— У нас в гостях Сергей Минаев. Здравствуйте, Сергей Сергеевич.
— Здравствуйте, Антон Вячеславович.
— Там было написано про то, какие мы классные.
— Антон Вячеславович, знаете, что я вам хочу сказать. Мы же уже в эфире же, да?
— Да. Мы всё время в эфире.
— Здравствуйте, дорогие зрители. Вот напротив меня висит суфлёр. Я понимаю, что я многие буквы уже не вижу.
— Нет, проблема в том, что я вижу...
— К разговору.
— Я вижу все буквы, и я даже эти все буквы писал полтора часа назад самолично, но вдруг я вижу совершенно другие буквы.
— Надо зрение, конечно, чинить.
— Нет. Зрение, всё нормально у меня со зрением.
— Я про себя.
— Сергей Сергеевич, там было написано про то, какие русские прекрасные и какие дураки пиндосы и французы с карантином. Вот мы с вами сейчас обсуждали, какой ужас творится с карантином.
— Честно говоря, я не знаю, как это слово подобрать, потому что я впервые в жизни говорю со своими друзьями, которые живут в Европе, они мне не из чувства солидарности, из дружеских намерений говорят просто, что какие же вы счастливые, что вы живёте в Москве, что у вас всё открыто, у вас всё работает, а с нами говорят как с детьми. Я просто… почему мы эту тему сейчас обсуждаем? Потому что мы в гримёрке десять минут назад начали об этом говорить, что ко мне приехал мой приятель из Парижа и он сказал, что он в семь часов сидит дома, как школьник. И ему только по радио не говорят: «А вы зубы почистили? Ложитесь спатеньки уже». Это, конечно...
— Сергей Сергеевич Минаев снял тут фильм про 1990-е годы.
— Документальный.
— Документальный фильм. Будет ещё и недокументальный фильм у вас, как обычно. Вы зачем это сняли, Сергей Сергеевич?
— Честно?
— Честно. За бабки?
— Нет. Помнишь Наталью Ивановну Басовскую, мою учительницу из РГГУ?
— Помню.
— Которая всё время мне предлагала, наши там политические эфиры. Она говорит: «Серёж, ну вы же там, в общем, закончили факультет архивного дела, вы историк по образованию. Вы сделайте что-нибудь хорошее про историю». Мне правда это всегда искренне нравилось.
Знаешь, я два года назад запустил свой блог на YouTube, где, значит, с матом рассказываю новости. И потом запустил исторический блог раз в месяц, и он пошёл. И после того, как он пошёл, я подумал: «А что мне не сделать документальный фильм?» Про 1990-е тоже понятно почему.
— Почему?
— Потому что это время, когда мы были молодые.
— Ты был ребёнком в это время. В то время, о котором ты снимаешь, тебе было 20 лет. Это не называется молодыми.
— А кто? Молодые — это кто? Молодые это мы с тобой сейчас, да? 46 лет, мы молодёжь.
— К сожалению, уже нет. Увы. Почему, собственно, 1990-е, а не нулевые?
— Потому что в нулевых я уже совершенно осознанно всё видел, я ходил в эти ночные клубы, я ходил в рестораны, я уже какие-то зарабатывал деньги, а в 1990-е я был, окей, в постподростковом возрасте, и в большую часть клубов, которые я показываю в ночной жизни, меня не пустили бы никогда в жизни и не пускали, и я на всё это смотрел вот такими глазами. Впервые я увидел какую-то политическую кампанию по телевизору, и, кстати говоря, меня в 1996 году политика вообще напрочь не интересовала. Не знаю, как тебя, мне было совершенно...
— Я пришёл работать на НТВ. Мне не очень было интересно.
— В 1996 году.
— Я в 1996 году пришёл на НТВ.
— В 1996 году мне было совершенно всё равно. Я понимал, что идёт борьба, последний бой с коммунистами. И в общем...
— А ты не был в 1991 году у Белого дома, что ли?
— Нет.
— И в 1993 году.
— Я тебе рассказывал.
— Я не помню.
— Я тебе рассказывал обе эти истории и ещё раз расскажу.
— Расскажи, я ничего не помню.
— В 1996 году я был в трудовом лагере под Херсоном.
— Хорошо, что не в концентрационном.
— И мы вот, значит, собирали арбузы и дыни. И мы с моим другом Мишей сидим и ящики деревянные стаскиваем с ЗИЛа, наверное, и водитель украинский говорит: «Хлопцы, а вы слышали, что в Москве-то?» Мы говорим: «Нет, что?» Август месяц, путч. — «Ну что, Горбачёва арестовали, Райка — немецкий шпион, у вас революция».
— А так и есть, кстати.
— Вот он прямо так мне и сказал.
— А Райка и есть немецкий шпион.
— Ну, прямо. А в 1993 году я собирался на защиту Белого дома от красно-коричневых...
— Тебя не пустила мама?
— Нет. Всё гораздо более пафосно. Мы собрались. Там нас было человек, наверное, десять молодых ребят.
— Нажрались?
— Выпили водочки, и вдруг по ВГТРК сидит Любимов. Помнишь, такая студия большая, где они все сидят.
— Где Лия Ахеджакова была и призывала тебя.
— Нет. Любимов сказал, да, Лия сказала, что, значит, что это за Конституция, которую из танков нельзя расстрелять (ну или там что вы сказали). А Любимов сказал: «Дорогие друзья, смотрите, здесь вот, правда, людей собирают у Белого дома, чтобы защитить демократию. Пожалуйста, оставайтесь дома. Разберутся без вас». И я с Сашей каждый раз, когда мы говорим об этом, я ему говорю: «Спасибо тебе большое».
— И ты послушал деда, дедушку.
— Конечно. Ну тогда… дедушку.
— Тогда был молодой, симпатичный.
— Да. И всё, никуда мы не пошли.
— То есть тебя спас?
— Ну мог спасти. А что, шальная пуля бы бахнула — и всё.
— Александр Николаевич. Александр Николаевич, кстати?
— Не знаю. Саша Любимов.
— Михайлович.
— А в 1996 году меня интересовали девушки, заработки, но политика меня не интересовала.
— В последней серии вы нашли...
— Во второй. Это в предпоследней.
— Нет. Вот эта серия про выборы. Она была предпоследняя?
— Да. Там ещё третья.
— Нет, я имею в виду последняя, которая вышла. Третья же не вышла ещё.
— Да-да.
— Вы раскопали стоимость избирательной кампании 1996 года.
— Не всей.
— Не всей. К сожалению. Представляешь, сколько она стоила на самом деле?
— Я не могу. Там можно как-то мультиплицировать, но вот мы нашли человека, который контролировал процесс. Он был обычный финансовый менеджер. Сидел там в департаменте Коржакова.
— Коржаков был начальником охраны Ельцина.
— Там у них сложная схема. Когда я всё это начал разбирать, я говорю: «А почему у вас вот так-то всё было?» А было почему? Коржаков сказал, что, значит, Чубайс ворует. Чубайс сказал: «Если вы считаете, что я жулик и вор, пожалуйста, пусть Коржаков контролирует бабки». И Коржаков посадил своих людей, к которым, соответственно, приходили документы на исполнение. Потратить на союз казаков за Ельцина. Там такие документы. Столько-то денег. Они отправляли это на оплату. И вот этот человек...
— А оплачивали как? Это всё белые деньги, что ли, были?
— Слушай, там были разные формы.
— Значит, подожди. Там было $170 млн, да?
— Вот это за два месяца, то, что нам документы.
— За два месяца.
— За два с половиной.
— Это было сколько миллиардов?
— 700 млрд рублей.
— 700 млрд рублей. Из них $16 млн пошло на газету «Не дай Бог!».
— Во всяком случае, что нам показывали, да, газета «Не дай Бог!» стоила столько денег.
— Газета «Не дай Бог!» — это такой агитационный листок, который издавал издательский дом...
— Ну так себе листок. Там миллионный тираж был!
— Ну и что?
— Листок! Это была полноценная печать, была полноценная газета.
— А про что там? Я вот не помню ни одного номера, кстати. Там про что писали? Ельцин — отличный, а Зюганов — чёрт?
— Во-первых, там была кампания. Они прямо троллили Зюганова: «Серпом по яйцам», «Купи еды в последний раз» — это всё было там. И до сих пор мне Колесников рассказывает, что, если они в Думе или где-то с Зюгановым встречаются, Зюганов на него смотрит волком, потому что они реально его троллили. Прямо троллили очень жёстко.
— А Колесников был главным редактором?
— Он был одним из участников этого коллектива.
— Там много было.
— Там он был, потом Мостовщиков был.
— Главным редактором был Владимир Егорович? Самого листка.
— Я не могу тебе этого сказать. Мне кажется...
— Ты ничего не знаешь.
— Я не помню.
— Ты снял кино и ни хрена не знаешь про эти дни.
— Ну я не помню уже, кто там был главным редактором.
— Нет, а смысл, действительно, был в том, что все люди, которые работали в «Коммерсанте» в те годы, заработали, обогатились, озолотились. На них показывали пальцами и говорили: «Господи, эта мразь купила квартиру».
— Ну вот ты знаешь, я не помню насчёт квартиры. Мне Колесников сказал, что им платили большие деньги, большую зарплату, но квартиру что-то нет, по-моему, не купили.
— Нет? Да все купили, ты просто не работал на Врубеля.
— Нет.
— Все прямо.
— Нет. Слушай, я не знаю, кто там купил квартиру, он квартиру не купил. Но, в общем, суть в том, что её печатали многомиллионным тиражом. И коммунисты в регионах изымали, коммунистические там какие-то есть. В регионе сел красный губернатор — он изымал или там тираж уничтожал, они там пуляли ещё раз. То есть реально это такая была партизанская война.
— Ельцин выиграл эти выборы?
— Конечно. Безусловно. Абсолютно.
— Реально?
— Я думаю, что самый главный миф о фальсификации — он же не 96-го года рождения, он же гораздо позже родился. Тогда, после 96-го года, они избрались, все друг другу сказали про нарушения, и потом эта тема не поднималась. То есть два мифа было. Первое: что всю прессу заточили мочить Зюганова, за большие деньги купили. Это ерунда. Деньги все заработали.
— Почему?
— Всё потому, что и так ненавидели коммунистов. Сидит Венедиктов и говорит мне: «Ну, ко мне приходили люди из Коммунистической партии и говорили: «Алексей Алексеевич, мы когда выиграем выборы, мы вас посадим, вы же враг». И он говорит: «А что я буду тогда, если я знаю, что они меня посадят? Я, конечно, их буду мочить». И все так. Константин Львович Эрнст.
— То есть они вели себя ровно так же, как Алексей Анатольевич Навальный ведёт себя по отношению к государственным СМИ.
— Нет. Они себя вели как люди, которые вышли из Совка и не хотели туда вернуться. Вот сидит...
— Нет. Я имею в виду коммунисты.
— Коммунисты?
— Ну вот это «мы вас сейчас посадим, мы придём к власти — мы вас посадим».
