— Каково сегодня место в России в фигурном катании, на ваш взгляд?
— Отечественные тренеры диктуют правила миру. Многие из них уехали на Запад. Возьмём, к примеру, Рафика Арутюняна. Сейчас он в Лос-Анджелесе, а начинали мы с ним на «Стадионе юных пионеров», где воспитывалось больше половины моих чемпионов. Потом нас оттуда выгнали, я осталась в России, а Рафик уехал. Теперь у него есть мальчик по имени Натан Чен, который исполняет пять четверных прыжков в одной программе и ставит мировые рекорды.
— Это правда, что к российским тренерам за рубежом до сих пор едут со всего мира?
— Разумеется, их школы переполнены. Такая же ситуация и у нас — вспомните Этери Тутберидзе, у которой не только Евгения Медведева есть, но и целая скамейка других звёздочек. Этери мне рассказывает, что в её группе есть девочки по 12-13 лет, которые не просто делают то же самое, что и взрослые, но даже больше. Медведева рискует и делает лишние прыжки не просто так, а потому что хочет раздвинуть правила. Это всё исходит от российских тренеров, поэтому наша страна была, есть и будет ведущей в фигурном катании.
— Вы ощущаете, что являетесь частью этого величия? Вам это приятно?
— Кому это может быть неприятно? Нужно только уметь обращаться с этой славой и особенно с любовью. На тебе лежит огромная ответственность, когда ты по четыре часа в неделю говоришь для телевидения, и через тебя страна влюбляется в фигурное катание. На чемпионате России в Челябинске люди чуть ли не с рук на руки меня передавали. Это приятно, но и ответственно. Помогает любовь к людям — если надо два-три часа потратить на раздачу автографов, я это сделаю. Но при этом я не отказываю себе в удовольствии пойти на рынок, в магазин.
— Вы долгое время прожили в Америке…
— Я там жила не для себя, а для ребят. Их время, отведённое на победы, очень коротко. Я не имела права упустить его. В 1990-е здесь было трудно заниматься тем, чем мы хотели. Однажды попался мне прекрасный материал, созданный для побед, — Илья Кулик. Его надо было отвезти подальше — в лес, в деревню. Мне в Америке хотелось жить недалеко от Нью-Йорка, но я понимала, что моим молодым ребятам это не подойдёт. Пришлось в 49 лет сесть за руль, чтобы там можно было нормально жить, покупать еду и готовить подопечным. Так мы прожили годы в американском лесу ради победы Ильи на Олимпиаде.
— У ваших учеников остались тёплые воспоминания о том, как вы их кормили.
— Саша Коэн любит об этом вспоминать. Я готовила просто, но вкусно. Ей нельзя было много, она постоянно следила, чтобы не поправиться на 300 граммов. Но когда я делала индейку с яблоками и черносливом, Саша её бесконечно расхваливала.
— В американский период карьеры вас не напрягало отсутствие возможности поговорить на русском языке?
— Меня это совсем не напрягало, у нас был вполне русский дом. Меня смущало, что я не говорю по-английски. С американцами, с Коэн я разговаривала на русском. Да, это самая большая ошибка, что нет языка. Я могла бы сделать больше, если бы говорила.
— Ваши отношения с иностранцами в последнее время ухудшились? Или они всегда были не самыми простыми из-за советского прошлого?
— Я со всеми коллегами дружу. Ведь у нас одна общая тяжёлая работа. Мой папа говорил, что мы работаем в шахте. Поэтому наши отношения ни с кем не портятся. Американцы всегда относились ко мне, как к сестре родной.
— Вы всё-таки вернулись, хотя вас многие отговаривали. В эмоциональном плане могла ли Америка вам дать всё то, что даёт Россия?
— Нет, конечно. Я возвращалась, когда выполнила свою задачу. Можно было вернуться обратно к маме, сестре, мужу. Я напоследок поработала полтора года с Коэн и поняла, что надо домой. В Америке дома не было. В России мне хотелось работать, но с предложениями было ни шатко ни валко. Как-то ко мне пришла Анна Дмитриева и предложила стать комментатором. Это не моя работа, но отказываться не стала, научилась всем тонкостям, хотя признаю, иногда меня может так захлестнуть в эфире, что люди обижаются.
