, потому что за её спиной всегда есть Игорь», — сказала как-то Татьяна Тарасова. Наверное, это действительно было так. При всей своей внешней ершистости в общении с мужем Москвина в глубине души всегда принимала его главенство. Один на один как-то призналась мне: «Игорь — гораздо более хороший тренер, чем я, — и я говорю это не для красного словца, а потому что так оно и есть. Главное, муж сделал в профессии то, что не удалось больше никому: сначала подготовил очень большую плеяду тренеров, работая в институте, а потом тренерами стали работать все его бывшие спортсмены. Не потому, что больше деваться было некуда, а потому, что Игорь потрясающе умел заразить учеников тренерской работой, привить к ней любовь. Он долгое время был для меня ориентиром. Однажды, правда, когда я начала тренировать самостоятельно, как-то заметил по поводу одной из моих задумок: «Не делай этого». Я не послушала, рассудив, что сама уже всё знаю. А спустя десять лет пришла к нему и сказала: «Игорь, помнишь, как ты предупреждал меня, что этого делать не нужно? Какая же я дура, что потратила десять лет на то, чтобы убедиться: ты был прав».
Удивительно, но при всём своём новаторстве Москвин категорически отказывался принимать изменившуюся систему судейства. Надуманные, как ему казалось, и не подкреплённые никакой логикой требования вызывали у специалиста постоянный внутренний протест — он говорил об этом каждый раз, когда мы встречались. Причём это не было какой-то стариковской прихотью. В логике Москвина даже в возрасте 80+ было больше здравого смысла, чем у тех, кто месяцами корпел над разработкой новых правил: «Не нужны эти нелепости, понимаете? Сейчас, например, придумали, что фигурист должен в процессе вращения менять точку опоры. Зачем? Разве это суть элемента? Почему тогда не предложить балеринам исполнять фуэте на пятках? Во вращениях самое главное — это скорость, центровка и различие поз. Какое кому дело, на каком ребре это делается?
Или взять подкрутку в парном катании. Если партнёрша во время полёта прижимает руки к груди — это одна стоимость. А вот если у неё руки над головой — уже другая, более высокая. Я спросил на одном из семинаров: а если у партнёрши над головой будет одна рука? А второй спортсменка будет, скажем, в носу ковырять? Это же тоже сложно — на тройном обороте пальцем в нос попасть».
В нашем последнем разговоре Игорь Борисович с болью в голосе сказал: «Если бы мне сейчас было 40 лет или 50, я бы боролся. Старался бы изменить ситуацию, учить людей. Правила — это не догма. Тем более безграмотные правила. Многие из тех, кто их писал, никогда не катались сами, не учили других людей. Откуда они могут знать, как должно быть? Просто людям захотелось остаться таким образом в истории фигурного катания. Своего рода вехой. А веха — это совсем другое...»