— Абсолютно-абсолютно. Они угрожали: «Мы вас посадим, мы вас закроем, вы будете вести заводской листок на Колыме». Вот такие вот угрозы.
— А прекрасный, кстати, был журнал «Каторга и ссылка».
— Великолепный.
— Я его очень люблю.
— Вот они его не хотели вести, поэтому они искренне мочили Зюганова, как хотели. Но ещё можно было на этом заработать. Что не заработать-то?
— Конечно. Безусловно. Откуда бабки были?
— Бабки были по простой… Ну как по простой — по сложной схеме. Чубайс встретился с теми, кого позже назовут семибанкирщиной, и сказал: «Уважаемые друзья, вы хотите, чтобы вас тоже послали на каторгу и в ссылку, либо вы хотите работать дальше?» Они скинулись и финансировали эти выборы.
— То есть никто из них не финансировал Зюганова, да?
— Я прямых доказательств этого не имею, но каждый герой моего фильма говорит, что все играли в две корзины. Просто в корзину Ельцина...
— Всё-таки они понимали, что, может, и Зюганов?
— Конечно, да. Вот. И совершенно точно говорили, что Ходорковский играл на две корзины. Про Березовского, кстати, не говорили. Про Гусинского говорили, что он тоже помогал коммунистам, но у меня никаких документов нет. Но они все говорили, что это игра в две корзины, потому что они же олигархи, ну что, они в Давосе испугались Зюганова, а потом всё-таки подумали, что надо проложиться. Абсолютно такая нормальная схема. И через столичный банк «Сбережение» в основном всё это проходило.
— «СБС-Агро»?
— Да.
— То есть Смоленский?
— Да.
— Господин покойный.
— Нет, живой.
— Он живой разве?
— Да.
— А почему у тебя не было в фильме этих всех хороших людей? Гусинского?
— Они все отказались.
— Да ладно?
— Они все отказались. Отказались олигархи, и отказался Лисовский.
— Сергей Фёдорович?
— Например, в третьей серии будет... Их же двоих принимали.
— Лисовский, и я забыл...
— Евстафьев, зам Чубайса. Он впервые дал интервью.
— Вот имеется в виду, когда их взяли с коробкой из-под ксерокса, где было полмиллиона.
— Выяснилось, что брали Лисовского, а он сидел в «книжке». Лисовский выходил из Белого дома, и он побежал Лисовского выручать. Их двоих и взяли.
— Служба безопасности президента?
— Коржаков. Конечно, по приказу Коржакова.
— А зачем их взяли?
— Очень простая история. Значит, Коржаков понимал, что выиграет выборы Ельцин. И дальше идёт война за поствыборную повестку. Поэтому мы сейчас покажем, что штаб Чубайса состоит из ворья. Мы их сейчас обнулим и скажем, что мы творцы победы, Борис Николаевич, мы воров-то поймали. Вот и всё. Просто он в какой-то момент — Коржаков, я имею в виду — он просто потерял уже...
— Берега.
— Не то что... Берега он давно потерял, как говорят герои, в 93-м году. Он потерял ощущение реальности. То есть он думал, что ему ничего не будет, потому что Ельцин с ним братался.
— А Ельцин с ним братался?
— Да. Ну как он говорит, я же не присутствовал.
— Кровищей прямо?
— Он говорит, мы прямо сидели.
— Господи. Вот так СПИД и передаётся.
— Ха-ха-ха! Ну они были простые русские люди. Откуда у них СПИД?
— Господи. СПИД бывает у всех. СПИД не спит. Это уж я, как никто, знаю.
— Да. СПИД не спит. Ну вот. И всё. Он считал, что мы сейчас это всё покажем. И они забрали $536 (или 538) тыс. из этой коробки.
— А куда, для чего эти были деньги?
— Деньги эти были нужны для того, чтобы раздать кеш участникам кампании «Голосуй или проиграешь»: артистам, продюсерам и так далее и тому подобное. И вот эту коробочку...
— Певцам.
— Конечно, певцам.
— Потому что какие-то люди говорили, что нет, это не для певцов было. Я не помню, для чего.
— Да слушай...
— Всё враньё, да?
— Я не знаю, враньё или нет, но в основном все говорят, что это была кампания «Голосуй или проиграешь».
— Почему Чубайс врал? Чубайс говорил, что нет, никаких денег не было и так далее.
— Ну я не могу тебе сказать, что он врал. Что значит врал?
— Говорил, что денег не было. Всё враньё про коробку.
— Он сказал, что провокация, что и было правдой. Это была провокация.
— Но деньги были.
— Он признавал, что деньги были. Ну что значит, пустая коробка, что ли, была?
— Он вообще говорил, что никакой коробки не было, подбросили всё.
— Они начинали, там на самом деле вопрос самый мутный для меня. Вот я говорю с Сатаровым, ещё с кем-то, говорю: «Ребята, какой скандал, коробка с кешем. Почему вы не потеряли? Может, вы потеряли 2%. Почему коммунисты-то не орали об этом на каждом углу? У вас чёрный кеш на выборах».
— Потому что у всех был чёрный кеш.
— Браво. Сатаров мне сказал: «Ну а что, из башни из стекла кидаться камнями?» У них тоже чёрный кеш.
— Как тебе дали интервью Юмашевы?
— Мне помог Алексей Алексеевич Венедиктов. Сначала мне помог Рома Супер.
— Ой.
— Да. Он мне дал контакт Юмашева, я написал Юмашеву. Сказал: «Валентин Борисович, тра-та-та...»
— Я тоже тебе мог бы дать контакт. Спасибо, Роман.
— Нет. А я тебе объясню, почему это произошло. Потому что Роман только что закончил с ним запись, он делал с ним интервью для своего фильма про Успенского. Юмашев в этом фильме появляется...
— Про Любу?
— Ну, про этого самого. Художника.
— Чебурашку?
— Да-да.
— А какая связь между?..
— Ну они там вместе работали. Честно говоря, я не очень знаю связь. Рома только что отинтервьюировал Валентина Борисовича и дал мне контакт. Я написал. Он говорит, Юмашев мне пишет: «Я не могу, у меня нет времени». Там COVID ещё же гуляет, это август месяц. Вот. И потом Венедиктов написал, я написал Венедиктову, говорю: «Лёш, у меня не получается». Он говорит: «Я помогу». И он помог.
— Тебе как Юмашевы?
— Слушай, мне... Я когда, честно, пришёл, Валентин Борисович, к вам на интервью, мы, во-первых, это делали под...
— На Полянке.
— Да. Но мы делали это очень хитрым образом. Мы сидели в разных кабинетах, и я ему по Zoom задавал вопросы. COVID. Я же тебе говорю, COVID.
— А зачем тогда приходить?
— Я мог из дома задавать эти вопросы, но мне было интересно приехать. Я приехал. Соответственно, в одном кабинете сидит Юмашев, я сижу в другом. Его снимает камера. Ему микрофон вешает Татьяна Борисовна.
— А почему ей можно? А, ну я знаю, понимаю.
— Вот. Она с ним одна, никого там больше нет.
— Микрофон-то ей передали.
— Ей передали в другом кабинете. Никого не пустили, чтобы никого никто не заразил, потому что тогда был месяц, когда только волна начала вторая подниматься. И я думал, что вот сейчас будет 25 минут официального тра-та-та, ля-ля-ля. И мы сидели час двадцать, и я понимаю, что беседа идёт и то есть у нас прямо на полноценные два-три интервью. И это было очень круто. Мы закончили.
— У тебя и Таня была?
— Сначала не было. Валентин Борисович говорит: «Вот, Сергей, спасибо, ля-ля-ля». Я говорю: «Помогите с Чубайсом». Он помог с Чубайсом. После того как я всё смонтировал, он говорит: «Ну вот есть вариант с Татьяной Борисовной». Она была предпоследней. Она и Эрнст. Уже всё, уже мы на монтаже были, и мы поговорили.
— И как тебе вообще они? Кроме того что они уделили два часа времени?
— Слушай, ну для меня это...
— Ты веришь вообще в то, что они все говорят?
— У меня не стоит вопрос веры. То есть я же не следователь, чтобы говорить: «Вот вы врёте мне? Или вы недоговариваете?» Я понимаю, что эти люди писали историю государства Российского, я не думал, что я вообще когда-то так близко к ним прикоснусь. И для меня как (позволь мне этот пафос) для исследователя было очень круто просто сделать это, а вопрос веры или неверия — это же их слово против моего слова. Вы врёте. А откуда вы знаете, Сергей, вообще?
— Да я не знаю, врёте или не врёте. Я же тебя не спрашиваю, почему ты им не возражал. Мне как раз на это наплевать, я твои ощущения сейчас спрашиваю.
— У меня, послушай, у меня ощущения...
— У тебя же как вот у историка.
— Да. У меня ощущение очень странное. Такое ощущение, что они ждали человека, который к ним придёт, и они будут выговариваться, потому что любое интервью, с кем бы я ни писал — с Филатовым, с Подберёзкиным, с Юмашевым, — это было два часа беседы. И не то что я там сидел их и выковыривал. Люди говорили, говорили.
— Может, просто заняться нечем?
— Может, просто пришло время говорить? Просто они всё это время молчали, а сейчас они начали говорить.
— Да они часто говорят-то вообще.
— Слушай, их же так никто не собрал вот. 85 интервью в фильме, и меня в кадре почти нет, ты же видел. Я не влезаю с вопросами. Я какие-то подводки даю, потому что выяснилось, что надо всё пояснять: почему у нас выборы в два тура, что такое спойлер и так далее, какие-то такие вещи, которые я считал само собой разумеющимися. И мне было дико интересно, потому что ты же складываешь это, как мозаику. Понятно, что есть общеизвестная картина — вот это было так, здесь был Лебедь, потом с Лебедем договорились. Ну это же тоже вот. Я, например, никогда не знал, как происходили переговоры с Явлинским.
— А как происходили переговоры с Явлинским?
— Вот Чубайс ему позвонил и говорит...
— Это в 1996 году.
— Это в 96-м году, перед вторым туром. Это тоже будет в третьей серии. Чубайс ему говорит, что, значит, Гриш, у меня подписанный указ президента. Ты вице-премьер с завтрашнего дня. Ты просто сейчас высказываешься в нашу поддержку — и ты вице-премьер. На что Явлинский говорит: «Нет, Толь. Ну если я вам так нужен, то давайте мне премьер-министра». На что ему Чубайс говорит (это будет прямо в кадре): «Сука ты, Гриш. Пошёл ты...» Я никогда не знал, что Явлинский, ему предлагают вице-премьера — и он отказывается.
— Он был вице-премьером, ты чего.
— А что он отказался в 96-м году?
— Потому что никто не хотел тогда уже связываться с Ельциным, потому что все понимали, что это ничего не стоит.
— Нет. Я просто думаю, что Явлинский никогда не был про real политику. Он всегда был про какие-то такие посиделки в студиях с мягкими тонами, про разговоры о том...
— Мне кажется просто, что у Григория Алексеевича всегда была завышенная самооценка. Она просто сохраняется на протяжении 30 лет, и я ему в этом смысле завидую.