— Потом вам предложили стать консультантом сборной.
— Мне всегда хотелось работать. Вставать по утрам, идти на каток. Хочется быть полезной. Но я не собиралась брать на себя рычаги управления. Возможно, надо было, но я уже ни о чём не жалею. Со временем я стала ходить в ЦСКА, помогать Елене Водорезовой. Было тяжело, но мне нравилось. Если бы было своё место, то, может, не по два раза в день, а по 4—6 часов я бы могла спокойно трудиться с помощниками.
— В стране до сих пор нет ни одного катка имени вашего отца — Анатолия Владимировича Тарасова, ни одной школы. Что-то делается, чтобы это исправить?
— Я не знаю. До меня такая информация не доходит. Должны были назвать дворец на Ходынке его именем, но кто-то разве называет его так сейчас? Моя мечта напоследок — чтобы папа наконец обрёл свой ледовый дворец и там бы стоял памятник. Наверное, буду к хоккейным болельщикам обращаться за помощью. А пользоваться служебным положением на телевидении не могу. Люди, которые приносят пользу стране и отечеству, не должны чего-то просить.
— Почему вы не сразу стали кого-то тренировать, когда приехали?
— Мы жили вчетвером: я, сестра Галя, мама и муж, Владимир Крайнев. Сейчас никого из них нет. Раньше все болели. Я не могла взять кого-то, потому что могла сорваться в любой момент. А работать нужно только с посвящением, взять спортсмена и довести его.
— Можно ли сделать чемпиона из любого более или менее работоспособного человека?
— Талант должен быть. Обязательно его надо развить. Трудолюбие тоже является обязательным параметром.
— А свой успех вы анализировали? Что к нему привело?
— Я очень много времени проводила на льду и не уходила, пока не сделала всё, что должна. Иногда всех прогоняла и оставалась одна, чтобы доделать. Такое вот врождённое трудолюбие. И нужно ещё восхищаться своим делом. Я с детства была в восторге от Игоря Моисеева. Я знала каждый его номер, мои подруги у него танцевали. Игорь Александрович меня пускал на репетиции, хотя была ему никто. Я ходила в Кремлёвский дворец, Большой театр, смотреть на репетиции и прогоны Майи Плисецкой. На меня большое влияние имела Галина Волчек и моя сестра Галя, которая 38 лет учила детей литературе и была абсолютно счастлива в своей работе. Она меня водила на поэтические чтения.
— Это всё создало багаж, чтобы заняться тренерской деятельностью?
— Да. Я многого не сказала в своей спортивной карьере, рано закончила из-за травмы. А выступить громко мне очень хотелось. Так я и стала работать.
— А откуда у вас чутьё, которое помогало и подсказывало, когда не хватало знаний?
— От отца, а он был гением. Он был первым не только в хоккее. Взглянув однажды на судей, можно сразу понять, что тебя ждёт. Взглянув на ученика, можно сразу понять, какие прыжки ему можно ставить, а какие приведут к травмам. Я насмерть стояла, чтобы Алексей Ягудин прыгал четверной тулуп, когда его разрешили. Мы сильно рисковали, ведь у фигуристов нет страховок, но без этого он не был бы чемпионом.
— И ещё в вашей копилке есть аналитический ум, который помог вам стать великим тренером...
— Насчёт ума я, конечно, не знаю, но чутьё и предвидение есть, тут вы правы. Правда, один раз я не прочувствовала, и меня обманули. Меня всегда не любили судьи на чемпионатах страны. Приходилось учеников предупреждать, что со мной из-за этого им придётся работать в два раза больше. Я обычно не смотрю на оценки, я сразу вижу, когда есть победа, а когда нет. И однажды после проката Натальи Бестемьяновой и Андрея Букина я не заметила, что кто-то поставил 5,8. Я уже начала радоваться, хотелось открыть шампанское, но меня одёрнул Виктор Кудрявцев. Я ему говорю: «Витя, ты видел?» А он отвечает: «Да, видел, это было несправедливо, тебя на второе место поставили». Я не знала, что делать.
— Кто вам доставлял проблемы?
