— За что вы оказались в тюрьме?
— Я сообщал ополчению ДНР, сколько прошло украинской техники в Донецк. Я же не мог смотреть спокойно, как военная техника идёт на мой родной город.
— То есть за то, что вы сообщали информацию о передвижении?
— Да.
— Как звучало ваше обвинение?
— Террористическая деятельность.
— 3 марта 2015 года вас похитили сотрудники СБУ. Что произошло, как это было?
— Я собирался законсервировать коллекцию массогабаритных макетов (оружия Великой Отечественной войны. — RT), забетонировать в одном здании. Об этом знал только водитель — человек, который жил в моём доме. Я зашёл в дом, поднялся на второй этаж. Подходит этот водитель взять благословение. Но лицо у него какое-то странное было. Он взял благословение: «Батюшка, благослови» — с каким-то лисьим лицом и быстро убежал в свою комнатку. И потом слышу внизу: «Эй, хозяин!» Я спускаюсь. Стоят два человека в чёрных куртках, в вязаных чёрных шапках. Они сразу достали пистолеты: «Стоять, давай сюда руки».
— На вас надели наручники?
— Конвойные наручники. Обычные наручники — два браслета и три звена цепочки, а эти на одном навесике только. Когда они расправлены, они как колодка железная: уже никуда не вывернешься. И сразу руки за спину.
— Что произошло дальше?
— Посадили в машину, в микроавтобус. Я сзади сел. Одно место было сбоку, ещё одно — напротив меня. Там сидел солдат. А между нами вся эта гора макетов лежала. Я увидел там свою фотовидеоаппаратуру. Они даже её забрали. И один из этих людей (я к нему обращался «командир») сказал солдату: «Если рыпнется — стреляй».
— Там не было больше людей, кроме вас и конвоя?
— Нет. Привезли, как я уже потом понял, в здание областного СБУ.
— Как вас там приняли?
— Там познакомились с человеком (он сам москвич), и он меня тогда сразу спросил: «А ты как здесь оказался? За веру сидишь?» Я, не задумываясь, ответил: «Нет, за Отечество». Потом звон ключей за дверями. Сердце опускается от этого звука.
— Почему?
— Когда звенят ключи, значит, сейчас кого-то заберут. И ты думаешь: «Наверное, меня».
— Куда забирали?
— Напротив, в тир. Это самое страшное место. Мешок какой-то пластиковый на голову надели. Руки за спину завели, застегнули опять конвойные наручники и вывели на середину тира. Там низкие скамеечки стояли, как вот в спортзалах советских. И какое-то время, наверное минут 40, я там сидел и молился: «Господи, я не знаю, что будет дальше, но всё, что будет, вверяю Тебе. Как знаешь — спаси, как знаешь — управь всё, чтобы было во спасение и ко благу. И чтобы мне никого не сдать». Тут ко мне подсел человек и спросил с западным тернопольским акцентом: «Наркотики принимал?» Я ответил: «Нет». — «Ага, хорошо». И кому-то сказал: «Так, неси «чёрный», сейчас будем колоть». Он, наверное, ожидал, что я запаникую насчёт этих наркотиков. Но мне как-то всё равно было. Вот именно, что поразительно: я был совершенно спокоен. Что будет сейчас технически, меня не волновало. Я знал, что в конце всё равно всё будет нормально. И потом началось: шокером то в один бок, то в другой — ты не ожидаешь, откуда это будет. Потом битой начали бить, по коленям пластиковой дубинкой. И вопросы задавать одновременно. И вот так вот, наверное, несколько часов.
— Что спрашивали?
— Кто приносил информацию, кому передавал информацию, имена, фамилии. А я всячески выкручивался из этих вопросов. Потом были пытки водой. Надо мной поставили скамейку — одну или две, точно не помню. И крепкие здоровые дядьки сели на них, чтобы я не мог пошевелиться: зафиксировали меня, в общем. Ноги вдоль меня поставили, чтобы я никуда не выкрутился. После положили тряпку на лицо и начали из баклажки поливать водой. В этот момент ты лёгкими глотаешь воду, а в пищевод глотаешь воздух. И когда воздух оказывается в желудке, ощущение, будто битого стекла наелся. Закончились пытки водой, когда лавочка уже просто с меня свалилась: мышцы на спине начали срабатывать. Это как во время столбняка человека выгибает на мостик — вот так начало и меня выгибать.
— Вы что-то говорили им, просили их остановиться?
— Их нет. Я только одно повторял: «Господи, прости их, они не знают, что творят».
— Они что-то предлагали?