— Да. Это потрясающая выдержка.
— Да. То есть человек ждёт. И может быть, даже дождётся, пока станет премьер-министром.
— Да-да. В общем, вот. И это абсолютно исследовательский материал. Ну ты видишь, вот Павловский, например. Мне тоже было дико интересно с ним поговорить, хотя я всё это слышал. Люди начинают говорить. Понятно, что кому-то хочется биографию поправить задним числом, кому-то какие-то факты, может, недостающие сказать. Но там были разные интервью. Было интервью с Минтусовым. Ты когда-нибудь общался с ним?
— С кем?
— Вот. «Никколо М» — это люди, которые делали всю социологию этой кампании.
— Мне казалось, Аслон делал.
— Аслон тоже делал, но вот «Никколо М» — это была первая компания, которая этим занималась.
— И чего они говорили?
— Они рассказывали, как они подбирали модель ролевую от отца нации до матери нации, как они делали эти панели, как приехали эти американцы. Там странное стечение обстоятельств. Есть же миф о том, что американские технологи сделали выборы.
— Никакого мифа нет особо.
— Ну как? Был же такой миф.
— Мне кажется, что вот главный миф — и в нём, откровенно говоря, есть доля правды — в том, что на самом деле всё это подстроено.
— Что значит подстроено?
— А вот даже если мы говорим, что второй тур реально Ельцин выиграл.
— Да.
— Всё-таки надо понимать, что такого административного ресурса никогда не было.
— Какого?
— Вот так, чтобы все СМИ были за одного кандидата. То есть Путин прямо отдыхает на фоне выборов 96-го года.
— Ты знаешь, админресурс — это же не СМИ. Админресурс — это корзина.
— Ну и корзина.
— А у них не было доступа к корзинам.
— Да были-были все корзины, просто не было. Это вот они тебе рассказывают...
— Слушай. Ну как? Там же красные губернаторы.
— ...что у нас был красный пояс...
— Там же был красный пояс.
— Ну ладно. А потом, так сказать, Строев прекрасно сидел при Ельцине и замечательно.
— Послушай. Сидел — не сидел, там на самом деле же у них не было такого контроля. Это сейчас нам отсюда кажется, что система работала. Система вообще не работала! Она была нерабочая, она была разобранная… Потому что ты говоришь: «Тотальный контроль над СМИ, «Голосуй или проиграешь». Мы все говорим: «Такая кампания! «Голосуй или проиграешь». А Константин Львович говорит: «Ну и что?»
— Мало ли что он говорит.
— Эта кампания никого не принимала на участке, потому что молодёжь не пошла голосовать. Я не знаю об этой статистике, пошла ли молодёжь. Ты пошёл голосовать в 1996 году?
— Понимаешь... Я не помню 1996-й. Наверное, я голосовал.
— В нашем сознании многие вещи живут как оглушительные какие-то успехи, которые выиграли эти выборы. А выиграли выборы… Слушай, я думаю, что там визиты Ельцина в города принесли больше кампании, чем танцы всех артистов.
— Да я уверен, что визиты Ельцина в города принесли ему ровно столько же, сколько и отсутствие этих визитов. Я ещё раз говорю: меня никто и никакой фильм не убедит, что там не было административного ресурса. Ты знаешь, я хорошо знаком с участниками этих событий, у которых ты брал интервью, поэтому с таким интересом тебя про них спрашиваю. И я вот с каждым днём всё меньше и меньше во всё это верю.
— Знаешь, в чём дело? Команды, которые вели эти выборы, интеллектуально были несопоставимы. У Ельцина была команда сильнее в пять-шесть раз.
— Ну и что? Зато у него рейтинг был 2.
— Был 2, а через два месяца он был 22.
— Вот, а я не верю в эти 22.
— Ну что значит ты не веришь?
— Если тебе говорят... А я потом работал со всеми этими социологами...
— Ну и что?
— Я видел, как они врут. Прямо врут, рисуют цифры, прямо приносят эти цифры в администрацию или тем же заказчикам, показывают, что нет, вы ничего не сделаете. А потом раз — на следующий день они рисуют совершенно другие цифры. Вот эти 20. Я не верю в эти 20. И не верю в эти 36.
— Если с этой точки зрения подходить, то тогда вообще всё нарисовано. А ты веришь в то, что... Хорошо, вот вопрос очень простой: Зюганов выиграл эти выборы на самом деле, а если он абсолютно чувствует себя в моральном праве, почему он не выводит народ-то на улицы?
— А это другое дело.
— Как это другое дело-то?
— А это другое дело. Почему государство все эти годы содержало Геннадия Андреевича бесполезного? А я уверен: ровно потому, что это абсолютно договорной руководитель договорной партии. То есть если бы вместо Геннадия Андреевича на этих выборах Коммунистической партии руководил нормальный человек, который не з****л бы, конечно, коммунисты победили бы.
— Если бы этот человек не з****л и вывел бы на улицы народ, мы бы получили 93 х 2.
— Погоди секунду. А зачем выводить на улицы народ, если ты побеждаешь? И таким образом, ты говоришь: это значит, что люди, которые проиграли...
— Ты сейчас говорил...
— Подожди. Которые тогда управляли страной, то есть Ельцин, вывели бы на улицы танки, потому что они проиграли. Вот о чём ты говоришь.
— Цифра-то на табло.
— Табло они нарисовали.
— Кто они-то?
— Ельцин нарисовал.
— Почему? Слушай, если все об этом знали, почему никто не противодействовал? Я тебе ещё раз говорю.
— Всем тогда потому что было плевать.
— Как плевать? Если ты проигрываешь выборы, у тебя огромная электоральная масса. У тебя украли выборы. Почему ты не противодействуешь этому?
— Потому что ты понимаешь, что тебя завтра могут грохнуть прямо в подъезде, как любого человека тогда могли грохнуть в подъезде.
— Антон, с этой точки зрения, слушай, вообще политикой нельзя заниматься.
— Нет. Политикой и не надо заниматься. И нет у нас политики никакой. И Геннадий Андреевич тогда был один из тех людей, которые собой уничтожили эту политику.
— Он абсолютно не был готов выигрывать, это совершенно очевидно.
— Так я про это и говорю.
— Он не был готов выигрывать. И собственно говоря, я думаю, что голосование второго тура, когда так называемые султанаты, как их тогда называли, Башкортостан, Татарстан, сначала в первом туре за Зюганова голосовали...
— Потом вбросили за Ельцина.
— Они ничего... Я думаю, что и в первый раз могли вбросить, и во второй. Просто они в первый раз подумали, что вроде как Зюганов выигрывает, а потом они видят, что всё-таки как-то слабо, давай всё-таки за Ельцина.
— Так я и говорю, значит, они вбросили за Ельцина.
— Слушай, фиг его знает, вбросили они — не вбросили. Если бы был тотальный вал фальсификации и вбросов, понятно, что не было телефонов, не было камер, никто это не мог зафиксировать. Ну слушай, страна живёт слухами. Конечно, сказали бы, что...
— Так все слухи про это только и говорят, что Ельцин выборы проиграл. И других слухов никогда не было, Серёж. И ты это знаешь прекрасно.
— Нет, Антон, я этого не знаю по той простой причине, что ты помнишь, когда впервые появился в официальной прессе, в официальных СМИ вообще разговор о проигранных выборах 1996 года?
— В каких-нибудь нулевых.
— В каких нулевых? Это кто сказал? Это просочилось после встречи с оппозицией Дмитрия Анатольевича Медведева, когда кто-то на этой встрече сказал: «Ну мы же помним, что было в 1996 году».
— Мне кажется, что это не так. Ну то есть я, по крайней мере, всегда жил всю свою жизнь (а я выборами занимаюсь с 1999 года), всю жизнь живу с ощущением, что те выборы уничтожили вообще выборную систему России. И я видел выборы 1999 года, эти заваленные резинками от денежных купюр приёмные депутатов. И видел выборы с Кириенко, с Гельманом и Чубайсом, который возглавлял тогда «Союз правых сил», и у меня всегда было ощущение, что выборы 1996 года — это выборы украденные.
— Антон, я считаю, что это всё сослагательное наклонение, потому что украденные выборы были в 80... Каком?.. Когда Чаушеску расстреляли? Когда он в декабре победил с перевесом 92%, а через неделю...
— Я не помню. В 1989-м.
— В 1989-м. А через неделю его не просто снесли, а расстреляли, потому что народ его не хотел. Если бы народ Ельцина не хотел, повсеместно бы был саботаж. Вышли бы на улицу. Ну слушай, русский народ такой. Я думаю, что было бы так. У меня, честно говоря... Слушай, что называется, я эти корзины грудью не защищал и руками туда не набрасывал. И доказать обратное или доказать, что это было так, я не могу. Но у меня осталось впечатление, что они его просто задавили информационно.
— Я в том числе и про это говорю, что когда у тебя весь административный и информационный ресурс...
— Никого же не заставляли. Я тебе ещё раз говорю: информационный ресурс топил против коммунистов. Они не хотели в Совок. Никто в Совок не хотел. Ты хотел тогда в Совок, в 1996 году?
— Мне был 21 год.
— Ты в Совок хотел когда?
— Я не хотел в Совок.
— Ну и я не хотел.
— Но сейчас я понимаю, конечно, что речь шла не о выборе между Совком и не Совком.
— Тогда речь шла именно об этом.
— Тогда так казалось.
— Да не казалось, тогда так и было.
— Казалось абсолютно. Совок был Ельцин — вот в чём дело. Оказался Ельцин Совком.
— Антон, проблема в том, что Совком были все.
— Это тоже правда. Но в Польше тоже был такой выбор между, знаешь, казавшимся Совком и не Совком. И победил казавшийся Совок, и в итоге...
— Я не знаком с польской политикой. Мне, честно говоря, нет никакого до неё дела. Но я тебе другое скажу, что во время работы над «Девяностыми» я понял, в общем, самый забавный факт. Там же много серий. Там и про музыку, и про рекламу, и про ночные клубы. Никаких случайных людей там не было вообще. То есть это были либо дети богемы, либо дети номенклатуры. То есть разговор о том, что в 90-е такой большой мост был… Конечно, был, но он был всё-таки узенький. И вот это...
— То есть это всё были блатные? То есть вся жизнь досталась блатным, да? Ну блатным я имею в виду...
— Они все были, понимаешь... Я просто пример тебе привожу. Вот серия, казалось бы, самая аполитичная — про ночную жизнь. И мы разговариваем про смерть Ивана Салмаксова. Иван Салмаксов — очень известный промоутер и диджей из клуба «Птюч». Внезапно пропадает, лестница в крови, он пропал, был прямо кавер-боем, на обложке «Птюча», везде. Я лезу в «Википедию»: Иван Салмаксов, сын прокурора питерского. Понимаешь? Там вот приблизительно все такие. Либо богема, либо какая-то номенклатура. То есть разговор о том, что...
— То есть никаких социальных лифтов не было?
