— Виктор Павлович, вы помните тот момент, когда узнали об аварии в Чернобыле?
— Я узнал о ней совершенно случайно. Я зашёл в гости на дачу к академику Георгию Петрову, крупному учёному в области механики, и ему как раз в этот момент по «вертушке» позвонил президент Академии наук СССР Анатолий Александров. Я слышал его слова в трубке. Он сказал, что взорвалась станция, и спросил Петрова, кто может помочь. Тот ответил, что больше всех подойдёт академик Всеволод Авдуевский, он может сделать модель станции. Тот в это время ловил рыбу на Ладожском озере, и за ним послали самолёт. Он её сделал в масштабе 1:50. Вместо тепловыделяющих элементов (ТВЭЛ) там были лампочки, они перегорали. Очень хорошая модель, которая показывала и как работала АЭС, и механику разрушения. А я с ним плотно общался и помогал, поэтому с самого начала был в курсе его работы.
— Как вас непосредственно привлекли к работе над ликвидацией последствий этой аварии?
— Вскоре после аварии ко мне на дачу, где я живу, пришёл Леонид Большов, который уже много лет занимает пост руководителя Института проблем безопасного развития атомной энергетики РАН. Он живёт совсем рядом. Большов принёс мне показать свои расчёты по будущему саркофагу. Они были не совсем точны, но мне стало интересно. А так как я уже общался с Авдуевским и с остальными учёными-физиками, которые занимались Чернобылем, то тоже подключился к работе. Для своих расчётов я собрал и возглавил группу математиков.
— Почему физики решили обратиться для проведения расчётов именно к вам?
— Думаю, других математиков, которые бы так же хорошо понимали и разбирались в физике, тогда не было. Я же окончил физфак МГУ, преподавал. Как я понимаю, хорошо меня зная, они никого другого и не рассматривали.
— Какую задачу перед вами поставили?
— Когда случилась катастрофа, исправлять ситуацию взялся Курчатовский институт. Тогда там заместителем директора был Евгений Адамов, который в конце 1990-х стал министром атомной энергетики РФ, а тогда он руководил работами по сооружению саркофага.
Адамов поручил мне сделать финальные расчёты по саркофагу перед окончательным закрытием аварийного блока. У меня было всего три дня, и я считал и днём и ночью. Он тогда говорил: «Если Маслов подпишет разрешение — закрываем саркофаг крышкой, если нет — то нет».
Не знаю, что было бы, если бы я не подписал. Но эти трое суток были очень напряжёнными, я бы сказал, экстремальными. Для меня это был очень тяжёлый момент, одно из самых сложных решений в жизни, которое потом много лет не давало покоя.
— Почему?
— Представьте, что мои расчёты оказались бы неточны и из-за этого произошла бы новая утечка. Допустим, я ошибся, что мне тогда делать? Мы же помним, как в итоге поступил академик Валерий Легасов. Самое страшное было то, что моя ошибка обернётся человеческими жизнями.
— А в чём была суть ваших расчётов?
— Если очень упрощённо, то одним из главных элементов в конструкции саркофага было отверстие, которое должно было обеспечивать охлаждение образовавшихся завалов за счёт естественных подсосов и в то же время не позволять произойти новым выбросам в атмосферу. Мы должны были, учтя все возможные параметры, рассчитать оптимальные размеры этого отверстия, то есть создать математическую модель конвективного охлаждения аварийного блока ЧАЭС. Ошибиться было нельзя.
Сложностей было много, основная заключалась в том, что мы не могли заглянуть внутрь аварийного блока, понять до конца, какие там происходят процессы. Неожиданность некоторых обнаруженных нами явлений, сжатые сроки потребовали громадного напряжения сил, работали на износ, круглосуточно.
В итоге мы обнаружили ряд ранее неизвестных закономерностей фильтрации через тепловыделяющую среду и смогли на их основе объяснить те явления, которые наблюдались в аварийном блоке после взрыва.
— Вы сами ездили в Чернобыль?
— Нет, такой необходимости не было, я же не инженер, нашей задачей были теоретические расчёты.
— Но как это всё можно делать дистанционно?
