Организаторам любых Олимпиад всегда было свойственно стремление сделать какие-то вещи «под себя» — под своих спортсменов. Примерно таким же образом проектировали трассу групповой велосипедной гонки в Крылатском. И самым активным участником того проекта был выдающийся в прошлом гонщик, а потом и тренер Виктор Капитонов, который в своё время дважды становился олимпийским чемпионом, а тогда возглавлял сборную СССР.
По своей структуре трасса была тяжелейшей. Понятное дело, что специалист планировал её, исходя из потенциальных возможностей своих гонщиков и той тактики построения борьбы, которая была присуща его собственным тренерским взглядам.
Подразумевалось, что ставка в групповой гонке будет сделана на Сергея Сухорученкова. Виктор Арсеньевич очень в него верил — видел в нём реализацию своей тренерской мечты. Он действительно был одним из сильнейших гонщиков в мире, поэтому важно было подобрать такую команду, чтобы она, работая на лидера, могла на этой трассе выстроить свою тактику ведения борьбы.
В программе летних Олимпиад велосипедный спорт вообще занимал особенное место. Командная гонка была главным событием первого дня, одним из двух видов (вторым была пулевая стрельба), где разыгрывались первые комплекты наград. То есть, завоёвывая медали, велосипедисты создавали настрой на соревнования всей советской сборной. Первая победа многократно усиливала у людей атмосферу командного духа. Понятно, что в Москве мы к этим соревнованиям готовились особенно тщательно.
«Трек в Крылатском уникальный — покрытие было сделано из сибирской лиственницы»
Сама по себе Олимпиада нужна была нашей стране как воздух. Не беру в расчёт политическую сторону дела, хотя большой спорт всегда был сильно политизирован: «флаговое» участие придаёт мероприятию особую окраску. Понятно, что Игры — всего лишь сегмент мирового спорта, но этот сегмент сильно выпячен. По политическим мотивам в том числе. Поэтому так велик соблазн использовать их как инструмент политической борьбы.
Так было в 1980-м, когда решение бойкотировать Олимпиаду в Москве приняли американцы, затем история повторилась в 1984-м. Нечто похожее начало происходить по отношению к России и 30 лет спустя, после Игр в Сочи. Надо понимать простую вещь: никого не интересует слабый соперник. Чем чаще мы стали получать право провести у себя те или иные соревнования, чем лучше их проводили и чем чаще побеждали, тем сильнее раздражали всех вокруг. Так происходит в любой другой сфере человеческой жизни. Поэтому как только в мире сложилась политическая установка об изоляции нашей страны, сразу возник вопрос: почему бы и в спорте не дёрнуть за соответствующие ниточки?
Ну а в 1980 году одна из глобальных задач нашего государства заключалась как раз в том, чтобы показать миру: Москва — красивейший цивилизованный город, а не дремучая тайга с медведями, где одни убогие живут. Ещё более важную роль та Олимпиада сыграла для людей. Прежде всего это была колоссальная радость — увидеть столь грандиозный спортивный праздник в своей стране. Неслучайно на церемонии закрытия даже у прожжённых циников стоял ком в горле, когда в небо улетал олимпийский мишка. Именно этот дух всеобщего единства, сознание, что мы способны удивлять мир не только полётами в космос, вызвали у граждан потрясающие чувства.
Мы долго обсуждали, где будет расположен велосипедный трек, изучали различные площадки. В современных международных правилах сказано, что трек должен составлять 250 м. На Стадионе юных пионеров как раз такой и был — совсем старенький, сделанный из железобетонных конструкций. Но в 1980-м требования предписывали иметь размер 333,3 м.
Понятно, что первой мыслью у всех было возвести новый трек на месте старого. Для этого требовалось бы увеличить площадь застройки всего на 100 м. Но нам не разрешили. Как мы тогда бились… Упирали на то, что после Игр такое сооружение можно использовать в самых разных целях, что его расположение обеспечит ему нагрузку. Один из главных специалистов в оргкомитете Алексей Куприянов сам ходил по инстанциям, пытался убеждать, но московские власти упёрлись: Стадион юных пионеров — это памятник архитектуры.
Трек, который к Олимпиаде-1980 был построен в Крылатском, получился уникальным — в том числе и потому, что покрытие для него было сделано из специальной породы дерева — сибирской лиственницы. Он был очень «быстрым», пожалуй, на тот момент самым «быстрым» в мире. За время Игр на нём было установлено 13 мировых рекордов.
Я сам видел, как Роберт Дилл-Бунди, ставший олимпийским чемпионом в индивидуальной гонке преследования, целовал счастливое для него полотно. Четыре года спустя в Москву приезжал знаменитый итальянский гонщик Франческо Мозер, специально чтобы установить мировой рекорд в часовой гонке.
Парадоксально, но за всю историю существования трека полностью заполнен он был всего дважды: во время Игр и того самого мозеровского рекорда. Проблема эксплуатации олимпийских объектов была достаточно злободневна уже тогда: загрузить сооружения, чтобы они не простаивали без дела и не ветшали, было достаточно сложной задачей, требующей специальной программы действий. Поэтому мы и прилагали столько усилий, чтобы построить велодром в центре города, а не на его окраине. Понятно ведь было, что завлечь народ в массовом порядке в Крылатское, скорее всего, не удастся никогда.