— Они мне предлагали, чтобы я сотрудничал с ними по церковной линии, данные какие-то о людях передавал: «Будешь нам информацию носить. Наши люди там будут». Взамен предлагали карьерный рост, всякие финансовые преференции. Я говорю: «Знаете, мой номер — 258-я, часть третья. Я вот этот путь до конца пройду. Я переобуваться и менять позицию не собираюсь».
— Что значит: 258-я, часть третья?
— Статья, по которой все наши: и ополченцы, и все, кто попадает, — все по ней идут. «Участие в террористической организации и создание этой организации».
— Что было самое страшное?
— Из пыток? Утопление. А в последний, третий день, когда пытали, самое неприятное было, когда в меня шокер разряжали в течение двух или трёх минут без остановки. Просто нажали, пока он не сел. Под кожей дуга прыгала и даже жареным мясом завоняло. У меня потом ожоги остались: две дырки где-то по сантиметру глубиной.
— Какие были условия содержания в тюрьме?
— Аскетичные. Железная кровать, вымощенная досочками. На ней солдатский матрас лежал и солдатское одеяло.
— Вы как-то взаимодействовали с остальными заключёнными? Они приходили к вам поговорить о вере, например?
— Когда я только приехал в ИВС (изолятор временного содержания. — RT), один человек узнал, что я священник, и спросил: «У тебя есть Библия?» У меня Евангелие было, я ему подарил. Он оказался человеком очень открытым. Мы с ним частенько с интересом общались.
— После начала войны в Донбассе больше людей стало обращаться к Богу?
— Да. Особенно среди ополченцев, кто в армии служит на войне. Но кто-то и теряет веру. Потому что бывают такие потери у людей, несовместимые вообще с их миропониманием. В частности, у моей одной знакомой на глазах муж погиб. И ребенка её очень тяжело в лицо ранило. И она сказала: «За что мне это? Я только перед этим Бога благодарила за то, что у нас так всё хорошо». Пока она к вере ещё не вернулась.
— А как вообще сочетается благословение солдат на войну и миролюбие?
— Ну воин — это защитник. И на, самом деле, добро должно быть с кулаками. Как это ни странно или страшно звучит, но это факт. Если бы Святая Русь не защищала себя, если бы не было воинов-героев, в том числе монахов Пересвета, Осляби, других монахов, чьи имена история не сохранила, которые обороняли Троице-Сергиеву лавру, защищали другие монастыри вместе с русским народным ополчением... А вот в 2014 году та же самая история повторилась. Я считаю, что эта война гражданская. Как бы там ни доказывали, что она не гражданская.
— В 2019 году на Украине часть православной церкви отделилась. Как это отразилось на жизни прихожан?
— На жизни прихожан это никоим образом не отразилось. Потому что изначально этот раскол создавался уже на базе филаретовского раскола. Филарет не является носителем сана священного изначально за эти много лет, сколько он в этом расколе находится и его возглавляет. Христианин не может быть националистом. Ни русским, ни украинским, ни белорусским — никаким. Апостол Павел говорил: «Мы не имеем града, здесь пребывающего», то есть своего отечества, здесь находящегося, «но будущего ищем». Будущего, которое в Вечности находится. Мы туда устремляем свою жизнь, сердце.
— Кто-то молился в камере, кроме вас?
— До Харькова, кроме меня, никто не молился. А в Харькове да. Я ребятам потом молитвослов оставил. Говорю: «Когда меня заберут, всё равно читайте его каждый день — и вас скорее освободят». Потом так и произошло. Я им оставил акафист, сам молитвослов. И через, наверное, месяца три-четыре их освободили.
— Кем были люди, которые сидели с вами? Уголовники, политические?
— В моей камере один был политический — последний народный мэр Мариуполя Александр Григорьевич Фоменко.
— Он до сих пор находится в заключении?
— Он до сих пор сидит. Против него никаких обвинений нет. На него дела нет. Но его возят на суды. Просто возят, на ИВС подержат день — и обратно везут в камеру. И так все эти годы. Ему уже тогда было под 60. А сейчас не знаю, жив ли он вообще.
— На каком языке говорят в украинской тюрьме? На русском или на украинском?
— Все на русском.
— В тюрьме у вас прозвище было?
— Когда я только туда приехал, мне смотрящий по нашей камере сказал: «Смотрю — какого-то самурая привезли». Но это первоначально там. А потом назвали уже Монахом.
— Как был организован быт?
— В Мариуполе, допустим, в СИЗО круглые сутки работал телевизор, по которому крутили одни и те же новости.
— Вы всё это время были в камере?
— Выводили на «гулочку», как это называется. На третий или четвёртый этаж.
— По кругу ходили?
— Да.
— В наручниках?
— Нет.
— Сколько времени давали на прогулку?
