— Начну с наиболее злободневной темы: белорусские фигуристы, с которыми вы работаете уже третий год, сильно переживают, что не имеют допуска на крупные турниры?
— В национальной команде у меня всего десять человек, и я вижу, что они очень хотят выступать на международной арене. Естественно, их беспокоит отсутствие этой возможности. Самой главной моей задачей в завершившемся сезоне было мотивировать спортсменов на ежедневную тяжёлую работу. Я действительно находил эту мотивацию для каждого и считаю самой большой своей победой не то, что кто-то из парней выучил четверной риттбергер, а кто-то — четверной лутц, а то, что никто из наших фигуристов не бросил кататься. Притом что в белорусском фигурном катании и близко нет таких финансовых возможностей, как в России.
— Меня до сих пор не оставляет ощущение, что ваше решение уехать работать в Белоруссию было отчасти продиктовано невозможностью реализовать себя, оставаясь дома.
— Я бы не согласился с этим утверждением. Работая все последние годы перед отъездом в клубе Москвиной в Санкт-Петербурге, я в принципе делал всё, что хотел и считал нужным. Тамара Николаевна в мою работу не сильно вмешивалась. Другой вопрос, что никакой тренер, даже самый великий, не может себя проявить, не имея в руках соответствующего спортивного «материала». Взять ту же Москвину: в 2002-м у неё закончили выступать Елена Бережная и Антон Сихарулидзе, а следующая пара сопоставимого по таланту масштаба появилась только в 2015-м, когда в группу пришли Александра Бойкова и Дмитрий Козловский.
— Не жалеете, что прекратили работу с Москвиной в тот момент, когда в школе появилось такое количество суперталантливых фигуристов?
— Вы знаете, нет. Естественно, я анализировал эту ситуацию, причём неоднократно, и пришёл к тому, что моя нынешняя работа в Беларуси в качестве главного тренера гораздо более многогранна. Мне всегда было интересно браться за что-то новое, причём все новые этапы в моей жизни возникали фактически спонтанно. Я никогда не хотел заниматься парным катанием, но занялся им и был достаточно успешен. Никогда не хотел тренировать, меня скорее в некотором роде принудительно сподвигли к этому, и я стал тренером не последнего эшелона.
Не стремился стать функционером, но так вышло, что в Беларуси занимаюсь по большей части именно административной работой. Для меня это вызов, причём ежедневный. Постоянно приходится решать проблемы, с которыми раньше я просто не сталкивался ни как спортсмен, ни как тренер. Это и другая организационная структура, различные ситуации, на которые влияет человеческий фактор. Чтобы находить оптимальные решения, голова должна работать в круглосуточном режиме.
— После того как Татьяна Тотьмянина и Максим Маринин стали под вашим руководством олимпийскими чемпионами в Турине, не возникло некой внутренней «отравленности» большим успехом и желания во чтобы то ни стало его повторить?
— Я пробовал. Взял несколько юниорских пар, увёз их в Чикаго, но из этого проекта ничего не получилось.
— Почему?
— Потому что работать с юниорами оказалось гораздо сложнее, чем я мог себе представить. После этого эксперимента я закрыл для себя юниорское парное катание. Принял решение, что никогда больше туда не сунусь, потому что это совершенно непредсказуемая вещь в плане результата. То есть, по сути, эксперимент я провалил.
Позже, когда у меня появились более взрослые спортсмены, работать с ними мне было интересно, но я постоянно ловил себя на мысли, что повторно идти по той же тропе, с одной стороны, легко, а с другой — скучно. Ну а три года назад окончательно для себя понял, что хочу попробовать что-то совершенно другое. Просто тогда я и понятия не имел, что это окажется настолько сложно.
— В своё время Тамара Николаевна не скрывала, что подыскивает преемника, в чьи руки можно было бы передать школу со спокойной душой. В реальности она по-прежнему стоит на капитанском мостике и с ней на постоянной основе не работает ни один из бывших учеников. У вас есть объяснение почему?
— Думаю, причины у каждого свои. Отчасти, возможно, дело в том, что Москвиной очень непросто соответствовать. Она безумно талантливый и мотивированный человек с нескончаемой энергией.