«Мартынов создал «ласточкин хвост», который вставлялся в педаль сбоку и защёлкивался»
С каждым днём наши спортсмены выигрывали всё больше и больше медалей. Потом возникло множество историй о том, что во время московских Игр русские придумали кучу всевозможных хитростей. Примерно как с воротами в «Лужниках», которые открывали в нужный момент, чтобы поток воздуха подхватывал снаряд «своего» спортсмена и нёс его за рекордную отметку.
Я никогда не относился к таким рассуждениям всерьёз. Человеку вообще свойственно преувеличивать многие вещи. Помню, ещё в самом начале своей управленческой карьеры написал докладную записку в ЦК. А потом сказал товарищу, занимавшему достаточно высокий пост, мол, должны же там, наверху, не только понять, что всё это важно и нужно, но и решить проблему, раз уж там собраны самые умные, самые достойные и самые ответственные. Мне в те годы казалось, что в ЦК сидят если не боги, то полубоги точно.
«Ты слишком хорошо о них думаешь. Если не можешь найти решение самостоятельно, глупо полагаться, что это сделают там», — засмеялся в ответ товарищ.
Так было и в спорте. Если одна страна побеждает всех, проигравшие скорее будут говорить о том, что победители «что-то жрут», что-то придумали, нежели признают собственную слабость.
Хотя применительно к велосипедному спорту я сталкивался с поистине уникальными людьми. Один из них — Геннадий Мартынов, работавший в институте физкультуры на кафедре велоспорта, изобретатель металлического туплекса на педали. До этого был ремень, которым затягивали ботинок. Взрывная сила и, соответственно, нагрузка на него была такова, что кожа рвалась в клочья и ни о каком надёжном сцеплении речи не шло.
Гена создал «ласточкин хвост», который вставлялся в педаль сбоку и защёлкивался. Поначалу новинка казалась слишком травмоопасной, да и на самого изобретателя многие тогда смотрели как на слегка чокнутого. Он круглый год ездил на велосипеде и, кроме этого, его, казалось, вообще ничего не интересовало. А через какой-то период времени идею подхватил Adidas и стал массово выпускать металлические туплексы для профессионального велоспорта.
Гена первым придумал модификацию велосипедного руля, позволившую спортсменам ездить с выпрямленными руками. Но и тогда над ним у нас только посмеялись, а впоследствии именно такие, но слегка усовершенствованные рули стала выпускать какая-то японская фирма.
«В спортивной науке трудились люди, имеющие большой вес в учёном мире»
Не думаю, что стоит относиться всерьёз к рассказам о каких-то особенных ухищрениях. Дело было скорее в другом. Поскольку важность успешного выступления понимали на всех уровнях, мы делали всё возможное, чтобы обеспечить своим спортсменам наилучшие условия для тренировок, размещения, старались абсолютно во всём предоставить им соответствующий сервис.
Закупали максимально лучшее на тот момент оборудование — те же велосипеды, раз уж у нас в стране не производилось машин требуемого качества. Подтягивали сопутствующие службы — ту же медицину, чтобы обеспечить людям максимально эффективную реабилитацию. Потом мне говорили, что на треке стояла кислородная палатка, в которую спортсмены заходили перед стартом и дышали кислородом. Может быть, и стояла. Сам я эту палатку не видел, но совершенно не исключаю этого. Тем более что никаким существующим на тот момент правилам такие вещи не противоречили.
Наши гребцы — байдарочники и каноисты — готовились к той Олимпиаде под Рязанью. Великолепное место, сосны кругом — чистая Прибалтика по климату. Как-то я задал вопрос Виктору Горелову, который эту базу долгие годы возглавлял, а тогда был членом сборной: почему вообще возникла идея отправить команду именно туда?
Горелов мне и объяснил, что их «наука» — а тогда к каждой сборной были прикреплены целые бригады всевозможных специалистов — обнаружила, что в этом месте совершенно другая плотность воды и другое течение. У нас ведь тогда ещё не было специальных гидроканалов для гребли, поэтому приходилось искать определённые природные условия, позволяющие выполнить ту или иную работу. Спортсмены приезжали туда на сбор, потом выходили на свободную воду и… Есть такой термин — «гребётся» (или «не гребётся»). Так вот после тех тренировок под Рязанью нашим греблось очень здорово.
Легкоатлеты уже тогда пользовались для реабилитации барокамерами, которые потом стали применяться во многих видах спорта. Занимался этой темой один из известнейших физиологов Анатолий Коробков, возглавлявший в 60-х годах научно-исследовательский институт физкультуры. Не знаю, был ли он сам легкоатлетом, но много работал с этим видом спорта, потом стал профессором, написал большое количество работ по физиологии. В определённой степени такие вещи тоже определяли уровень московской Олимпиады: в спортивной науке повсеместно трудились люди, имеющие большой вес в учёном мире страны и признанные этим миром.