— Разговор о том, что система поменялась в 1991 году? Поменялась, безусловно. Но мы видим, что пришли комсомольцы, с одной стороны, с другой стороны, пришли люди, у которых там были какие-то родители богемные. Безусловно, в регионах много было мостов, и эти люди там делали состояние. Но всё это большая мифология. То есть правильно родиться (хотел сказать на Руси, да, наверное, везде) — это уже 80% успеха.
— Жалеете, Сергей Сергеевич, что были маленьким в 1990-е?
— Ну как жалею… С одной стороны, жалею, потому что ни фига себе — в такой кампании участвовать в 96-м году, это можно было просто подвалить историю, денег заработать. А с другой стороны, можно было, наверное, спиться, сторчаться, могли бы тебя завалить. Правда? Поэтому не жалею.
— Не знаю. Всегда можно спиться, сторчаться и завалиться.
— Да, наверное. Я тебе говорил, мы часто об этом говорили, что у нас поколение — оно срединное, оно неуспевшее. То есть когда страна поменяла формацию, мы были слишком маленькие. Вот. И мы не успели ко всей движухе, но задели её краем.
— Ты считаешь, что потом была уже не движуха?
— Слушай, ну конечно, 1990-е и нулевые — это совершенно разные десятилетия. Но мне, послушай, мне грех жаловаться, у меня нулевые суперкомфортные. Для меня нулевые — старт, а не 1990-е.
— Я поэтому тебя и спрашиваю, почему ты вдруг снимал про 90-е, а не нулевые, когда ты являешься актором нулевых?
— Потому что в нулевых я был актором, а в 90-х я был наблюдателем. Я хотел разобраться. Вот то, что я наблюдал и чувствовал тогда, как это на самом деле было.
— Что у тебя с «Аэрофлотом» произошло?
— А я не знаю. Сегодня какой-то помоечный ресурс написал, значит, что… Ну нет…
— Ты об****л «Аэрофлот», да. А что ты сказал про «Аэрофлот» плохого?
— Я... «Аэрофлот» объявил о тарифах новых, которые могут...
— Которые в 15 раз выше, чем старые.
— Нет. Дело не в этом. Сейчас новый тариф, потом они его отменили, который может... Значит, у тебя можно поменять класс обслуживания без уведомления.
— А, то есть можно из бизнеса пересадить в эконом, да?
— Я сказал, что вообще, в принципе, это половинчатые меры. Я считаю, что каждый взрослый, половозрелый россиян должен раз в год «Аэрофлоту» платить тысяч 50—75, даже если он никуда не летает. Вот такой хороший тариф. И тогда ситуация выправится. А сегодня я там на каком-то ресурсе… Ну какой-то ресурс написал, что, мол, «как ему не стыдно, он нецензурно критиковал «Аэрофлот», и лишат его золотой карточки».
— А у вас золотая, да?
— Да. У меня золотая.
— Вам, наверное, дарят её. Вы же не налетали.
— Почему же я не налетал? Конечно, я налетал.
— Не летал ты ничего. Тебе дарят все.
— Нет-нет-нет. Никто мне ничего. Мне каких баллов докинули в 2019 году, когда мне её дали, я до фига налетал. В 2020-м, конечно, я никуда не летал.
— Ну вот. Значит, должны были отобрать.
— Ну и отберут.
— Так уже 2021-й.
— Нет. В 2020-м никто ничего не отбирал.
— Почему у меня всё отобрали?
— Потому что ты...
— Потому что я лох. У меня все отобрали. У меня и карты отобрали, и мили мне не записывали, а я летал и снимал.
— Куда?
— В Омск, например.
— И тебе не засчитывали мили?
— Нет, не засчитывали. Я сегодня посмотрел после этого поста — я вообще не смотрю, не обращаю внимания, что там в «Аэрофлоте» происходит. Честно говоря, закрыл все свои карты аэрофлотовские бонусные, но сегодня посмотрел свой счёт.
— В 2019 году все карты, насколько я знаю, продлили автоматом.
— Нет. У меня ничего не продлили. Нет.
— Слушай, суть не в этом. Лишат и лишат. Это же их суверенное право. Давать карту или не давать, правда?
— Не знаю. Нет. Это не суверенное право.
— Ну как?
— Потому что это не лавочка частная.
— Это не лавочка частная, это право компании.
— Это национальный авиаперевозчик, который сейчас живёт вообще на наши бабки, он живёт вообще на деньги налогоплательщиков, потому что иначе бы он не прожил, то есть никаких у них суверенных прав нет. У них суверенные права есть тихо, спокойно себе перевозить российских граждан за государственные тарифы.
— Если им не нравится, что российский гражданин Минаев их критикует. Они взяли и отобрали.
— А это не имеет никакого значения, потому что они, к сожалению, являются — ещё раз повторяю — сервисной организацией. Сервисная организация должна делать всё для клиента, для тебя. Если человек говорит: «Я сейчас лишу своего клиента какой-то карты, потому что мне не нравится, как он высказывается в своём блоге», значит, этот человек должен покинуть свою государственную должность, потому что это государственная должность. С таким же успехом я могу сказать: «Знаете, мне не нравится, как меня критикуют граждане России, работаю на канале RT и поэтому я сейчас отрублю что-нибудь им». Это смешно. Ещё раз повторю: это государственный авиаперевозчик. Если государственный авиаперевозчик не согласен с мнением жителей государства, в котором они являются государственным авиаперевозчиком, может быть, государственному перевозчику следует сменить руководство.
— Я тебе честно хочу сказать, Антон Вячеславович, во-первых, мы не знаем, как сказал бы Михаил Сергеевич Горбачёв, намерений.
— Нет, ну вот мы видели эту ситуацию с этим самым Дмитрием Алешковским, я помню.
— Да. Я не то чтобы... Я переживу. Я жил очень долго без карточек-то золотых.
— Когда вы жили-то долго? В 1990-е годы?
— Почему же в 1990-е? И в нулевые.
— Когда у вас не было золотых карточек.
— В нулевые у меня не было долгое время.
— Да всё у вас было. Господи, золотые карточки.
— Вы как из песни Тимати, что ли? Родился в люксе с пелёнок?
— Я, честно говоря, не слушаю Тимати. Я недавно слушал какую-то песню... Rolex и где-то на руке полосы. Это, по-моему, был Егор Крид. Мне кажется, это одно и то же.
— Нет, Антон Вячеславович, это очень разные вещи. Тимати и Егор Крид.
— Тимати и Егор Крид — это разные вещи?
— Ну конечно, да.
— Это не одна вещь? Мне кажется, это вообще один человек, если честно.
— Нет.
— Вы смотрите, кстати, сериал «Холостяк» на ТНТ?
— Нет.
— Это с Тимати как раз.
— Я знаю, что это с Тимати, потому что я читаю об этом в Telegram-канале «Антиглянец», например. Ну конечно, я это не смотрю, потому что...
— Говорят, там и Егор Крид тоже участвует. Мне в ухо подсказывают.
— Наверное, участвует. Ну зачем я это буду смотреть? Слушай...
— А что вы смотрите вообще?
— Я?
— Да.
— Я посмотрел на прошлой неделе очень хорошую документалку нетфликсовскую, которая называется «Операция...
— «Ы».
— …«Одесса» или «Одэсса».
— «Одесса». «Одэсса» — это по-украински. Поэтому русские не говорят...
— «Одесса». Значит, как русский мигрант вместе с колумбийцем или ещё с кем-то хотели продать советскую подводную лодку колумбийской мафии, чтобы она кокаин возила в Майами. Потрясающее кино, и все фигуранты прямо в кадре сидят.
— А вы видели вот этот фильм, вернее, какой-нибудь фильм Ильи Найшуллера?
— Нет-нет, не видел, и более того, у нас с ним в среду будет стол, в Esquire будет круглый стол, посвящённый кино современному российскому. И я себе поставил задачу за завтрашний день посмотреть.
— Посмотреть какой-нибудь фильм?
— Хоть один, хоть два посмотреть. Слушай, я ничего не могу сказать, потому что правда не видел.
— Тебя не смущает, что человек занял первое место, а у него 6 млн сборы?
— Ну и что? А что меня должно смущать?
— Мне кажется, это стыдновато.
— Почему это стыдновато? А у второго места какие сборы?
— А просто сейчас нет вообще проката.
— Это неважно. Его же нет ни у кого.
— Нет. Ну просто люди не выходят в прокат.
— Подожди секундочку. Он же не один был в прокате.
— Там ещё были, наверное, польские фильмы.
— Это неправда. Там было ещё много фильмов, и он победил, и я считаю, что это, слушай, ну надо радоваться.
— То есть ты гордишься?
— Я, конечно, горжусь. А зачем об****ть-то его? Я считаю, что он молодец.
— Я не об****ю. Я спрашиваю. 6 млн для Америки — это как-то совсем унизительно.
— Это мало, да. Но тем не менее, слушай, сколько есть.
— Но есть больше.
— Да. Я считаю, что это большой успех, что русский режиссёр получил голливудский контракт, что он снял картину в Голливуде. Я считаю, что это круто, потому что, насколько я знаю, в этой картине русские не как обычно — м****и и дегенераты, там как-то всё это по-другому.
— Это ты прочёл в моей подводке?
— Да. Я прочёл в твоей подводке.
— Которую я не дочитал.
— Да. Я прочёл в твоей подводке.
— Там играет артист Паль, например. Я тоже его видел исключительно в трейлере, поэтому хорошо выглядит.
— Я артиста Паля видел в фильме «Глубже», который я всем рекомендую посмотреть. Я абсолютно без шуток, да. Несмотря на название...
— Это про что?
— Про театрального режиссёра, у которого ничего не получалось в жизни, потому что он был слишком сильно погружён в себя. И в какой-то момент ему сказали: «Брат, может, ты порнуху будешь режиссировать?» И он её начал режиссировать.
— Это про порнуху?
— Нет. Не про порнуху. Он начал режиссировать порнуху, как если бы он режиссировал «Три сестры» или «Вишнёвый сад».
— Это так и должно быть.
— И это взлетело. После этого его пригласили, собственно, в государственную идеологию.
— А ты вот смотришь порнуху с драмой?
— Да не было там порнухи никакой.
— Да я понимаю. Я вот просто, ты же сценарист, я вот просто думаю...
— Нет. Я порнуху с драмой ни разу в жизни не видел, кроме вот немецких и итальянских диалогов, когда пришёл сантехник... Вот там всё так и есть.
— Я просто думаю... Я всегда перематываю драму.
— Да, конечно. Слушай, я, естественно, перематываю драму. Никакой драмы я не смотрю, никакие диалоги я не слушаю. Я перематываю. 20 лет назад я перематывал меньше, сейчас я перематываю больше, потому что всё-таки...
— К вопросу о Пале. Сейчас я попытаюсь правильно сформулировать эту мысль. Вы пока глотните чаю. Когда ты стал главным редактором Esquire, ты стал гораздо меньше выступать в политическом сегменте. Ты заметил это? Помнишь, мы с тобой говорили, и я тебе году в 12-м говорю, что вот, Сергей Сергеевич, я вас за всё отмолю. А ты говоришь: «Мне на фиг не надо. Мне плевать». Это абсолютное враньё.