— У нас был макет Авдуевского, кроме того, если нам было что-то нужно на самой станции, то по нашей просьбе там проводили эксперименты. Тут хочу отметить, что Евгений Адамов тогда проявил себя как очень хороший организатор.
Например, я утром просил его поджечь на дне реактора шашки с цветным дымом, чтобы посмотреть сверху, как он будет подниматься внутри, как будут смешиваться краски. И уже днём эксперимент был проведён — и все данные у нас были.
Но и после закрытия саркофага мысль о том, правильно ли я всё посчитал, меня очень долго не оставляла. Не было в этом твёрдой уверенности, меня потом даже во сне эти сомнения мучили. Неуверенность была, потому что тогда при расчётах не удалось решить всех выявленных и свалившихся на нас проблем, ответить на все вопросы.
— Несмотря на перестройку, информация от населения поначалу скрывалась, а потом выдавалась очень дозированно. Вы столкнулись с секретностью?
— В самом начале работы, когда всё это ещё держалось втайне от населения, был просто поражён, когда меня заставили подписать бумагу, что я никому не расскажу о болезнях и смертях, которые могли произойти. Меня это возмутило, но я подписал. Горбачёв не хотел пугать людей, и полную картину о катастрофе им не давали.
— Ещё какие-то вопросы, связанные с Чернобылем, вам приходилось решать?
— Да. После аварии прошли радиоактивные дожди, была составлена карта, где были отмечены регионы, в которых выпали такие осадки, и возник вопрос: как эти воды повлияют на почву? И куда эта выпавшая с неба радиация пойдёт дальше? У председателя Совета министров СССР Николая Рыжкова возник вопрос: можем мы там озимые сажать или нет?
Этот вопрос он адресовал учёным. Сначала главе госкомитета по метеорологии Юрию Израэлю — тот обратился к своему другу геофизику Александру Обухову, а тот, в свою очередь, попросил помощи у Акивы Яглома, нашего физика и математика. Но тот сказал, что всё уже забыл, и посадил за расчёты своего аспиранта Царенко. Дали ему два дня на создание модели. А тот, когда я его потом пригласил к себе, сам мне говорил, что он не специалист в этой теме, пришлось ему сидеть в библиотеке.
Тогда такая ситуация была в стране: начальство поручает другому начальству, а то не делает само, а спускает вниз. Ведь была ещё и паника — и не было понятно, кто вообще в этом разбирается. Ему поручили — он не знает, обращается к знакомому или коллеге.
— И в итоге вам пришлось переделывать?
— Нет, над проблемой осадков я, можно сказать, работал параллельно, вместе с военными. Тогда начальник Гражданской обороны СССР генерал Владимир Говоров, изумительный мужик и один из руководителей ликвидации последствий аварии, тоже очень интересовался тем, как пойдёт распространение радиоактивных осадков, чтобы правильно понимать, где можно сажать озимые, а где нет. И он меня привлёк к этой работе, сказав, что нужно всё увидеть своими глазами.
Нам дали отличный уазик, где были все необходимые приборы, и мы вместе с военными ездили в Беловежскую пущу, Тульскую, Калужскую области, исследовали реки, течения. Главным объектом изучения был ил.
— Почему именно ил?
— Потому что он очень хорошо собирает радиацию. Скорее всего, именно из-за этого у меня позже развился рак щитовидной железы, который, впрочем, оказался не так страшен, как та же лучевая болезнь. Не стал его даже оперировать, и вот до сих пор жив.
— Что ещё вспоминается о том периоде?
— В ходе наших математических расчётов мы поняли, что в госкомиссии по ликвидации последствий аварии зря так боялись так называемого китайского синдрома, то есть того, что расплавленное радиоактивное топливо прожжёт днище станции и радиация уйдёт в почву, а оттуда в Днепр, что грозило катастрофическими последствиями.
Тогда, чтобы этого избежать, привлекли шахтёров, которые в экстремальных условиях сделали под реактором тоннель, была сделана дополнительная охлаждаемая бетонная железобетонная подушка. А мы уже позже, в ходе своей работы, по нашим расчётам поняли, что такого произойти не может, топливо не сможет дойти до этой подушки.
В итоге так и получилось, подушку можно было не делать, но тогда, сразу после аварии, никто этого точно не знал.
