— Сергей Михайлович, вы 40 лет собирали минералы. Не жалко было отдавать коллекцию?
— Я больше люблю дарить, а не получать подарки. Когда понял, что моя коллекция по размерам, а самое главное — по качеству такая, что жалко самому любоваться, захотел, чтобы люди увидели её красоту, и с большим удовольствием подарил её музею Вернадского. Я очень рад, что теперь есть целый зал с ней. Мне время от времени передают подписанные книги отзывов.
Был ещё один аспект — заканчивалось моё пребывание в Совете Федерации. Там у меня кабинет был примерно в три раза больше, и вся коллекция размещалась в кабинете и в огромной приёмной. Когда менял место работы, нужно было куда-то коллекцию девать. Хотя, на самом деле, решение передать её государству у меня было давно, когда в ней стали появляться образцы мирового уровня. Я же объездил практически всю планету, в том числе все субъекты Российской Федерации. Когда приезжал, каждый губернатор старался сделать мне какой-то подарок, а все знали, что у меня хобби — коллекционирование минералов, и давали задание изыскать уникальное что-то в своём регионе. То же самое делали зарубежные коллеги. Я, приезжая в страну, встречался с президентом, премьером, спикерами палат, и каждый мне что-то дарил и старался ещё переплюнуть другого.
У меня в коллекции есть образцы месторождений российских, выработанных ещё до революции, или образцы из мировых месторождений, выработанных полностью к сегодняшнему дню. Люди даже разводят руками, думают, что такого, возможно, больше нигде нет.
— Оставить себе ничего не хотелось?
— Я оставил себе семь образцов перед передачей коллекции.
Три из них были уникальными, а четыре просто мне очень нравились. Принёс домой, распаковал, положил в книжный шкаф. Когда смотрел на них, понимал, что меня что-то гложет. Потом понял — меня гложет то, что я разъединил коллекцию. Я с чистой совестью отнёс эти семь образцов в музей. Я очень рад, что коллекция служит людям.
— Чего вам не хватает в жизни?
— Справедливости. Но убеждён, что её всегда не будет хватать.
Сегодня в России катастрофически не хватает справедливости в отношениях между государством и людьми.
— А если говорить не как про политика, а как про человека?
— Мне трудно разделить.
Меня часто спрашивают молодые, какое самое главное качество для политика. Я им говорю: любить людей. Если ты людей не любишь — в политике делать нечего. Ты будешь делать карьеру, но это будет без толку, это будет для тебя, но не для людей. А политик как человек, работающий для людей, должен, конечно, априори любить людей.
— Тяжело всегда любить людей?
— На самом деле легко.
Я приведу пример из своей депутатской практики: когда я был депутатом в Петербурге, то вёл приёмы по субботам, без записи. Начинал приём в два часа дня, однажды вернулся домой полпятого [утра]. Жена так с интересом посмотрела, помню, когда я говорил, что это был приём избирателей.
Пришла одна женщина — на пенсии, интеллигентная. Она была главным бухгалтером огромного предприятия «Гранит», они отвечали за выпуск всей артиллерийской техники для подводно-надводных кораблей. Женщина пришла, сначала присматривалась ко мне, можно ли довериться. Когда она поняла, что можно, сказала: «Я не сумасшедшая. У меня техническое образование, я работала главным бухгалтером оборонного предприятия. Меня из верхней квартиры облучают.
У них установка, и, как только я ложусь спать, они включают установку и начинают меня облучать. Я не могу спать, мне видятся всякие кошмары, я это излучение чувствую. Я пробовала передвигать кровать — и тут же слышу, как жильцы верхней квартиры передвигают установку и ставят её чётко над моей кроватью. Как они видят — не знаю, но они всё видят, где бы я ни находилась.
Я прекрасно понимаю ваше недоверие, но я же технарь. Я специально провела эксперимент: натянула над спинками кровати фольгу и очень чётко слышала, как фольга бомбардируется электронами».
Я слушаю, думаю: «Блин, ну фольга же натянутая шуршит сама по себе» — и с ужасом смотрю на эту женщину.
Говорю ей: «Знаете (а я вижу, что женщина во всём абсолютно адекватна, кроме этого), я инженер-геофизик, радиоактивщик. Я поговорю со своими. Возможно, сейчас есть какие-то наработки, чтобы поле над вами ставить».
Она: «Неужели?».