— Почему?
— Потому что сейчас вы смотрите, как бы где что не сболтнуть такого, чтобы...
— А что я теряю-то?
— Теряешь просмотры, конечно.
— Какие?
— В своём YouTube, например, вообще.
— Нет, Антон, я ничего не теряю.
— Ты не паришься от того, что...
— Все про меня всё знают. Я написал сериал «Спящие».
— И что? Это тебя... У тебя какой-то такой уже наркоманский бред, что все «Спящие»… Во-первых, никто не знает, что ты написал «Спящие».
— Слушай, я имею в виду, что есть... Не надо никаких «Спящих». Есть все мои высказывания за все годы. Более того, у меня нет, наверное, ну, может, я кого-то послал нецензурно, но я не могу сказать, что я что-то бы сейчас где-то переписал. Во что мне играть? Я ни во что не играю.
— Нет. Но я говорю, ты стараешься меньше выступать на эту тему.
— В политике?
— Тебе просто не нравится, что происходит? Или ты действительно боишься, что молодёжь тебя не поддержит?
— Ты знаешь, в чём дело? Я в блоге, например, ничего никогда не говорил про Навального.
— А почему?
— Я сейчас объясню. И меня молодёжная аудитория за это хейтит — дизлайки, отписки, «ты продажная мразь, ты ничего не говоришь».
— Ты же не говоришь.
— Да. Одни раз я сказал. Я могу вам, если кто не знает, рассказать про своё отношение к Навальному. Я никогда его не поддерживал, не поддерживаю и не буду поддерживать. Я не хочу, чтобы этот человек когда-то взял власть в моей стране. Вот ссылки на мои высказывания там, там и там. Вот. Если вы этого не знаете, вы теперь это знаете. А говорить о том, когда он в туалете кричал от боли… Ну мне жалко его, как жалко любого человека, который страдает. Говорить о его каких-то, ну хайпить на том, что Навального арестовали, Навального выпустили, мне, честно говоря, неинтересно. Я Алексеем Анатольевичем, как ты помнишь, занимался десять лет подряд, потому что я был ведущим политического эфира, и в сотый раз это обсуждать мне просто надоело, правда, мне это абсолютно неинтересно. Это никак не сказывается на моих лайках. Только дизлайки.
— То есть это всё равно что говорить, что Навальный г***о, да?
— Да-да. Мне лучше, если бы я говорил: «Какой ужас, кошмар, как ужасно всё это, давай поговорим». Мне кажется, это прибавляло бы просто просмотров.
— Да?
— Да. А зачем мне эти просмотры? Я же всё уже сказал. Что переобуваться в воздухе? Это стыдно в 46 лет.
— Думаете? А то сказали бы: «Простите меня, пожалуйста. Я...»
— Был не прав.
— Был не прав.
— Все эти годы причём.
— Нет? Был прав?
— Абсолютно был прав.
— А почему ты не хочешь, чтобы Алексей Анатольевич Навальный взял власть в твоей стране?
— Потому-то все говорят, что у нас кровавая гэбня у власти, например. Нет, конечно. Потому что когда дядя Лёша придёт, мы с тобой поедем по этапу.
— Нет. Мы-то с тобой поедем по этапу, потому что мы и есть кровавая гэбня.
— Нет. Я же не хочу ехать по этапу. Что я должен ехать по этапу?
— Это ты сейчас ведёшь себя как Константин Эрнст в 1996 году.
— Нет. Я себя, знаете, веду, помните, была знаменитая фраза, когда Полонский устроил истерику у Суркова на круглом столе.
— Я не помню. Я тогда не сидел. Это вы там сидели.
— Нет. Это было в эфире. И он сказал: «Вся страна сидит на чемоданах». Он говорит: «Вы там что-то говорили, господин Полонский, про то, что у кого-то миллиарда нет, тот идёт куда-то». Мы никуда не пойдём! Алексей Анатольевич, мы никуда не пойдём.
— Думаете?
— Я не думаю, я знаю. Во всяком случае, все эти годы.
— Вот смотрите. Вы снимаете кино, и в том кино вы делаете как сценарист, и вообще вы такой кинематографист стали неожиданно.
— Да.
— Или ожиданно. У вас огромное количество с каждым годом людей, которые становятся вас младше и младше. Это не потому, что они молодеют, а потому, что вы стареете.
— Я старею.
— Вот. И все эти люди — это я так долго формулировал, потому то артист Паль многократно сидел или сколько-то сидел в автозаках, выходя на митинги за Навального, — все эти люди с каждым годом становятся всё более и более оппозиционны.
— Да, конечно. И будут ещё более оппозиционны.
— Почему?
— Потому что причин много на самом деле. Первая причина — это то, что они не хотят жить в парадигме «все и всё навсегда». Они считают… Ну это нормальный человеческий рефлекс. Начальник моего начальника не уходит, значит, мой начальник не уйдёт, значит, я никогда не стану начальником.
— Ну это же неправда. Все начальники уходят.
— Да. Я не помню, с кем разговор-то был? Лет пять, наверное, назад какой-то был эфир, что Путин сидит тут 20 лет. А сколько сидит Венедиктов, а сколько сидит… Да все начальники сидят, в любую корпорацию зайди, по 20 лет. Конечно, их это триггерит. Это первое. Второе.
— А ты думаешь, если бы начальники менялись… А вернее, так: никого не триггерит Венедиктов на «Эхе Москвы»? Все говорят: «Господи, только бы не ушёл Алексей Алексеевич. Пусть будет Алексей Алексеевич навсегда».
— Я не знаю, что думают. Он просто не госчиновник, и на него другой фокус внимания. Они — другого возраста. Они — другого поколения. Они — другой генерации. Конечно, им кажется, что вот эти деды тупые ничего не знают, не понимают. Сейчас мы придём и будем всё понимать. Ну что вы, в 89-м году, в 88-м так же было. Ну вот я сидел и смотрел — какие-то дядьки на Совете народных депутатов что-то там вещают.
— Это 90-й был год.
— 89-й это был год.
— Какой 89-й? Выборы были 90-го года.
— 89-го они были. Вот они там сидели, что-то гнали. Там сидел какой-нибудь Афанасьев, сидел какой-нибудь Гавриил Попов. Ты помнишь, как ты смотрел на них?
— Я смотрел нормально. Я с восхищением смотрел. На Гавриила Попова?
— На Гавриила Попова, наверное, да. Я имею в виду...
— На Афанасьева?
— Да. На Афанасьева тогда... Афанасьев да, это неправильный пример. Они всё-таки были...
— Ты, наверное, смотрел на Егора Кузьмича Лигачёва.
— На кого-то смотрел, какие-то деды сидят, что-то говорят. Ну что, мне это интересно, что ли, было? Я был совершенно в другой повестке. Я был в музыке, я был в тусе.
— Но они не в музыке, они в политике.
— Они в политике, потому что у Глеба Павловского есть отличный термин — «политизация». Политизируется всё. Нет никакой области, где нет политики. Если ты хочешь говорить о ДЭЗ 29, или о дорогах, или об урбанизме, или о чём угодно — везде есть политика. Везде есть политика, потому что о чём ты ни говори — везде территория: тут есть чиновники, тут есть силовики, здесь чьи-то интересы. Как только круг рисуешь, в жизни начинается политика.
— А почему так произошло? 12 лет назад не было никакой политики. Но был урбанизм и всё остальное.
— 12 лет назад Болотная была.
— Болотная была в 2013 году.
— Это сколько лет назад?
— Десять.
— Ну десять.
— А 12 лет назад как раз её не было, а был как раз бесконечный урбанизм.
— Нет. Урбанизм позже начался. 12 лет назад какой был год?
— Ну хорошо. Медведев, условно говоря, был Медведев-Медведев.
— Слушай, было очень много денег. Экономика пёрла. И всё равно это всё закончилось 11-м годом, потому что как только средний класс осознал себя манифестированным и при бабках, они сказали: «Мы теперь хотим ещё влиять на политику, и поэтому мы пойдём на площадь». Ты же помнишь, как это было. Ты же был участником этих событий. Это то же самое, я тебе говорю.
— Я был наблюдателем.
— Неважно. Я имею в виду, они при тебе были. Они были при тебе.
— Это вы были участником.
— Я был непосредственным участником. И собственно говоря, так же и они. Слушай, с ними надо разговаривать.
— С кем?
— С Палем.
— А с ними не разговаривают, ты считаешь?
— Я не знаю, кто с ними разговаривает. Слушай, ну это же...
— А как с ними надо разговаривать? Вот сказать: «Паль...»
— Ну это же не так, Антон. Ну что ты меня троллишь?
— Ну а как? Я тебя не троллю. Я реально не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Ты же знаешь, как это происходит. Есть молодёжная политика. Есть политика… Я не буду сейчас какие-то говорить глупые вещи про дискуссионные клубы. Наверное, их надо собирать, с ними надо как-то беседовать, что, ребят, у вас такое мнение, у нас такое мнение. Давайте поговорим, на чём-то сойдёмся. Это же всё диалог. Они же тоже не хотят диалога. И с ними не хотят диалога. Я не знаю, как это происходит сейчас.
— Ну ладно. Ну ты же, ты же тоже старый дед.
— Я старый дед.
— У тебя есть какой-то диалог с молодым поколением.
— Конечно.
— Какой?
— У меня все команды молодые.
— Ну вот. Ну? То есть ты как-то с ними разговариваешь?
— Я выстраиваю с ними как-то отношения.
— То есть ты считаешь: я вот такой классный, я выстраиваю отношения с молодой командой.
— Да, я классный, потому что я каждый день с ними общаюсь.
— А ты думаешь, люди, которые управляют страной, не общаются с молодыми, что ли?
— Я не знаю. Думаю, что нет.
— Нет? Со старыми, так сказать...
— Понимаешь, в чём дело… Вот все эти лидеры мнений. Ну с ними же просто, они требуют отдельного отношения. С ними нельзя же общаться как с подчинёнными или как с какими-то мимо проходящими. Они же влияют на массы. Конечно, их надо собирать, выпасать, говорить с ними. «Как ваша работа важна для нашего общества. Фильм вот хоть посмотрели ваш, хороший фильм, Антон Вячеславович, про архимандрита, спасибо вам большое».
— Митрополита.
— Митрополита.
— Господи, ты даже не знаешь.
— Не знаю, не смотрел. Вот с ними надо говорить. Их надо выпасать, потому что, слушай, ну это работа, это агитация и пропаганда. Ну что, она бывает на общество...
— А сейчас такой работы нет?
— Это же нельзя оценить по какой-то шкале. Мы видим, ты говоришь, что почему молодые люди всё более и более оппозиционны. У них есть внутренние причины, я тебе их назвал. И есть внешние причины. С ними надо разговаривать. Значит, с ними говорят как минимум недостаточно.
