— Артём Ромаевич, вы состоялись как учёный на Западе, а потом вернулись обратно. Почему решили продолжить свою карьеру в России?
— Я уехал в 1998 году, когда никаких перспектив для работы в науке в России не было. Мне казалось, что страна умирает. Пришлось уезжать и реализовывать свою мечту за границей, и мои первые значимые научные работы были сделаны там. А вернулся тогда, когда в России уже стало возможным заниматься передовой наукой - потому что при прочих равных на родине всегда лучше, чем за рубежом. Для меня все страны в целом равны, все хорошие, но одна — особенная. Это мой дом, моя страна.
Моя карьера на Западе развивалась достаточно быстро, в неполные 35 лет я стал полным профессором и понял, что дальше двигаться особо некуда, мне стало скучно. Когда возникла возможность заниматься любимым делом на передовом уровне в России, то я, недолго думая, вернулся. Возвращение в Россию — удачная возможность создать здесь лидирующую в моей области лабораторию, шанс доказать и себе, и другим, что в России можно заниматься передовой наукой.
Взять молодых ребят с горящими глазами и сделать так, чтобы они не потухли, а ещё ярче загорелись. Ни секунды не жалел о возвращении — ведь здесь действительно интересно жить. Наслаждаюсь каждой секундой.
— Помимо основной научной работы, вы занимаетесь организационными вопросами, являетесь членом президентского совета по науке и образованию, участвуете в выработке решений, которые изменяют научный ландшафт нашей страны. Можете рассказать об этой работе?
— В работе совета используется опыт научной работы всех входящих в него членов. У меня богатый опыт, поскольку я жил в Англии, Швейцарии, США, тесно работаю с Китаем. Я использую эту возможность, чтобы формулировать предложения, которые позволят улучшить систему организации науки и образования в нашей стране.
— В чём уникальность сколковского проекта?
— Сколтех — экспериментальный университет западного образца на российской почве. Он работает по западным правилам, обеспечивает такие же, как и на Западе, зарплаты, адекватное финансирование научных исследований и лабораторий. У нас работают профессора со всего мира. Мне кажется, Сколтех работает хорошо, этот эксперимент расцениваю как положительный.
Объём бюджетных средств в пересчёте на сотрудника достаточно большой. Но он не идёт ни в какое сравнение с объёмом средств, идущих на крупные университеты в развитых странах, и уступает бюджетам, например, МГУ или Высшей школы экономики. Мы берём не численностью сотрудников, а качеством исследований.
Уже сегодня статьи нашего института в разы более цитируемые, чем статьи других российских вузов. Считаю, что моя доля в этом результате тоже есть. Когда я приехал в 2015 году, этот институт представлял собой эмбрион, поскольку было всего два десятка профессоров, а сегодня у нас больше 100 профессоров, больше 1 тыс. студентов и аспирантов, уровень которых выдающийся.
— Как работает ваш метод предсказания кристаллических структур USPEX?
— У науки две основные цели — предсказывать и объяснять. Мой метод позволяет предсказывать структуру вещества - это особенно полезно в экстремальных условиях, где эксперименты делать тяжело и дорого, а также предвидеть, предсказывать новые материалы до того, как они будут получены.
Первая версия метода USPEX была создана мною и моими учениками в Швейцарии в 2005 году. Затем я развивал его много лет в Америке, а теперь делаю это в России. Мы хотим, чтобы USPEX работал максимально быстро, и был применим к максимально широкому числу задач.
— В своей лекции вы говорили, что некоторые вещества под воздействием давления изменяют свою структуру и превращаются в мощную взрывчатку. Не приведёт ли ваша работа к созданию ещё более мощного оружия, чем есть у человечества сейчас?
— Жизнь, скорее, может исчезнуть из-за появления каких-то опасных инфекций. Не существует материала, который может уничтожить жизнь на Земле вследствие гигантского взрыва — не тот масштаб энергии. Сегодня самая большая энергия связана с термоядерным синтезом элементов, но даже она не способна уничтожить нашу планету. А если говорить более широко о возможности применения науки для создания оружия, то надо помнить, что любой прорыв фундаментальной науки рано или поздно приведёт к прорывам в технологиях, которые могут быть применены человечеством как во благо, так и во вред. Вряд ли жизнь человека станет лучше, если мы попытаемся остановить прогресс, в котором я вижу больше добра, чем зла. Но зло, связанное с дефектами человеческой морали, неистребимо, к сожалению.
— Вера в Бога и наука, насколько они совместимы? Вы религиозный человек?
— Я человек верующий, но когда-то был атеистом. У разных людей разный опыт, который приводит их к тем или иным выводам о жизни, о мире. Можно быть верующим и заниматься наукой — тут никакого противоречия нет. Наука и религия изучают мир и человека, но в ортогональных направлениях. Наука изучает материальный мир, а религия — мир духовный, который не подлежит научному исследованию.
— Великий учёный Ричард Филлипс Фейнман был замечательным популяризатором науки. Что вы думаете о его нестандартном способе просто и эффективно объяснять сложные явления? А вы можете объяснить суть своей работы маленькому ребёнку?
— Учёный должен быть в состоянии объяснить понятным языком, чем он занимается. Для этого надо просто самому хорошо понимать, что ты делаешь. Слушать лекции Фейнмана для его студентов наверняка было особым наслаждением, а вот читать их в бумажном варианте мне не нравится, поскольку прямой перенос на бумагу устной речи с обильными объяснениями и примерами создаёт впечатление перемалывания воды в ступе. Мне больше нравится строгий и содержательный язык курса Ландау и Лифшица, их стиль изложения более компактен и насыщен, каждая фраза идеально выверена.
У меня четверо детей, которые постоянно спрашивают, чем я занимаюсь. Стараюсь рассказывать максимально понятно, но маленькому ребёнку какие-то вещи я могу объяснить легко, а какие-то нет. Например, маленькому ребёнку трудно обьяснить, что такое атом. А вообще читать научно-популярные лекции студентам, аспирантам и школьникам я привык, однажды у дочки в детском саду читал лекцию.
— Нобелевский лауреат Дадли Роберт Хершбах рассказал нам недавно, что в Гарварде и других американских институтах есть специальные центры, где методисты обучают преподавателей и исследователей доступно рассказывать о своей работе. Нужны ли подобные структуры в наших институтах?
— Такие центры нам нужны, но для этого люди также должны сами захотеть научиться говорить понятно. В некоторых культурах, например в нашей и в немецкой, считается, что учёный должен говорить сухо, выверенным книжным языком. Я же считаю, что мы говорим и пишем для того, чтобы быть понятыми.