Забегая вперёд — она была агитатором у меня на двух выборах и агитировала лучше всех.
Естественно, послал помощников проверить соседей. Соседи — молодая семья, у них там ребёнок бегает, но точно ничем её не облучают.
Дальше эта женщина примерно раз в три месяца приходила, я ей рассказывал: «Знаете, сейчас мы не можем диод нужный найти, но заказали, потому что там схема сложная».
Спустя несколько лет, когда работал в Совете Федерации, я разговаривал с Зурабом Ильичом Кекелидзе, ведущим психологом, которого вызывают, когда происходят теракты. Рассказал ему эту историю. Он говорит: «Михалыч, это просто десятка с плюсом». Почему? Я ей показал выход, показал, что я поверил. У неё была безвыходная ситуация, она мучилась, а тут я показал ей надежду.
На каком-то из приёмов сказал ей: «Вы же видите, это излучение не вредит вам, иначе вы ко мне не приходили бы». Она такая: «Ну да. Вы знаете, у меня даже сон стал лучше, потому что у меня появилась надежда».
Это к вопросу о любви к людям. Иногда приходят люди, которым нужно просто, чтобы их услышали. Говорят: «Сергей Михайлович, я уже обращался во все инстанции, президенту даже писал. Вот такая ситуация». Дальше человек видит, что я его выслушиваю, что я заинтересован, я готов написать туда, туда, туда депутатские запросы. Человек от меня выходит — и ему уже легче, что он не один, что кто-то из представителей власти берётся ему помочь.
Короче, это очень важно — действительно любить людей. Это должно быть естественно для тебя.
Есть такое иностранное слово «толерантность», к которой все призывают. В переводе на русский язык это «терпение» и «терпимость». Если я сжал зубы, потому что рядом со мной люди с кожей другого цвета, и терплю, значит, я толерантен. Это неправильно. Должны быть совершенно другие подходы. Любовь к людям либо есть, либо её нет.
— Вы даёте людям надежду, но это же часто ложная надежда.
— Я, как в таких случаях говорят, чашу готов испить до дна. Понимаю, что тяжёлая ситуация, и если она упирается в законодательство, тогда говорю: «Вот у меня есть инициатива, она уже лежит, буду добиваться». Обманутые дольщики банка «Югра» уже ко мне приходят, как на работу, раз в месяц. Мы потихоньку, поэтапно: встречи, разговор с Набиуллиной. Люди видят, что я их не оставляю. Да, нам не пробить всю бюрократическую систему, но шаг за шагом! Внесли законопроект про 10 млн рублей максимальной выплаты. С ограничениями, но всё же.
Так что я бы не сказал, что это ложная надежда. Я, может быть, понимаю, что практически не пробиться, что у нас успеха не будет, но всё равно влезаю. Вода камень точит. Будем долбить-долбить, долбить-долбить, долбить-долбить, и может, через полгода, может, через год, может, через два чего-то получится.
Очень часто от такой настойчивости нервы не выдерживают у чиновников. Они же пишут: «Ссылаясь на подпункт «а» 24-го пункта, мы вынуждены вам отказать». А я пишу: «В качестве исключения, в виде исключения». В какой-то момент чиновники думают: «Да запились оно пилой, надоело отвечать» — и закрывают глаза на этот пункт. Так что надежда умирает последней.
— Вы говорите о важности выслушивания людей. А были моменты в жизни, когда вам было важно, чтобы вас выслушали?
— Сколько угодно.
Кстати, у нас до этого созыва лежали инициативы, внесённые ещё в 2007 году. Их даже никто не рассматривал. Сейчас у нас практически таких нет. Более того, например, по итогам весенней сессии и осенней наша самая малочисленная фракция заняла второе место по количеству внесённых законопроектов и, что самое удивительное, второе место по количеству принятых законопроектов, опережая и ЛДПР, и КПРФ. Вода камень точит. Мы вносили закон «О прогрессивной шкале подоходного налога» 14 раз. Недавно, маленькая ступенечка была, но процесс пошёл.
Просто раньше мы даже не могли публично с трибуны Госдумы донести наши аргументы. Нас не ставили в план. Сейчас каждая фракция в течение каждой сессии имеет право назвать четыре законопроекта. Теперь в стенах Госдумы нас слышат. Нас очень хорошо слышит президент. Бывает, что «Единая Россия» бортует закон, мы выходим на президента, он слушает, говорит: «Действительно хорошая идея». Даёт команду — и всё поехало.
