— Расскажи, что происходит сейчас с твоим делом?
— Сейчас оно находится на проверке в вышестоящей инстанции в следственном управлении Следственного комитета. Его спускают на тормозах. У нас были очные ставки, мы все показания дали, какие только возможны. Но до сих пор четверо сотрудников — неустановленные лица. А я и Никита Михеенко (Никита Михеенко — студент. В июне 2017 г. приговорён к семи годам по «наркотической» 228-й статье УК РФ. — RT) — до сих пор не потерпевшие, а просто свидетели.
— Ты думаешь, тебя брали, как журналиста?
— Нет, конечно! В день ареста меня взяли стажироваться на телеканал «Звезда». Я хотел стать военным корреспондентом, ездить по горячим точкам. Радел за борьбу на информационной войне, за Россиюшку за нашу, вот когда события крымские случились.
— Расскажи про события в Крыму. Про зелёных человечков. Ты один из них?
— Нет. Я синенький человечек, поскольку я мореман — я моряк. Я служил на «Ивановце», а «Ивановец» — ракетный катер, был флагманом среди всех катеров. Блокада Балаклавы — «Ивановец» сделал. Мы блокировали главный вход в Севастопольскую бухту.
— То есть активных боевых действий не было?
— Конечно, не было! Боже упаси.
— Чей Крым?
— Наш.
— Ты отдал свой долг Родине, и потом с тобой происходит то, что происходит. У тебя нет ощущения, что Родина тебя предала?
— Да, наверное, нет. Потому что меня предало государство, а не Родина. Меня предала система, в которую я когда-то верил, будучи журналистом. Розовые очки у меня слетели окончательно. Первый слой розовых очков на жизнь слетел в армии. А второй — он не просто слетел. Мне его судья молотком своим судебным разбил прямо на лице.
— Давай вернёмся в тот день, когда тебя арестовали. Расскажи, как это произошло?
— Ну я шёл от своего знакомого от метро «Октябрьское Поле». С двух сторон подлетают двое молодых людей. Начинают рычать: «Стой, а то поломаем». Показывают корочки — полиция. Привозят в отдел. Проводят, нигде не оформляют, ни в какой дежурке. «Куда?» — «Да мы в кабинет». Сначала первый подброс, потом избиение, потом второй подброс.
— Первый подброс — это где?
— Всё происходило в кабинете начальника уголовного розыска Вячеслава Горнеева (Вячеслав Горнеев — бывший начальник уголовного розыска ОМВД «Щукино». — RT).
— Это, кажется, он фотографировался в морге на фоне трупов со своей девушкой?
— Это был он. Ну как полицаи в Великую Отечественную войну на фоне повешенных, на фоне расстрелянных с улыбкой фотографировались — у меня какое-то такое сравнение.
— Его уволили после этого?
— Да, его с позором уволили.
— А ты рад, что его уволили?
— Конечно. Я рад, потому что он не может больше судьбы ломать.
— Итак, привезли тебя...
— Без понятых, без ничего меня начинают обыскивать. В первый обыск достают ключи, достают кошелёк, удостоверение. Ну и Поляков (Иван Поляков — бывший оперуполномоченный ОМВД «Щукино». — RT) говорит: «А сейчас самое интересное». В мой карман так суёт: «А это что такое?» Я просто в шоке. «Ты что, — говорю, — офонарел?» Стал кричать, ногами топать, руками хлопать. На меня сразу наручники.
— Ты с ними дрался там что ли?
— Нет, конечно. Я адекватно отреагировал. Но я, как они говорили, вёл себя нагло.
— Но это не юридическая формулировка. Ты побоев не наносил?
— Да я вообще ничего не делал. Меня Горнеев сладострастно бил в пах — у меня там всё фиолетовое было и все трусы в крови. Он меня бил, я был в наручниках, а Аношенков (Анатолий Аношенков — оперуполномоченный ОМВД «Щукино». — RT) с Поляковым держали меня. И гоготали, подбадривая: «О, хороший удар, начальник». Ну мерзость вот эта вся. И они меня всё к сотрудничеству склоняли.
— Что значит «к сотрудничеству»?
— Они говорят: «У тебя есть знакомый, мы знаем, что он такой-сякой. Ты должен нам помочь, дать ему меченые деньги, поучаствовать в контрольной закупке». Я говорю: «Какая контрольная закупка? В жизни не буду ни в каких провокациях участвовать!»
— А как себя повёл твой друг потом?
— Его посадили. И потом человек, который сделал эту контрольную закупку, сказал, что он его оговорил, оклеветал.