— То есть ты считаешь, что если будут разговаривать больше, то они как-то по-другому будут относиться к этому ко всему?
— Трудно сказать. Я думаю, что какая-то часть из них, конечно, будет по-другому относиться. Слушай, есть очень простой пример. Митинг, омоновец ногой, помнишь, да, в Питере?
— Да. Пнул женщину.
— Да. Идёт диалог довольно скандальный на повышенных тонах, что вот этот омоновец мразь, тварь и так далее. Да, действительно, он излишне применил силу. Но, с другой стороны, вот омоновец кого-то волочит в данный момент. Ну понятно, что в ОМОН идут разные люди, но в основном идут люди, которые это ремесло каким-то образом любят. И не надо от него требовать каких-то суперспособностей. Вот он идёт, держит, вот у него помеха слева, он автоматом её отодвинул, пошёл дальше. Ты же знаешь это?
— Я — нет. Я же не Захар Прилепин.
— Слушай, Захар Прилепин бы тебе это рассказал. И он исполняет свои обязанности. Сейчас если его разорвать, понятно, что он их превысил, но вот две точки зрения.
— А я не понял, какая связь?
— Связь такая, что как бы про него можно сказать, что он убийца, кровопийца, урод. А он говорит: «Ребята, вообще-то вы знаете, у меня вот инструкция есть, как себя вести при задержаниях на митингах. Я присягу дал. Если я эту инструкцию нарушу, тогда я не буду служить, я прав». Ну вот и все.
— Он прав.
— Ну это же надо объяснить, понимаешь?
— Кому?
— Людям.
— Каким?
— Каким людям? Слушай, есть пресс-служба у всех министерств и ведомств, если ты не знаешь.
— Он там как-то пошёл этот омоновец, извинился перед ней.
— Ну да. Слушай, вот это хороший пример. Я к тому, что это и есть диалог, о котором я тебе говорю. Но есть вещь, которую мы не сломаем. Это разные генерации. Ты сколько ни говори, ты людям, которым сейчас 18 лет, они уже просто в другом ментальном мире живут.
— А ты считаешь, что люди в 18 лет все одинаковые, что ли?
— Они все очень разные. Ну мы же говорим о пассионариях. Люди, которые пишут в блогах как минимум, высказывают активные политические позиции. Это люди достаточно пассионарные, потому что люди непассионарные пишут там про Dota (или про что они пишут) или про какие-нибудь футбольные матчи.
— Про что?
— Игра такая компьютерная. Они не интересуются политикой. А люди пассионарные выплёскивают весь свой гнев. С ними говорить тоже до определённой степени бессмысленно. Они просто в иной возрастной категории. Знаешь, есть такая фраза: «Любви больше не будет». Вот живут люди 25 лет, а потом они расходятся. Живут 30 лет...
— Я это очень хорошо знаю, да.
— Ты это очень хорошо знаешь. Ну и вот здесь то же самое. Просто в какой-то момент ты им ничего не скажешь. Вы стали жить лучше? Да. Вы купили себе новые телефоны? Да. Пошли вон, мы не хотим это слушать, потому что ну вот… стена.
— Как ты видишь своё будущее в ближайшие десять лет?
— Антон, слушай, такой вопрос мне задаёшь. Хорошо, ты считаешь, у меня какая-то планограмма есть, что ли?
— Нет. Я не спрашиваю, какие у тебя планы на ближайшие десять лет. Я спрашиваю, как ты себе это представляешь?
— Всё, что я делаю последние лет 15, — это, если быть честным, я перепрыгиваю из вагона в вагон, чтобы каким-то образом оставить себя в активной фазе. Я...
— Так у нас все так делают.
— Ну да. Я пытаюсь всё время: вот здесь я что-то делаю с YouTube, тут у меня документалистика, здесь у меня сценарий. Я пытаюсь оставаться в потоке, и для меня это самое главное. И в ближайшие десять лет, если Бог даст силы и здоровье, мне бы хотелось там оставаться, потому что самое страшное для мужчины — это невостребованность.
— А для женщины?
— Для женщины я не знаю, я же не женщина. Наверное, тоже самое страшное.
— То есть ты ещё видишь разницу? Ты считаешь, что мужчина — человек, а женщина...
— Нет-нет. Я этого не говорил. Это ты сказал.
— Это ты говоришь.
— Нет, я так не говорю.
— Конечно. То есть для мужчины — невостребованность.
— Я говорю с точки зрения мужчины. И конечно, я бы не хотел быть невостребованным. Страх забвения. Страх невостребованности. Конечно. У тебя нет его?
— У меня вообще это единственный мой настоящий грех. Я тщеславный. Все остальные грехи, которые мне приписывают, гомосятину и прочее — это уже всё несуществующие грехи.
— Это же не грехи, это добродетели в вашем случае, Антон Вячеславович.
— Да нет. Я вообще живу один в келье с собаками.
— Антон, ну слушай, объективно всё-таки у нас как-то с тобой получается в нашем уже немолодом возрасте что-то производить. И если этот контент востребован, значит, мы что-то делаем хорошее.
— Ты чувствуешь, что твой контент востребован?
— Да, безусловно. И когда ты мне задал вопрос: «На фига ты это сделал?» Я сейчас тебе могу ответить на него. Фильм про 90-е, главный ответ — это то, что я сделал что-то полезное, что-то образовательное, по нему можно будет составить портрет той эпохи.
— Ты как бабка. Как этот самый, телеведущий Флярковский: «Я сделал что-то полезное и образовательное».
— Я правда сделал что-то полезное.
— Кто, сколько человек посмотрели?
— Я не знаю. У меня статистики нет.
— Вот видишь.
— Но на YouTube меня посмотрели. Мои исторические выпуски на YouTube посмотрели миллионов, наверное, 15 просмотров.
— Нет, ну это всё вместе.
— Да. Антон, даже если бы меня посмотрели 2 млн — это всё равно очень много. Правда?
— Нет. Ты сравниваешь себя, например, с ведущим блога «А4»?
— Что такое блог «А4»? Я не знаю.
— Видишь, ты колхозник. Это вот дети, которые рассказывают, какой кетчуп лучше.
— А зачем мне это знать? Я же не ребёнок.
— Их смотрят 35 млн человек, 40.
— Ну и хорошо. Ну да. И отлично. А почему я себя должен сравнивать? Это разные вещи.
— Не знаю. Ты не сравниваешь, не переживаешь оттого, что вот, дети популярные, а я — старый лох?
— Нет. Ты понимаешь, ты сегодня зациклился на этом. Тебя это триггерит.
— Да. Меня ужасно.
— Ты себя чувствуешь старым лохом.
— Конечно.
— А я — нет.
— Нет?
— Не-а.
— Ну как так, Сергей Сергеич? Ну посмотри на себя.
— Я популярный. На меня подписываются люди, у меня есть реклама в блоге. Я востребован. Это самое главное ощущение своей полезности.
— У кого 3 млн просмотров? Вот. Значит, «А4», мне говорят, просто случайно подсказывают, что «А4» выпустили ролик. Сколько часов назад? Три? Пять часов назад. 3 млн просмотров.
— Хорошо, я очень рад за них. Почему я должен с ними соревноваться?
— Потому что ты же производишь видеоконтент.
— Да. Но я произвожу видеоконтент, во-первых, он для определённой аудитории, во-вторых, он определённого...
— Ты же понимаешь, что это всё такие аргументы старого м****а.
— Нет.
— Я работаю на определённую аудиторию.
— Понимаешь, в чём дело? Мне же не зарплату платят.
— Им тоже не платят.
— Ну как? Ты получаешь жалование, правда? А я...
— Нет. Им. Мне-то да.
— Я как бы, если на меня не будут подписываться — мне не принесут рекламу. Вот рубль — это самый главный голос. Можно говорить о том, что востребованнее, кто невостребованнее. Я считаю, что... Я когда начинал свой блог на YouTube, я думал: «50 тыс. посмотрели — и слава тебе Господи. Хорошо».
— Думал всегда так, да?
— Конечно. Слушай, а сейчас 200 — это тоже круто. А 300 — это вообще хорошо. А 400, а 700 — это очень здорово, это и есть востребованность. Это значит, что ты живёшь, а если ты будешь говорить, что я м***к, что я старею, а вот какие-то «А4» собрали 3 млн просмотров.
— За пять часов.
— Антон Вячеславович, правда, слушай, а кто-то бегает быстрее, чем ты. Кто-то… и так далее. Ну что ты себя сравниваешь с ними.
— Вот это и есть.
— Ты себя хочешь сравнить.
— Подожди. Ну это и есть аргументы старого м****а. Я вот хожу в спортзал и говорю: «Вот они теперь бегают быстрее, чем я, потому что мне 46 лет».
— Послушай, у тебя задача-то какая? У меня задача производить что-то, востребованное людьми. Это самое главное.
— Ты можешь производить что-то, которое будут смотреть три человека. И ты тоже так будешь говорить.
— Меня же не смотрят три человека.
— Тебя смотрят по сравнению с «А4» — три.
— Это неправильное сравнение.
— Почему?
— Это всё равно что сравнивать родниковую воду с кока-колой или вино с водкой. Это разные субстанции, понимаешь? Ну правда. Это маркетинг. Сравнительное позиционирование.
— Ты кто у нас? Прости, родниковая водичка?
— Послушай. Это троллинг. Я не родниковая водичка, просто ты до своего возраста дожил и не знаешь, что такое сравнительное позиционирование. Что ты себя сравниваешь с детьми?
— Конечно, я не знал. Я вообще глупый. У меня уже Альцгеймер.
— Ты себя сравни с ведущими, я не знаю...
— Чего?
— Какого-нибудь «Дождя», например.
— У них сейчас там по миллиону просмотров. Они показывают — Навальный. И у них там сразу 6 млн в стриме.
— А почему тебя это триггерит? Ты чувствуешь, что тебя смотрит...
— Я чувствую невостребованность, да. А ты не чувствуешь?
— Тогда закончи этим заниматься, иди фитнес-тренером, инструктором. У тебя шикарные данные.
— Нет. Я не смогу. У меня спина. И потом, там все тоже молодые.
— А что ты тогда плачешь-то сидишь?
— А что мне ещё остаётся? Я удивляюсь, почему ты не плачешь. И пытаюсь у тебя выяснить рецепты твоей молодости.
— Антон, потому что у меня расписание на две недели вперёд сформировано.
— Господи. И что в этом расписании?
— В этом расписании всё что угодно.
— Расскажи.
— Я тебе могу рассказать.
— Вот давай. Что на этой неделе? Давай обсудим твоё расписание.
— Очень просто. Завтра я записываю свой новостной блог для YouTube. В среду я записываю круглый стол для Esquire. В четверг у меня большая серия подводок для последней серии документалки про рекламу. И в пятницу я дописываю исторический блог про перестройку. Вот четыре дня. В субботу я с детьми, в воскресенье ничего делать не буду. И дальше, на следующей неделе, то же самое.
— Не очень ты, конечно, усидчиво работаешь. Я тоже могу тебе рассказать, как у меня всё расписано.