Не так давно ей сделали операцию на колене, потом на тазобедренном суставе, после чего Тамара Николаевна очень быстро восстановилась и по-прежнему проводит тренировки на коньках. Одно это вызывает безумное уважение. Сам я пришёл в группу Москвиной в 11 лет, ничего толком не умел, ездил по кругу с девочкой, но помню, что уже тогда она была главным мотиватором для всех, кто её окружал.
— Москвина знаменита тем, что почти все свои пары она воспитывала в очень жёстком соперничестве друг с другом. Каково было вам с Еленой Валовой, когда бороться за лидерство внутри группы пришлось с чемпионами мира — 1981 Ириной Воробьёвой и Игорем Лисовским? Всё было так же непросто, как и у Александры Бойковой и Дмитрия Козловского до недавнего времени с Анастасией Мишиной и Александром Галлямовым?
— У нас не было жёсткого спарринга, поскольку Ира с Игорем уже завершали карьеру, когда пришли мы с Леной. Что касается Бойковой и Козловского, они ведь начали задумываться об уходе из группы не сейчас, а гораздо раньше. Это реально тяжело — постоянно находиться на одном льду с равными себе.
— У меня сложилось впечатление, что дискомфорт появился у этих спортсменов не от спарринга как такового, а в связи с тем, что Мишиной и Галлямову с самого начала отводился негласный приоритет в группе. В каких-то ситуациях это просто бросалось в глаза и не всегда, честно говоря, было объяснимо. Всё-таки Бойкова и Козловский были той самой парой, с которой Москвина обрела второе дыхание.
— В ситуации, когда у тренера есть две абсолютно равнозначные пары, в выигрыше, как правило, оказываются те, с кем тренеру комфортнее работать чисто психологически. Кого не приходится воспитывать, тратить время на какие-то споры, конфликты, то есть терять время. Мне кажется, причина в этом.
— А то, что Бойкова и Козловский решили уйти к Этери Тутберидзе, вас не удивило?
— Не могу сказать, что я понимаю этот переход в полном объёме, но мне кажется, здесь нужно уточнить: ребята пришли не к Тутберидзе, а в её группу. С тем, видимо, расчётом, что с ними будут работать специалисты по парному катанию.
— Алексей Тихонов и Павел Слюсаренко?
— Именно. Летом, думаю, тот же Слюсаренко будет постоянно находиться на сборе в Новогорске, льда с открытием нового катка у группы будет достаточно, то есть имеются все условия для полноценной работы.
— Но что-то в этом переходе вас всё-таки смущает?
— Я не понимаю, почему Бойкова и Козловский ушли именно в «Хрустальный».
— Принято считать, что все переходы в эту школу продиктованы стремлением обрести административный ресурс.
— На мой взгляд, он у Тутберидзе в парном катании не настолько велик, как в одиночном. Она пока ещё не успела наработать в этом виде должный авторитет, и её появление за бортиком не всегда является плюсом. Иногда вызывает лишь раздражение.
— Но ведь привела же Этери к серебряным олимпийским медалям Тарасову и Морозова? Хотя я не раз слышала мнение, что за время работы в «Хрустальном» Женя с Владимиром совершенно не прибавили в плане техники.
— Им надо было прибавить на самом деле только в одном: в стабильности. А стабильность этой пары всегда шла от внутренней уверенности Жени в прыжках. На мой взгляд, очень многое в этом плане дал Тарасовой Сергей Воронов, который одно время работал в этой паре конкретно с партнёршей, а сейчас работает у меня в Беларуси старшим тренером по одиночному катанию.
Это на самом деле непростая работа. Чтобы влить в спортсмена уверенность, ты должен влезть к нему в душу, ненавязчиво, но ежедневно находить способ дать ему почувствовать, что он лучший. В катании, в программе, в прыжках, в других элементах. Воронову удалось этого добиться — Женя реально перестала срывать прыжки. Но потом Сергея убрали. Возможно, кому-то не понравилось, что он слишком сблизился со спортсменкой, стал сильно на неё влиять.
— Вы считаете справедливой расстановку российских пар в Пекине?