— 40 минут, час в день. Хотя за неделю два раза выводили, насколько я помню. Я солнца не видел за это время. В ИВС видел. Когда я там один раз только смог погреть руки в лучах солнца на закате — это для меня радость была.
— Вас перебрасывали в разные изоляторы несколько раз: в ИВС, потом в СИЗО. В чём разница между ними?
— В ИВС хотя бы какие-то кровати были. А в СБУ — просто стеллажи. И питания никакого не было. В туалет могли не выпускать по нескольку дней. Такая, пардон, подробность: бутылки пластиковые передавали, если надо в туалет. Всё это прямо там, в камере, стояло в большом количестве. С соответствующими миазмами.
— У вас была связь с внешним миром, родными? Давали позвонить?
— Нет.
— Вы не знали новостей?
— «Баландёр» приносил новости. Это человек, который разносит тюремную баланду.
— Вам передавали посылки священники. А что передавали?
— Продукты всевозможные. И сразу, конечно, всё это ложилось в «общак». Соответственно, сколько продуктов ты кладешь в «общак», такое к тебе и отношение.
— Чем кормили в украинской тюрьме?
— Баланда, каша овсянка. Ну это в СИЗО. В харьковской тюрьме, когда я после суда приехал, у меня было три пирожка и пять конфет — поделили на 15 человек это всё. У нас, на самом деле, деликатесом был хлеб, посыпанный сахаром.
— Готовили что-то заключённые в тюрьме?
— Готовили. Один из заключённых даже сделал импровизированную электропечку. У него была спираль от печки и провод. Он её разложил прямо на кафельном полу, подключил к розетке и поставил сковородку. И прямо так, на полу…
— Что жарил?
— Яичницу жарил на сале. То, что передали в посылках.
— Есть ли в украинской тюрьме какие-то негласные правила?
— За свои слова отвечать, ко всем уважительно относиться. Ну, конечно, смотрят, за что человек сидит.
— Как вы думаете, почему вы были так ценны украинским спецслужбам?
— Потому что священник.
— В итоге вас обменяли.
— На 16 «укропов». Ну украинских военных. У нас их так в народе называют — «укропами».
— Одного вас на 16 военных?
— 15 солдат и один филаретовский капеллан был.
— Как вы думаете, есть ли в этом роль России?
— Думаю, есть. Как я потом слышал, обо мне очень известные люди ходатайствовали. И от патриарха... Как мне сказали, там имена звучали и Никиты Михалкова, и других людей именитых. Я, правда, не знаю, так ли это. Но Эдуард Александрович Басурин (официальный представитель УНМ ДНР. — RT), наш, донецкий, говорил мне, что там даже слышать не хотели, чтобы меня освободить. Но что-то произошло, и они согласились поменять меня на 16 военных.
— Что вы сделали первым делом после возвращения?
— Я поехал в храм, на Ларинку. Хотел нашего владыку увидеть, предстать пред ясные очи. Но, увы, не довелось. Потом поехал к отцу в этот же день. Потому что это уже были последние дни его жизни. Ему 91-й год шёл. Лежачий он был. И сёстры мои не говорили отцу, где я нахожусь. Ну я ему сказал: «Пап, я вот в плену был». — «Да?! Ну и как, что?» — «Слава Богу, никого не выдал», — говорю. А он ветеран войны был. «Ну хорошо, сынок, молодец. Слава Богу».
— У вас был момент, когда вы пошатнулись в вере?
— Все люди грешны. Если человек имеет совесть и критическую самооценку, он найдёт в себе объяснение, за что это ему.
— Вы нашли?
— Всегда знал, для чего. Чтобы крепче стать.
— В чём вы стали сильнее?
— Наверное, укрепился в вере. И единственное, конечно, — сейчас я пытаюсь в себе вернуть доверие к людям. Потому что оно у меня сильно пошатнулось тогда, в 2015 году, когда всё это случилось.
— Ваше отношение к войне, Украине в связи с тем, что произошло?
— Дай Бог, чтобы всё это поскорее закончилось. Мы всё-таки христиане, отличаться должны в первую очередь духовным, человечным отношением к окружающим. Тем более в моменты испытаний — к тем, кто нас мучает, убивает.
— Каковы ваши планы на будущую жизнь?
— Вернуться в мою обитель. Продолжить жизнь там. И продолжать молиться и познавать этот мир. Всё-таки у меня, кроме фотографии, много ещё всевозможных увлечений — того, что называется сейчас хобби.
— Например?
— Астрофотография, астрономия. Ещё у меня такое вот хобби есть — я собираю метеориты. Летом нашел метеорит около трёх тонн весом. Каменный. Образцы сейчас отдал в астрофизическую лабораторию на исследование. Если подтвердится, что метеорит, — это будет событие. Наверное, в новостях покажут.