— Я произвожу довольно много контента.
— Да я тоже.
— А что ты тогда плачешь-то?
— Я не плачу.
— Ты завидуешь, что ли?
— Да. Я, во-первых, всем завидую.
— Антон, это плохо.
— А ты не завидуешь?
— От этого печень портится. Я завидую в каком смысле? Меня всегда меня драйвила зависть, но не в смысле «вот сука», а я хотел что-то сделать лучше или приблизиться хотя бы.
— Кому ты завидуешь сейчас?
— Я никому сейчас не завидую.
— Хорошо. К кому ты хочешь приблизиться?
— Слушай, сейчас нет. Я тебе говорю про то время.
— Сейчас, я тебе говорю про сейчас. Когда я был маленьким — это меня не интересует.
— Почему маленьким? Нет.
— Меня интересует сейчас. Вот сейчас Сергей Сергеевич Минаев. 46 лет. Меня это интересует. Я с тобой разговариваю...
— Антон, я уже перешёл в какую-то совершенно другую фазу взрослого мужчины. И я уже сам являюсь человеком, который кому-то может что-то полезное сказать и даже быть для кого-то, прости, господи, примером. Я тебе рассказываю про себя 15-летней давности. Я пришёл на телевидение. Вот стоит Володя Соловьёв в эфире. Ну он же круто работает как ведущий, правда?
— Да.
— Я ему завидовал.
— А сейчас?
— Слушай, а сейчас я понимаю, что есть два ведущих на российском телевидении: Малахов и Соловьёв. И они… Я никогда не стану федеральным ведущим такого уровня.
— А Ургант?
— Ургант всё-таки это другой профиль. Ургант тоже великий ведущий.
— А Познер?
— Познер — это другое. Я всё-таки в жанре ток-шоу работал. Правда?
— А, ты это имеешь в виду. Ведущий ток-шоу.
— Да. Ведущий ток-шоу. Вот. И у них совершенно другие. С ними можно не соглашаться, соглашаться. Это знаешь, как есть всегда распространённая точка зрения. Вот просто почему Соловьёв такой, у него такие рейтинги? Потому что если бы всем всё разрешили говорить, все бы сейчас пришли на телевидение и его бы с пьедестала свергли. На что я говорю: «Если бы всем всё, как вы говорите, разрешили, то ведь он бы снова среди всех этих был и опять бы вас сделал». Потому что он держит эфир. Он заходит на площадку и держит эфир. Это же видно. Вот этому я завидовал. Вот и всё. Я завидовал, когда я читал книги Пелевина. Я думал: «Господи, как так писать вообще можно?» Ну вот можно так писать.
— А сейчас не завидуешь?
— Нет. Потому что я тоже понимаю. Что завидовать-то? Я этого не достигну.
— Нет?
— Нет.
— А тиражи у тебя меньше или больше?
— Были больше, конечно.
— Чем у Пелевина.
— Да, конечно.
— Значит, ты просто для другой аудитории работаешь.
— Да, конечно. Это же не отменяет мою зависть к тексту. Я считаю, что нет, он безумно талантливый.
— А ты не хочешь сейчас вернуться на телик на федеральный?
— Нет.
— Почему?
— Я не вижу смысла.
— Вот тебе бы сказали: «Минаев, плевать на всё, делай что хочешь».
— Да я и так делаю что хочу.
— Я понимаю, что ты и так делаешь. Я же тебе говорю про...
— А зачем? Смысл возврата? Понимаешь, возвращаться можно всегда за новыми высотами или за бабло. Деньги я и так зарабатываю, а новых высот я там никаких не достигну. И честно говоря, у меня и задачи такой нет. То есть, условно, у меня нет никакого незакрытого гештальта. Я работал в одном из лучших коллективов. Это НТВ 2008—2012 годов. Это было... Ну правда же? Мы делали крутое телевидение.
— Мы в разных дирекциях работали.
— Да какая разница. Слушай, у нас был крутой канал. И нет. Потом я делал «Минаев Live», и это был очень крутой проект. Я потом я вернулся на YouTube опять. У меня нет проблем с этим. То есть ты в какой-то момент делаешь вещи меньше, но документалки тоже не будут смотреть миллионы, но я считаю, что это вещь, которой, наверное, можно гордиться.
— more.tv ты имеешь в виду?
— Да.
— Ты считаешь, что будущее за этими денежными платформами?
— Конечно.
— Почему?
— Потому что новая логистика информации. Люди будут, люди привыкнут к этому. Они будут смотреть эти платформы, они будут смотреть YouTube или что будет на месте YouTube. Ну слушай, это сила привычки. Как вот знаешь, я помню, что в 80-е я приезжал к друзьям на дачу. Там у друга бабка жила. Она вставала с утра и нажимала на радио, у неё привычка была радио включать. У нас привычка включать YouTube, у молодёжи будет дальше ещё что-то. Ну будущее, конечно, за этим. Ты считаешь, что телик останется как-то?
— Нет. Я вообще не спрашиваю про телик, не про телик. Я спрашиваю как раз про платную подписку.
— Людей заставят платить деньги, потому что дорогие россияне платить не любят. Я выкладываю тизер документалки, они говорят: «Очень круто. Жалко, что не бесплатно на YouTube». Ты же не будешь каждому, я же не буду каждому говорить: «За этим стоит работа команды — осветителей, звукорежиссёров, того-сего, Минаева с гонораром». Это всё деньги, которые заплатили мне платформы. Они хотят деньги отбить. Почему вы это должны бесплатно потреблять? И так далее.
— Большие у вас гонорары?
— Нет. Я заработал не очень много на этом проекте.
— Сколько ты заработал?
— Я думаю, что тысяч, наверное, 400 за серию.
— Тысяч 400 за серию?
— Да. Ну вообще ничего.
— Действительно немного, да.
— Ничего, да.
— А сколько ты потратил на одну серию времени?
— Шесть месяцев на шесть серий.
— То есть по месяцу, считай, на серию. Плотная работа.
— Абсолютно. То есть если перекладывать на деньги...
— Просто мне интересно. А сколько ты потратил реально времени из этого месяца?
— Я сделал 85 интервью. Это 160—170 часов только вот в кадре. И ещё разъезды, переезды. То есть часов 300, наверное, 250 я потратил.
— Да. Это очень мало, конечно.
— 250 часов?
— Нет. Бабок.
— Вообще ничего.
— А что так мало-то они?
— Слушай, а никто не платит за документалку. А с чего ты взял, что они будут платить-то?
— Я ничего не знаю. Я не рассчитываю.
— Нет. Послушай, документальное кино не сделает тебя богатым человеком. Слава богу, что… Слушай, я хочу сказать большое спасибо «Ростелекому», Wink то есть...
— Воспользовались.
— Воспользовались этим, потому что, правда, они дали денег, чтобы продакшен был хороший. Это супербольшое дело они сделали.
— А как эта идея вообще появилась?
— Я пришёл с этой идеей к Шарапову.
— К Даниле.
— К Даниле. Говорю: «Дань, у меня идея сделать про 96-й год». Он говорит: «О, круто. А что, только политику будешь делать?» Я говорю: «Честно говоря, да». Он говорит: «Ну зачем? Слушай, есть «Мумий Тролль» «Морская». Я говорю: «О, да, это любимый альбом моей молодости».
— Данила родился в этом году.
— Неважно. Он же любит это всё. Я говорю: «Давай ещё». Он говорит: «А ночную жизнь? Давай про клубы сделаем?» Давай. А потом нам ещё налипла реклама, потому что при каких-то обстоятельствах, в общем, зашёл разговор про МММ. И мы сделали историю российской рекламы, куда мы собрали всех от Тимура Бекмамбетова до Орлуши... И мы сделали эту серию. И она такая весёлая, симпатичная, хорошая работа. Поэтому там сели, посчитали и пришли. Никакая платформа не хотела, кстати, это брать — так, чтобы понятно. И Wink оказались тогда людьми, которые сказали: «Слушайте, хороший проект. Давайте мы вам дадим денег в продакшен». Вот они и дали. Мы сделали супервещь.
— Твоему сыну в этом году девять лет будет?
— Угу.
— Как ты видишь его будущее через десять лет?
— Да я в ужасе смотрю на его будущее, я тебе честно скажу, потому что мир, который надвигается, мне лично некомфортен.
— А какой мир надвигается?
— Вот вся эта повестка про… Знаешь, есть избыточные вещи. Человечество много натворило плохого, за что, наверное, стоит извиняться. За холокост извиняться стоит. За то, что в общем мы потеряли больше 30 млн, — это вещь, которую, наверное, нельзя забывать. Но вот эти споры: судья российский преклонил колено в память Black Lives Matter или почему он этого не сделал, подонок. Ну потому что, вероятно, на территории Российской Федерации или Российской империи...
— Не было негров.
— Не было просто чернокожих. Мы их не угнетали. У нас свои угнетённые были. Так далее.
Вот этот мир, который надвигается, где я должен думать. Я вот с 8 Марта поздравил женщин в своём Instagram. А я вообще правильно это сделал, или мне не надо было этого делать? Сейчас же это очень, я не хочу об этом думать. Мне это некомфортно, и я, честно говоря, об этом не думаю. Пока я стараюсь лепить всё, что я леплю.
Вот скандал с феминистками — не будем сейчас его поднимать, потому что мы два часа уже на всех площадках об этом поговорили. Тоже, слушай, я зашёл и задал вопрос: «Что такое экофеминизм?» — «А что с такой интонацией говорите?!» Это же всё тоже наша с тобой любимая женщина с халой на голове. «Мужчина!» Вот это вот. ДЭЗ 29, и я не хочу чувствовать себя.
— В ДЭЗ таких ещё не возьмут.
— Да нет. Сейчас-то, послушай, в Москве...
— В ДЭЗе нормальные женщины работают.
— Конечно, ты зайди, получи документы. Там абсолютно нормальные... Вопрос в том, что я себя постоянно чувствую на каком-то...
— На стрёме.
— На стрёме! Это правильное слово. На стрёме. То есть понимаешь...
— Я, кстати, тоже. Здесь этого не скажи. Туда не плюнь. Так не посмотри. Слово это нельзя сказать. Мне вообще, я сижу, мне с Минаевым сейчас некомфортно разговаривать. Вы видите, как мне некомфортно разговаривать с Минаевым.
— Да. Это правда.
— Потому что мы не можем по-человечески, по-русски поговорить. А не можем поговорить...
— Это правда. А дайте воды мне ещё, а?
— …потому что каждое слово это Роспотреб... Я не знаю, Роскомнадзор.
— Антон, ну вот правда. Понимаешь, условно говоря, это вот тоже хорошая тема для разговора. Вот ты говоришь: «Как ты общаешься?»
— А можно мне? Ладно, у меня есть ещё.
— Вот, значит, российская госпропаганда, скрепы, деды воевали, значит, РПЦ. Да, очень много перегибов, эсэсовские, значит, солдаты, выдающие себя за советских солдат, берущих Берлин. Да-да-да. Это всё перегибы и так далее. А там вот нет этого. Ты поворачиваешься, а там ты говоришь: «Господи. Я-то куда. Я не хочу ни в ту сторону, ни в эту сторону». Нельзя так.