— Мне кажется, там всё было абсолютно по делу. Сколько бы мы ни говорили о том, что любая олимпийская медаль ценна и почётна, это не совсем так. На самом деле все прекрасно понимают: на Играх есть первое место и есть все остальные. Суй Вэньцзин и Хань Цун однозначно выглядели лучше, а кто как расположился за ними, уже не имело большого значения.
— Многие, знаю, склонны считать, что бронза Мишиной и Галлямова — следствие не самых удачных олимпийских программ. Это действительно имеет значение в рамках существующих правил, как считаете?
— В мировом пространстве, думаю, имеет. В российском — далеко не всегда. Я не считаю, кстати, постановки Мишиной и Галлямова неудачными. Меня гораздо больше удручает то, что они, в сравнении с соперниками, не катались.
— В каком смысле?
— В прямом.
Допускаю, что со мной не согласятся те, кто смотрит фигурное катание исключительно по телевизору, но экран очень сильно скрадывает реальную скорость. А вот когда наблюдаешь за катанием вживую, от борта, как смотрят судьи, сразу становится понятно, кто по-настоящему катит, а кто ходит по льду, очень стабильно выполняя все элементы.
— Но в стабильности-то Мишиной и Галлямову не откажешь?
— Согласен. Стабильность всегда сильно подкупает. Кроме того, тем, кто стабилен, всегда хочется помогать. Чем, допустим, в своё время подкупали судей Тотьмянина и Маринин? Тем, что практически на каждом старте они выдавали стопроцентно чистый прокат. Это действовало не только на арбитров, но и на зрителей: всегда приятнее смотреть на тех, чьим катанием можно наслаждаться. Мишина и Галлямов — та же самая история.
— Почему же тогда они проиграли послеолимпийский сезон?
— Потому что Бойкова и Козловский вошли в сезон очень «голодными», а Мишина и Галлямов слегка расслабились, начали делать ошибки, которых раньше не случалось. Такое вообще происходит довольно часто. Особенно в тех случаях, когда спортсмен получает какие-то титулы благодаря стечению обстоятельств и начинает искренне верить в то, что он уже всего добился. Тех, кто, выиграв всё, продолжает двигаться вперёд, во все времена было в спорте очень мало.
В этом плане опять же могу отметить Тотьмянину и Маринина. Уже будучи чемпионами Европы и чемпионами мира, они в каждом последующем сезоне хоть в чём-то, но делали шаг вперёд. В технике, в выразительности. И это было видно всем специалистам. А вот когда ты выходишь в новом сезоне с тем же самым багажом, только под другую музыку, отклика у профессионалов это, как правило, не находит.
— Если говорить о нынешнем парном катании в целом, куда оно, на ваш взгляд, движется?
— Я бы сказал, что без России парное катание в Европе выглядит очень сомнительно в плане перспектив. С одной стороны, все сильно воодушевились от мысли, что чемпионский титул вдруг стал вакантен, но качество катания от этого не выросло.
— А в мире?
— В мире ситуация немного иная, потому что там есть японцы Рику Миура и Рюити Кихара, которые и год назад были очень хороши. Они на данный момент стоят особняком. А те же американцы Алекса Книрим и Брэндон Фрейзер — хорошая, добротная пара, которая владеет всеми элементами, но абсолютно не имеет лица. Не делает ничего такого, что позволяло бы помнить этот дуэт пять или десять лет спустя.
— Запоминают-то прежде всего выдающиеся достижения типа четверного подкрута на Играх китайской пары или пяти четверных Саши Трусовой в произвольной программе. Хотя, наблюдая за российскими одиночницами на внутренних соревнованиях, я поймала себя на том, что, за редчайшим исключением, мне перестают быть интересны четверные прыжки в женском исполнении.
— Это как раз объяснимо: все делают одно и то же, поэтому сложный прыжковый контент в определённой степени потерял свою привлекательность. Чем, допустим, интересен Джейсон Браун, который катается без четверных? Тем, что на него интересно смотреть. Какую бы программу он ни катал, она всегда сбалансирована, а прыжки не являются самоцелью. Они вставлены в хореографию так, что как бы вытекают из общего рисунка. А не так, что человек разбегается вдоль всего катка и прыгает в углу что-то непонятное, но в четыре оборота.