— Расскажи мне про первую ночь в СИЗО.
— Это был такой фильм ужасов. Вся русская тюрьма так устроена: когда человек попадает в СИЗО, его сначала оформляют, дело заводят, потом ведут на карантин. Это такое место, где он первое время проводит, где идёт, так скажем, борьба за арестантскую душу.
— Как это так — за арестантскую душу?
— Полное подчинение, просто сразу — ты никто, ты ничто.
— Каким образом?
— Морально. К счастью, где был я, никто пальцем не притронулся. Но есть такие страшные места, как Владимир, Тверь, Саратов, Алтай, Карелия. Там просто ты руку за спину не сделаешь — тебе её сломают. Но, к счастью, такого нет в Москве. Заводят меня в эту камеру 218. Такая картина: горит «луна» — так называется очень тусклое ночное освещение, от которого зрение портится...
— В Америке, Андрей, свет не выключают никогда. Когда ты попадаешь в СИЗО — это подвал, там нет окон, и всегда одинаково горит свет...
— Я бы такое предпочёл, чтобы всегда горел свет. Ну в общем, посмотрел на эти рожи, когда понял, куда попал.
— А сколько было человек в камере?
— По-моему, на 11 коек. Я был где-то 13-й. Посмотрел на эти лица. Совершенно разные — и по составу национальному, и по статьям. Но всегда в русской тюрьме «легковесов» — с «легковесами», «тяжеловесов» — с «тяжеловесами» содержат. То есть по статьям. Насильники, убийцы, грабители, разбойники, вымогатели — они считаются тяжёлостатейниками. Все остальные — без разницы, какой там у тебя срок, — это легкостатейники. Ещё разделяются в российской тюрьме «первоходы», «второходы» («Второходы» — рецидивисты. — RT). «Первоходы» только с «первоходами». «Второходы» только с «второходами».
— Ты заходишь в камеру — как люди реагируют на тебя?
— Просто знакомятся. Как зовут, что у тебя, как по жизни — ровно, не ровно, какие-то первичные данные. Например, если гомосексуалист — им нельзя быть в общей массе вообще никак — уже судьба определена, это «обиженка», «петушатник».
— Как поставить себя, чтобы тебя там уважали?
— Быть самим собой. Самое главное — быть самим собой, не надевать маски. Потому что как только эта маска слетит, слетит ещё и кость с лица.
— То, что ты журналист, каким-то образом оказало влияние?
— Безусловно. Ко мне с большим подозрением все относились, как только узнавали, что я телевизионщик. Поскольку я журналист, может, я какой-то засланный?
— А потом они пытались сказать: «Вот ты пойдёшь на волю — хоть расскажи»?
— Конечно. Мне говорили: «Если ты будешь таким порядочным журналистом и будешь стараться делать правильные вещи и говорить как есть, наоборот, большое дело сделаешь».
Я считаю, что журналистика — реальная гражданская платформа, где ты можешь кому-то помочь, сделать какое-то доброе дело.
— Как тебя нашли родители, где была твоя первая встреча?
— На суд ко мне приехал мой дядя. Он смотрел на меня такими глазами: «Как ты мог?!» Потому что следователями так обставлялось, что я наркоман, что вот я попался, что всё, капец. У меня мама говорила: «Как же, что же?!» Отвечали: «Да не волнуйтесь, ваш сын повесится уже скоро, вообще забудьте».
— А с мамой?
— На каких-то судах. То есть свиданку нам не сразу дали, это всё тогда через следователя было. Поэтому я, признаюсь, даже не помню этого. Мне кажется, у меня память блокируется, потому что ужасное...
— Когда был и был ли тот момент, когда ты понял, что это серьёзно, что тебя точно посадят?
— Когда меня привезли в суд, я говорю: «Что меня судили уже? Как так — без суда и следствия?!» И был очень смешной момент — как сейчас помню. Моё первое арестантское имя было Морячок. И один мой сокамерник — такой взрослый матёрый дядька — говорит: «Ну ничего, Морячок, к Новому году выйдем!» Я такой: «Да! К 2021-му!» В общем, был и смех и грех.
— Бывают и другие примеры. Например, Голунов (Иван Голунов — журналист-расследователь. В июне 2019 г. был арестован и ложно обвинён в попытке сбыта наркотиков. — RT). Почему ты не Голунов?
— Я — Голунов для патриотов. Меня так называли.
— Но ты же отсидел, а он нет?