— А куда? А как жить, дед?
— Да никак ты не будешь жить, дед.
— Мне очень тяжело. Вот действительно. Я пытаюсь как-то между струйками.
— Антон, понимаешь, раньше можно было отсидеться. Раньше ты… Я же вот напомню, у нас была отличная история. Давайте я её всем расскажу. Мы с Антоном Вячеславовичем, с моей женой и старшей дочерью приехали в Стокгольм, город-герой, и там стояла... Это гениальная же история? И вот там стоит...
— В гостиницу не самую лучшую, но и не самую худшую.
— В смысле? Пять звёзд, Radisson. Как же она не самая? Нет, конечно, были дороже в этом городе, вероятно.
— Да. Конечно.
— Вот стоит, значит, женщина темнокожая, которая оформляет, вписывает людей. И там три человека, она их час оформляет. И Антон Вячеславович начинает залупаться в какой-то момент, и я начинаю, потому что все устали, мы прилетели из Исландии. И она, значит, говорит, смотря на Антона: «А-а-а, вы меня буллите? Вы говорите, я ленивая и я медленно всё делаю, потому то я чернокожая, да? Вот здесь, да? Харассмент такой, по этой теме идёт? Я сейчас...» И она начинает верещать, ты же помнишь.
— Да-да.
— Антон Вячеславович говорит: «Можно менеджера, пожалуйста». Выходит менеджер. Антон Вячеславович говорит: «Значит, смотрите. Я — гомосексуалист, гонимый просто везде, где только можно, и вы что, хотите рассказать мне про харассмент, да? Поговорим с вами про харассмент?» И девушка темнокожая начинает тушеваться. Нам делают апгрейды наших, в общем, недорогих комнат и так далее. Я никогда это не забуду. Антон, ну ты же уже тоже больше не в привилегированной ситуации?
— Нет. Я вообще ни в какой. Я вообще мразь, я мразь, зашквар, путинский гомик. Мне вообще очень плохо. Меня никто не любит. Мне очень тяжело жить.
— Но проблема, которую ты обрисовал, — действительно мы на стрёме. Ничего сказать нельзя.
— Ничего нигде сказать нельзя.
— Вот. Но самое главное подстерегает нас в будущем. Вот этого я боюсь больше всего.
— Так я тебя про это и спрашиваю всё время.
— Я тебе отвечаю. Про будущее сына ты меня спросил. Я сказал, что смотрю с ужасом. А про наше с тобой будущее — я смотрю уже даже не с ужасом, а с безнадёгой, потому что через 12 лет, если мы с тобой будем иметь какие-то...
— Будем живы.
— Будем живы, и у нас будут какие-то деньги и какое-то положение, кто-нибудь обязательно распечатает наши с тобой рабочие чаты, и тогда нам… Потому что выяснится, что ты в 2002 году шутил про что-то.
— Какой шутил? Я еще харассил наверняка своих сотрудников фонда.
— Всё.
— Мне вообще.
— Понимаешь, и всё. И вот это страшно, что ты ответишь за то, что в 1996 году было нормой, потом это было окей, а через 30 лет это будет совершенно не то что не окей, а вообще зашквар. И ты за это будешь отвечать.
— Я сразу прошу за всё прощения. Тут уже показывают мои носки крупно. Видимо, договорились поставить 100 лайков за мои носки. Поставьте ещё 200. 800 лайков.
— Что значит ты просишь заранее?
— Давайте ещё 200 лайков соберём срочно. Сергей Сергеевич, попросите, пожалуйста, ещё 200 лайков до конца эфира.
— А поставьте 200 лайков до конца эфира, пожалуйста. Нас же не выгоняют?
— Нет.
— Мы можем, да, говорить?
— Мы сейчас уйдём из эфира RТД через какое-то время, но мы же остаёмся в студии. Нет. Это вообще ад адский.
— Ну правда. Это же не смешно. Я в ужасе на это смотрю. Я понимаю, что в какой-то момент, конечно, предъявят это.
— Меня Тина Канделаки тут спросила: «Как ты относишься к тому, что вот детям в школе на Западе преподают вот это бесконечное — девочка становится мальчиком, потом она становится снова девочкой и так далее». И я понял, что я начинаю вести себя как артистка... Знаешь, такая артистка, говорить какую-то чушь, говорить: «Господи, я артистка. Не спрашивайте меня, пожалуйста, про это». Потому что я боюсь, с одной стороны, сказать правду про то, что, суки, я не понимаю, как можно 15 раз за четыре года сменить пол. А с другой стороны, я понимаю, что мне страшно и это сказать, потому что меня захейтит всё ЛГБТ-сообщество мира и больше мне никогда не сделают апгрейд в с****м стокгольмском Radisson.
— Нет. Апгрейд тебе сделают в цифровом концлагере потом.
— Конечно.
— Антон, а я, честно говоря, ещё хуже к этому отношусь, потому что не то что я не могу сказать правду. Я понимаю, что это бессмысленно уже всё. Потому что у нас же ещё усугубляется это внутри Садового кольца, потому что мы же всегда люди, живущие внутри Садового кольца, они всё время думают, что они в каком-то цифровом Стокгольме живут или в каком-то цифровом Берлине. Везде, значит, Рашка, а они в Берлине. Но это же не так. Но тем не менее они тащат эту повестку сюда, и, как дураки, они повторяют: «Бу-бу-бу». Мой главный спор с феминистками — они говорят, что все люди одинаковые. Я говорю: «Вы знаете, это не так. Все люди разные, а вот законы для них должны быть одинаковые. Это базовая вещь, которую вы не хотите понять». — «Почему там где-то вот не интересуются этим»... Семейное насилие — это бытовая проблема, с которой надо бороться.
— А ты как относишься к семейному насилию? К закону?
— Ну как можно? Если человек дома систематически избивает жену. Ну как к этому относиться? А какая разница — что он на улице неизвестного, что он известного человека (жену, в смысле, свою) убьёт? В чём разница-то?
— Ни в чём. Я, честно говоря, просто реально не очень понимаю смысла закона о семейном насилии.
— Я тоже не очень понимаю. Я считаю, что к нему должны быть применимы ровно те же стандарты, что к чуваку, который подошёл к тебе в метро и разбил тебе об голову бутылку. Что тут непонятного-то? И это никакого отношения к фемповестке не имеет.
— Но ты считаешь, что фемповестка, она вообще...
— Я считаю, что она будет набирать обороты. Я, признаюсь, недооценил её. Я недооценил не в смысле того, что я жалею о чём-то, а в том, что я на хайпе фемповестки проехал две недели. Я думал, что это за два дня закончится, а я прямо ехал-ехал и попал впервые за долгие годы в список самых цитируемых журналистов и медиажурналистов по...
— В Telegram.
— По «Медиалогии». То есть эта тема занимает умы. Мы с тобой можем говорить, что это не так, это неинтересно. Это так. Это интересно.
— Почему?
— Потому что это новая…
— Вот что такого в новой этике?
— …это новая идеологема. Вот она такая. Вот как перестроечное кино. Вот оно же другое было.
— То есть ни Навальный, ни Путин.
— Нет. Никакой ни Навальный...
— А вот именно фемки, трансухи.
— Фемповестка, женщины как главные люди страны и планеты и бесконечное покаяние — это три кита, на которых мы дальше поедем. Это не относится ни к Путину, ни к Навальному
— И когда через десять лет придут, ты будешь перед кем каяться?
— Я не знаю.
— Ну как? Тебе скажут: «Сука, кайся».
— Ну в чём смотря.
— Вот давай. Давай сразу покайся.
— Да мне не в чем каяться, как мне кажется.
— Это враньё все.
— Ну в чём враньё?
— Ну как? Тебя заставят каяться.
— Заставят, тогда буду каяться. Если тебя заставляют. Что делать? Будут пытать. Ну я правда никогда никого не харассил, не насиловал. Я не знаю. Послушай, с другой стороны, знаешь, у меня столько шуточек было.
— Да. Вот сколько ты, как ты издавался над людьми, над бабами.
— Конечно. Над тобой я издевался?
— Надо мной хрен ещё поиздеваешься.
— Мы же с тобой, послушай. Распечатай наши чаты.
— Я — всё. Я говорю, что я сразу за всё каюсь. Я вот прямо встаю на колени, могу честно встать на колени.
— Да мало, Антон. Это всё мало. Это всё не потребуется. Потребуется что-то иное.
— Что?
— Я не знаю. В какой-нибудь ГУЛАГ цифровой нас отправят с тобой.
— Что такое цифровой ГУЛАГ?
— Я откуда знаю?
— Люди встают на коленях там на футбольных полях.
— Ты же видишь, что этого недостаточно.
— Это шизофрения.
— Ты же понимаешь, что этого недостаточно?
— Я понимаю, что это шизофрения.
— Конечно.
— То есть когда русский тренер встаёт на колени...
— А что ему делать? Может, ему сказали...
— Нормальный человек встанет и уйдёт от этого УЕФА. Я вообще не понимаю, почему они не уходят все. Потому что жадная, алчная сволочь.
— Помнишь, как он сказал? У меня затраты в евро.
— Ну вот да. Затраты в евро.
— Мы же не знаем, как он зависит от этого.
— Ну как он зависит? Ну что значит зависит?
— Ну Антон, откуда я знаю? Я же даже не знаю, о ком мы говорим.
— Он родину продал таким образом.
— Не продал никакую родину.
— Нет?
— Нет. Он пошёл на поводу вот этого мирового тренда. Он понял, что лучше я так сделаю и пусть они уже... Я так сделаю, коленку отряхну — и пойду дальше.
— Чудовищное приспособленчество.
— Это унизительно.
— Да. Это унизительно. Ты не считаешь, что это Россию унижает?
— Ну Россию, слава богу, не заставляют же становиться всем населением на колени, правда?
— Практически заставляют.
— Кого?
— Любой сотрудник RT тебе скажет, как пиндосы каждый день заставляют нас вставать на колени каждый день и как мы сопротивляемся.
— Почему? Ну ладно врать-то. Вас не заставляют. Они мешают вам работать. Они осложняют всё, чем вы занимаетесь, потому что вы занимаетесь государственной пропагандой. Если вы будете ей заниматься, вас надо будет закрыть. Ты это понимаешь прекрасно. У вас задача. Слушай, а они этому противодействуют. Они же тоже там сидят и говорят: «У нас просто вилы. Нас Russia Today просто душит. Дайте нам ещё $138 млрд, потому что всё, они же нас сейчас возьмут голыми руками». Это нормальная идеологическая борьба. Но это борьба. Это борьба политических систем. А когда тебе просто говорят: «Почему ты на коленях эфир-то не начинаешь?» — это унижение. Это разные вещи. Судью, слушай, наверное, его тоже можно понять. Я не знаю, почему он это сделал.
— Да дурак какой-то.
— Я не знаю.