Может быть, это сиюминутное явление, может быть, со временем спортсмены научатся столь же органично вписывать четверные прыжки в программу. Но баланс между техникой и хореографией должен быть обязательно. Когда перевешивает что-то одно, становится неинтересно. Да и неправильно допускать, чтобы спортсмен одними только прыжками не оставлял другим шансов на борьбу.
Что до смотрибельности, на том же чемпионате Европы девочки не сделали ни одного четверного прыжка и ни одного тройного акселя. И что, разве это было неинтересно?
— Ваша бывшая подопечная Алиса Ефимова стала на чемпионате Европы четвёртой, выступая за Германию с Рубеном Бломмартом, после чего партнёр заявил о желании завершить карьеру, сказав, что не готов продолжать работать в столь жёстком режиме. Лично мне это напомнило мемуары олимпийского чемпиона Пхёнчхана Бруно Массо о постоянном психологическом насилии, которому он ежедневно подвергался, работая с Алёной Савченко.
— Бруно, конечно же, зря это написал. Хотя бы потому, что именно Алёна вытащила его из ниоткуда и сделала олимпийским чемпионом. Кем бы он был без неё? Особенно с учётом того, что сам по себе ленив и порядком избалован. Французы вообще почти все ленивы в спорте. Для них главное — чтобы был фан, чтобы после тренировки можно было пойти выпить пива или вина, и наш тренировочный режим неприемлем для них в принципе.
У меня в Беларуси до недавнего времени работала француженка, которую я привлёк для изучения многооборотных прыжков с одиночниками. Свою работу она сделала хорошо, нет никаких вопросов, но я видел, что у неё вообще другая тренерская философия. Она была склонна дружить со спортсменами, не заставлять их делать то, чего они не хотят.
В Европе это работает, потому что там атлеты очень чётко понимают, ради чего идут в спорт. У нас ребёнок постоянно находится под гнётом. Родителей, тренеров. То есть его со всех сторон прессуют и давят. Когда такой спортсмен попадает в руки западного специалиста, он невольно расслабляется. Психологически ему становится очень комфортно, но результат тут же начинает идти вниз.
— И какой же подход более правилен?
— С точки зрения результата, наверное, наш. С другой стороны, есть пример Жерома Бланшара, который начал серьёзно тренироваться в 16 лет, а в 26 делал всё то же самое, что все мои российские спортсмены, которые начали кататься в пятилетнем возрасте. Очень поздно по меркам фигурного катания начинал в своё время кататься Джонни Вейр. Такие исключения можно пересчитать по пальцам одной руки, но они есть. У нас всё держится не на таланте, а прежде всего на системе. Которая изначально выстроена так, чтобы приносить медали, и требует от спортсменов конкретных результатов в конкретный период времени.
— Именно поэтому считается, что без платных подкаток ребёнку не достичь результата?
— Сейчас это действительно так. Сегодняшний уровень фигурного катания слишком резко вырос. Те нормы, которые были прописаны 20 лет назад, просто устарели и не позволяют спортсмену достичь необходимого уровня. У нас, допустим, написано, что шестилетний ребёнок не может тренироваться более трёх раз в неделю и заниматься более 45 минут. Что мы получим из такого ребёнка к восьми годам? Ровным счётом ничего.
Чтобы эти нормы пересмотреть, нужно изменить огромное количество документов в Министерстве образования, Министерстве здравоохранения, Министерстве спорта и туризма и так далее. А это не так просто. Поэтому подкатки, которые идут как бы вне программы, — это, к сожалению, необходимость, которая диктуется правилами той игры, в которую мы играем.
— А вам не кажется, что современный спорт сильно зашёл в тупик и изживает себя?
— Я думал об этом не так давно, когда прочитал, что Мэдисон Хаббел намеревается встать в пару с Габриэлой Пападакис и пропагандировать однополые пары. Возможно, наш вид спорта спустя какое-то время просто переформатируется в какое-то шоу. С трансгендерами, небинарами, женскими и мужскими дуэтами и так далее.