— Сергей Пономаренко, вредит до сих пор из Америки. Когда он в технической бригаде, то всегда готовлюсь к каким-то переворотам и безобразиям. На последнем чемпионате Европы снова было то же самое. Но наконец-то там они сами продемонстрировали, что ничего не соображают, когда только после короткого танца сняли балл с итальянцев и устроили ещё одну жеребьёвку. Это позор.
— Вы производите впечатление человека строгого, но справедливого, поступающего по совести. Есть ли правила, которыми вы всегда руководствуетесь в жизни?
— Михаил Жванецкий писал: «Имей совесть, а дальше живи как хочешь». Конечно, есть определённые установки, и они от папы: «Работу на безделье не менять». «Ищи дерьмо в себе». «От работы не устают». «Отдых — это смена деятельности на другую». В детстве хотелось полениться, но пришлось рано начать работать. Я с 15 лет была в сборной, в 19 стала тренером, а Галя сразу после школы осталась в ней работать, а училась на вечернем. Отец был целиком поглощён своим делом и хотел, чтобы с нами было то же самое.
— В чём ещё секрет вашего успеха?
— Если тебе повезло находиться в профессии, которую для тебя выбрал Бог, то ты самый счастливый человек. 99% людей занимаются не тем, чем хотят. Мне и отцу повезло.
— Что делает государство, чтобы поддерживать ваш вид спорта?
— Мне кажется, государство уже поддерживает все те школы фигурного катания, которые дают результат. Никому не надо платить. Сборные команды поддерживаются на самом высоком уровне. У спорта свой министр есть.
— Вам никогда не казалось, что фигурное катание — это больше чем спорт?
— Когда идёт Олимпиада, то у всех от мала до велика включены телевизоры. Во всех странах просыпается гордость. В нашей особенно. У нас слово «победа» связано с Великой Отечественной войной. Мы не любим проигрывать, наш фанатизм проявляется во всём, даже в заливке льда. Катков в стране много, но в основном они достаются хоккею.
— Как бы вы сравнили отношение к фигурному катанию и к хоккею?
— Я не против этой игры, но она тогда должна соответствовать уровню фигурного катания. Посмотрите, сколько медалей выигрываем мы, а сколько они. В фигурное катание можно прийти в три года, а в хоккей в четыре. Иногда мальчики перебегают, и у них остаётся хорошо поставленное катание. Во всём мире тренеры по фигурному катанию востребованы в хоккее.
— Вы всегда роскошно выглядите, выходя в свет. Как в советское время удавалось поддерживать уровень?
— За границей купить ничего не получалось, нам давали 30% суточных, на которые даже в кино нельзя было сходить. Если купишь сапоги, то к ним надо и сумку, а когда ещё раз за ней поедешь, уже стопчешь всё. Ещё когда я была спортсменкой, папа привёз нерпу. Сам он ходить в ней не думал, и мама сказала: «Надо переделать Тане, пускай поедет на чемпионат мира». Мне сделали маленькое пальтишко, и не было человека, который не подошёл бы, не погладил и не спросил, что это за мех. Наша промышленность не выпускала ничего такого, в чём можно было бы заграницу поехать. Не было колготок, мне и Людмиле Пахомовой их папа привозил, но не те, слишком толстые. Постепенно приноровились, научились одеваться в таких условиях.
— Вам помогал Слава Зайцев?
— О, Слава… Это гений. Он мог из тряпки — из ситца за 58 копеек — в момент раскроить платье, да такое, что все итальянцы падали. Он мог добавить любую деталь — и твоё пальто сразу становилось другим. Он обрабатывал шерсть шёлком, и получалось нечто совершенно невообразимое.
— Вам же приходится постоянно быть в холоде, как удавалось не замёрзнуть?
— Когда уже стала тренером, то раз в четыре года нам давали мех из ГУМа. Это были очень красивые шубы, выставочные. Они были тяжёлые — можно в угол поставить. Мы ведь постоянно, как в холодильнике, и без шуб никак. Но зато благодаря холоду хорошо сохраняемся, в этом и заключается секрет красоты. (Смеётся.)
Интервью с Татьяной Тарасовой также смотрите в эфире RTД.