Наверное, этот факт тоже можно считать преимуществом, которое наша олимпийская команда имела перед всеми прочими.
«Способы анализа на допинг были достаточно примитивны»
Удивительно, но я совершенно не помню, чтобы на московской Олимпиаде возникали прецеденты допингового характера или как-то особенно пристально фиксировался вопрос фармакологии, который сейчас ставится во главу угла на всех Играх. Возможно, требования были иными. А кроме того, не было столь мощной сети проверяющих органов, как та, что есть сейчас. Существовала медицинская комиссия Международного олимпийского комитета. Её возглавлял принц Де Мерод, который даже не был медиком.
В Международной федерации велоспорта комиссия была своя. Руководил ей доктор Славик, чех по национальности. По своей основной специализации он был ортопедом, возглавлял клинику в Праге, очень активно работая в своей профессии, контактировал с лучшими врачами Европы, в том числе с профессором Гавриилом Елизаровым, знаменитым курганским ортопедом, который сумел восстановить после тяжелейших переломов легендарного Валерия Брумеля. Доктор Славик входил в состав медицинской комиссии МОК, и через него я узнавал о каких-то тенденциях.
Разумеется, допинг-пробы брали у всех победителей (и не только). Но тут нужно учитывать два фактора. Во-первых, никто не ставил задачи во что бы то ни стало кого-то в чём-то уличить. Во-вторых, механизмы контроля были иными. Это уже потом, когда в любительский спорт допустили профессионалов и пошла активная борьба с запрещёнными препаратами, появились суперсовременные лаборатории и резко поднялась разрешительная способность аппаратуры. А тогда способы анализа были достаточно примитивны.
Когда я думаю об этом, то зачастую прихожу к заключению, что МОК, возводя всемирное олимпийское движение в превосходную степень, до сих пор не осознал степени своей ответственности за развитие системы применения допинга.
«В точке сбора делегации спортсменов пять человек»
Под занавес московской Олимпиады случилась ситуация, позволившая мне увидеть тогдашнего председателя Спорткомитета СССР Сергея Павлова в совершенно неожиданном ракурсе. Не думаю, кстати, что о нём знают многие из тех, кто с ним работал во время Игр.
Павлов возглавлял штаб советской делегации, в который входил и я, будучи руководителем динамовской группы, тем более что на динамовских сооружениях проводили достаточно большое количество соревнований. В этот перечень входило стрельбище в Мытищах, игровой зал на улице Лавочкина и другие. По утрам приходилось вставать чуть свет, в шесть-семь часов я уже проводил совещание собственного штаба, где мне докладывали сводку по предыдущему дню, затем начинались соревнования, плюс велосипедные дела. Вечером мы в обязательном порядке собирались у Павлова в Олимпийской деревне, решали какие-то текущие проблемы, подводили итоги. В общем, каждодневных забот хватало. В связи с этим я ложился спать в лучшем случае в час, а то и в два часа ночи, чтобы снова подняться в четыре или пять утра.
С одной стороны, это была крайне интересная и плотная жизнь. С другой — усталость уже накопилась до такой степени, что подсознательно все ждали, когда всё закончится.
В заключительный день Игр мы с моим приятелем, пятиборцем Олегом Чувилиным, который возглавлял в Спорткомитете одно из управлений, пошли на закрытие Олимпиады — в официальных парадных костюмах, всё как положено. До начала церемонии оставалось, наверное, час или полтора, а возможно, что и меньше. Павлов уже находился на правительственной трибуне, наши же места располагались прямо под ней. И вдруг от Павлова прибегает человек: «Сергей Павлович просит вас срочно к нему подняться».
Я, естественно, поднялся в ложу. Гляжу: на Павлове в буквальном смысле нет лица. Спрашиваю его: «Что случилось?». И слышу в ответ: «В точке сбора делегации наших спортсменов у Малой спортивной арены пять человек. Ребята, выручайте. Делайте что хотите: вытаскивайте с трибуны всех, но во что бы то ни стало нужно скомплектовать «коробочку».
Мы с Чувилиным кинулись на Малую спортивную арену. Когда добежали, там уже стояло человек, наверное, 15. Всем было по-человечески понятно, в чём дело: Олимпиаду триумфально выиграли, расслабились. Но допустить, чтобы страна-победитель появилась на стадионе в столь жалком виде, было совершенно невозможно, в этом отношении я Павлова прекрасно понимал, тем более что с минуты на минуту на трибуне должны были появиться члены политбюро.
Мы стали хватать всех подряд, кто направлялся на трибуны в костюмах советской команды. Объясняли коротко: «Ребята, экстренно нужна ваша помощь». В итоге всё-таки сколотили «коробочку» человек на 40 или 50, сами встали во главе.
Супруга моя тогда сидела на трибуне и потом рассказывала, что вообще ничего не успела понять: вроде только что рядом был, потом отошёл куда-то, бац — и уже по стадиону иду. Зато конфуза удалось избежать.