На самом деле я очень рад, что уехал из Америки десять лет назад и не застал всего того, что сейчас там творится, в том числе в фигурном катании. Стандартная картина на катке: тренер стоит, засунув руки в карманы, чтобы ненароком ни до кого не дотронуться, улыбка на лице и всем доволен. Если где-то ты хоть немного отошёл от общепринятых стандартов, не факт, что завтра тебя вообще пустят на каток.
— Хотите сказать, что Рафаэль Арутюнян, подготовив олимпийского чемпиона Нэйтана Чена, совершил невероятное?
— Отчасти да. С другой стороны, я вижу, что тренироваться так, как это надо, заступая за пределы возможного, в Америке готовы выходцы либо из русских семей, либо из азиатских. Просто задайте себе вопрос: сумел бы Илья Малинин добиться всего того, что он показывает сейчас, будь он американцем по менталитету? Очень сомневаюсь.
— В одном из достаточно давних интервью Этери Тутберидзе сказала: «Если родители встают на сторону ребёнка, тренер в этом противостоянии всегда проиграет». Вы встали бы на сторону тренера, если бы речь шла о вашей дочери?
— В вашем вопросе, собственно, кроется ответ, почему мой ребёнок не в спорте. Как раз потому, что я знаю: подобное давление — это плохо. Как для семьи, так и для самого ребёнка. Но если семья хочет выдающегося результата, она действительно должна действовать в одном направлении с тренером.
— Получается, существующая система подразумевает не только тренерское, но и родительское насилие, о котором сейчас всё чаще пишут в соцсетях. Хотя в последнее время я вижу определённые попытки эту систему расшатать.
— Это действительно заметно. И в определённой степени опасно: когда система рушится, она, как правило, под собой всё погребает. Взять ту же Беларусь: там система рухнула 20 с лишним лет назад. Осталось множество катков, на которых люди занимались подкатками. И всё всех устраивало. Никто вообще не задумывался о том, что где-то существуют чемпионаты мира, Европы, Олимпийские игры. Если в российском фигурном катании рухнет существующая система, боюсь, всё станет примерно так же.
— Хотите сказать, что без насилия система существовать не может?
— Почему же? В моей собственной спортивной жизни, которая начиналась с одиночного катания, никакого насилия не было в принципе. Никто на меня не орал, не бил, не унижал. Соответственно, так же работал и я сам.
Другой вопрос, что без крика и наказаний работать сложнее. Работа тренера, если разобраться, заключается в том, что мы постоянно заставляем детей делать то, что они не хотят и не могут. И надо найти способ сделать так, чтобы ребёнок, уходя с тренировки, хотел вернуться. Чтобы ему доставляла удовольствие эта работа. И чтобы он воспринимал тренировку не как насилие, а гордился тем, что преодолел себя.
— Как в данном случае отследить ту грань, за которую ни тренер, ни родители не должны иметь права зайти?
— Мне кажется, здесь могла бы вмешаться федерация фигурного катания. На мой взгляд, она может и должна отслеживать наиболее вопиющие случаи. Нужно просто выбрасывать токсичных родителей, как и тренеров, из фигурного катания. Чтобы у тех, кто наблюдает со стороны, не было даже мысли ту или иную ситуацию повторить. Да, у нас нет рычагов для того, чтобы изменить отношение к детям в их семьях. Но позиция в отношении того, что хорошо, а что плохо, безусловно, должна у федерации быть и декларироваться в публичном пространстве. Сейчас, на мой взгляд, такой позиции нет в принципе.
— Напоследок абстрактный вопрос: если бы вам в бытность практическим тренером предложили проект «Косторная — Куница», вы бы согласились?
— Нет. В паре не сделать результат за один сезон, это долгосрочный проект, если вести речь о серьёзных достижениях. Соответственно, у тренера должна быть уверенность в том, что на спортсмена можно положиться. Что тот, начав работать, не передумает через пару-тройку месяцев. В этом плане Косторная — не слишком надёжный материал, выражаясь тренерским языком.
— А Бойкова и Козловский?
— Вот они как раз — полная противоположность. Оба упёртые, оба будут работать и бороться до тех пор, пока не завоюют то, к чему стремятся.