— Да. Потому что почти весь первый год мои родители это в тайне держали. Они думали, всё само собой как страшный сон разрешится — и всё. А если бы мы с первого дня стали трубить во все трубы, привлекать, завлекать — тогда, безусловно...
— Скажи мне, пожалуйста, ты хочешь мести?
— Я хочу не мести или справедливости, а реабилитации. И я хочу, чтобы Никиту Михеенко освободили. Это всё, что я хочу на данный момент.
— Я знаю, что у тебя есть музыкальная группа.
— Не группа. Это проект. Хочу совмещать такие, может быть, несовместимые вещи, различные жанры — электронную музыку, и металл, и хип-хоп, и джаз. Но не так, чтобы это винегрет был, а чтобы было необычно, интересно.
— А кто были арестанты с тобой?
— Прекрасные люди, порядочные во многом.
— Были друзья?
— Я не могу сказать друзья, могу сказать — кореша.
— В чем разница между корешем и другом?
— Кореш — это твой человек, на которого ты можешь положиться, в котором ты уверен. Можно сказать, что это синоним друга, но друзья — это вольное слово.
— Давай поговорим про прозвища в тюрьме. Мы знаем про «Морячок». Мы знаем про «Журналист».
— Корреспондент. А так арестантское имя Балу у меня.
— Почему Балу?
— Так прилипло, что называется. Арестантское имя Балу. Там кто-то Киплинга как раз читал, ходил по камере. Просто — Балу.
— Расскажи мне про распорядок дня в тюрьме? Чем занимались? Ты работал или не работал?
— В СИЗО работают только те, чью душу совратили сотрудники изначально в карантине. Это называется попасть в «козлячку». «Козлячка» — это хозотряд — те, кто добровольно идут сотрудничать с администрацией, чтобы заниматься хозработами, то есть баланду развозить, кормить всех.
— То есть приличные люди не работают?
— Порядочные. Они могут работать только в зоне, если это не противоречит вот этой всей системе координат. В зоне я работал на швейке. У нас швейка была, швейное предприятие.
— То есть можно работать на швейке?
— Да, это не запрещается. Главное, кем ты живёшь вообще, как ты себя позиционируешь. Если ты стоишь на окладе в хозотряде, конечно, ты уже не будешь порядочным. Ты даже не сможешь на равных общаться с тем мужиком, который сидит, шьёт и получает за это 30 копеек в день, а ты получаешь три рубля в день, например.
— А сколько платят в тюрьме?
— Копейки. Я мог купить пачку салфеток влажных, грубо говоря.
— За месяц?
— Да.
— Чего тебе больше всего не хватало в тюрьме?
— Музыки, конечно, не хватало больше всего. Не той, которую слушаешь, а той, которую сам можешь играть.
— Если бы сейчас вот в этой камере был майор Горнеев, что бы ты сказал ему?
— Бог не фраер — правду видит. Но и Сатана не лох.
— Назови мне три вещи, которым тебя научила тюрьма.
— Терпение. Спокойствие. И вера.
— Есть такое выражение: «лошадям в глаза стыдно смотреть». Правда, что в тюрьме столько овсянки, что уже невозможно её потом есть?
— Если дают овсянку — это круто.
— А чем кормили?
— Баландой. Это твой положенный паёк. То есть завтрак, обед, ужин. Прежде всего, хлеб. Хлеб — всему голова. Тебе положена четвертинка. Также положена одна столовая ложка сахара в день. Чай с утра приносят. В обед — первое, второе. Подлива — столовая ложка мяса, какого угодно.
— Ты же просил про УДО, но тебе отказали?
— Мне отказывали всякий раз.
— У тебя было шесть дисциплинарок?
— Больше, на самом деле, было. Незаправленная кровать, отказ от дежурства по камере, межкамерное общение. Это всё ровным счётом никак не может даже юридически соответствовать о моём исправлении или не исправлении.
— Тюрьма исправляет?
— Тюрьма, как говорят, не школа исправления, а, к сожалению, университет новых преступлений.
— В тюрьме говорят о женщинах?
— Конечно.
— Что же говорят о женщинах?
— Только хорошее. Самое главное, на чём зиждется порядочность арестантская: женщина и мать — это святое. Например, если говоришь о какой-то женщине, значит, о чьей-то матери говоришь, или о чьей-то дочери, или о чьей-то супруге.
— Вот ты оказался на воле — как вернуться к жизни?
— Надо дальше жить — и всё. Другое дело, что ты всё равно, как ни крути, будешь жить с осознанием того, что в любой момент можешь сесть в тюрьму. На ровном месте опять заехать — и всё.