— Получается, физики что-то не учли?
— Да. Здесь играет большую роль механика, и там сработал так называемый каминный эффект. Представьте, в камине есть решётка, камин греется, а она, несмотря на очень высокую температуру углей в камине, не плавится. Это происходит потому, что внизу есть поддув и воздух уносит тепло наверх, в трубу. И физики тогда просто не учли это. Там весь горячий поток, который выделяли ТВЭЛ, уходил наверх, поэтому вниз и не могло ничего дойти.
Кстати, чтобы провести все мероприятия по предотвращению этого «китайского синдрома», понадобилось огромное количество машин, техники. Масштабы работ были очень большими, поэтому технику решили забрать со стройки по повороту рек. Я в то время занимался этим проектом и активно протестовал против него. Думаю, что изъятие всей этой техники было одним из существенных факторов, который способствовал окончательному отказу от идеи поворота рек в августе 1986 года.
— Недавно в Чернобыле построили новый саркофаг. Ваше мнение об этой конструкции?
— Он был необходим, потому что старый саркофаг уже стал трескаться, появились щели, но конструкция неидеальна. Там нет фильтрации радиации, то есть проблема возможных радиоактивных выбросов окончательно не решена. Я в своих последних работах писал, как можно сделать фильтр, который бы защищал от утечки радиоактивных элементов. Однако в конструкции нового саркофага мои предложения не учли.
— Вы упомянули академика Легасова. Как вы думаете, почему он покончил с собой?
— Я знаю причины, но говорить не хочу. Могу лишь сказать, что он чувствовал себя недооценённым. Он тяжело пережил то, что он сделал огромный вклад в ликвидацию последствий аварии, но по достоинству его труды наверху никто не оценил, не признал его заслуг. В отличие от его конкурента, академика Евгения Велихова, у него не было такого шарма. Велихов вообще очень приятный в общении компанейский человек, дружил с Горбачёвым.
— Про вас пишут, что вы в своё время с помощью математики предсказали развал СССР...
— Да, я встречался с Иваном Силаевым, который тогда возглавлял Совет министров. Он сказал, что в плане экономики мы пойдём по польскому пути, настаивал на этом. А я предлагал ввести ему вторую валюту.
— Как это?
— Я предлагал часть зарплаты выдавать рублями, а часть — чеками. Народ тогда уже привык к продуктовым карточкам, и это не было бы каким-то шоком для населения. Соответственно, одни товары продавались бы на рубли, другие — на чеки. Таким образом можно было бы поднять цены на продукты питания до их реальной стоимости и тем самым победить дефицит.
Я говорил, что если этого не сделать, то вторая валюта возникнет сама по себе, что в итоге у нас и произошло — в виде доллара.
Мне тогда с помощью Игоря Голембиовского удалось опубликовать на эту тему статью в «Известиях». Под названием «Как избежать полной катастрофы» она была напечатана за две недели до августовского путча. Но ко мне не прислушались, хотя я очень хотел сохранить СССР.
— А был шанс тогда что-то изменить, когда вы это писали, или вы писали уже о необратимых процессах?
— Да, шанс был. Не бывает ничего неизбежного. Когда вторая валюта внедряется сама по себе, это вредно для экономики, а на государственном уровне это дало бы результаты. Но что сейчас об этом говорить. В какой-то степени я действительно угадал дальнейшее развитие событий. И были другие примеры, когда мне благодаря расчётам это удавалось, например, несколько экономических кризисов, в частности дефолт 1998 года и финансовый кризис в США в 2007—2008 годах.
— У вас огромный послужной список в научном мире. Сейчас, когда вам за 90, ещё остались какие-то проекты?
— Ещё совсем недавно (может, год назад) два раза в месяц сдавал статьи в два журнала, работал активно. Сейчас уже в целом можно сказать, что отошёл от дел в плане науки. Сейчас мыслей всё больше о прошлом, воспоминаниях, мемуарах. Хочу переиздать две свои книги, одну из них на английском языке. Хочется доделать какие-то незавершённые дела. Очень многие люди из моего поколения уже ушли, хотя друзья, конечно, остались. Но уже и устаю сильно, и слух хромает, поэтому общение, конечно, не то, что раньше.