— Ну это вы снова про политика. А про человека?
— Дети. Пока шишки не набьют — не будут слушать папу. Но это нормально. Иногда для того, чтобы убедить, нужно отступить, дать возможность самому по лбу граблями получить, чтобы подумал: «Ага, ты, папа, про грабли-то говорил, вроде как они тут и оказались».
— А вам кто так говорил? Вы же без отца росли.
— Да, мне было лет 13, когда отец ушёл. Меня воспитывала сестра Марина. Она очень много мне дала. Она вытащила меня с улицы. Я рулил уже совершенно по другой стезе, а она меня вытащила. Меня тянуло в плохие компании, а она тянула меня к живописи, к музеям, она научила меня читать и делала это очень грамотно, даже педагогически талантливо.
Она прежде, чем начать разговор, садилась и говорила: «Брат, я знаю, что ты поступишь всё равно по-своему, но послушай, что тебе скажет старшая сестра». Брат слушал, поступал по-своему, наступал на грабли, получал по лбу, понимал, что нужно было послушать сестру. Но, конечно, ей в этом не признавался никогда.
Она, к сожалению, не дожила даже до того момента, когда я стал депутатом заксобрания. Единственное, она увидела, что брат состоялся, когда уже болела, — я вёз её в Москву на служебной машине на вокзал. У меня была машина «Волга» с водителем. Она увидела, что у брата всё хорошо.
У неё был рак. В Питере мы прошли всё — и ничего не помогало. Генка, её муж, узнал, что в Москве в какой-то клинике эксперименты ставят над безнадёжными больными, которым всё равно терять нечего. Мы туда Маринку увезли. Помню, в клинике было всего восемь человек, все с онкологией: у одного парня рак локтя, а у Маринки был рак железы. Маринка очень сильная была, но её туда брать не хотели, потому что она лежачая уже была. Мы даже на перрон её на тележке везли. Из всех восьмерых она умерла последней. 5 декабря 1993 года. Генка мне позвонил, я сразу поехал туда... Было тяжело.
Забегая вперёд, 5 декабря 2001 года меня избрали председателем Совета Федерации. Я помню, что, когда мы зашли в мой новый кабинет, там был накрыт стол в комнате отдыха. Первый тост был: «Давайте помянем мою сестру, потому что так совпало, что именно в этот день...»
— Она бы вами гордилась сейчас?
— Да, сто процентов. Она была бы очень рада, что у меня есть увлечение геологией. Это она же мне подсовывала «Занимательную минералогию» Ферсмана. Если бы она узнала, что я депутатом стал, не сомневаюсь, что Марина мной очень гордилась бы.
— Насколько вы одиноки?
— Хороший вопрос...
Я очень счастлив, что я не одинок. У меня же 18 полевых экспедиций. Там же 24 часа в сутки ты всё время на виду у всех, а они на виду у тебя. Вместе работаем, вместе спим, вместе едим. Всё вместе.
— Ну экспедиции давно были. А сейчас?
— Сейчас работа другая. Огромный объём работы бумажной. Я обычно работаю стоя за конторкой и читаю огромный объём документов. Но я привык, у меня любой день распланирован. Я всегда знаю, что буду делать через неделю, через месяц. По итогам каждого дня пишу в ежедневнике пометки.
Мне никогда не скучно с самим собой. У меня этой проблемы нет. Я готов вообще один в автономном режиме существовать, тем более сейчас, когда есть интернет.
Помню, в Гоби все должны были уехать на побывку, но в лагере кто-то один должен остаться. Я понимал, что всем очень хочется в Улан-Батор слетать, и решил, что останусь. Думаю, ладно, перебьюсь. А там ближайший населённый пункт был примерно в тысяче километров, и тот Сомон (деревня).
Тишина абсолютная, самолёты не летают. Людей нет, хищников нет, вообще никого нет. Понял, какое же это удовольствие — быть одному. Противно, когда всё время на людях.
— У вас пять высших образований. Зачем?
— Первое — горный институт, горный инженер-геофизик. Я этим очень горжусь, потому что в университете есть геофизический факультет и геологический, их выпускники — просто геофизики. А выпускники горного — горный инженер-геофизик.
Я бы им работал и дальше, если честно. У меня же была абсолютно предметная мечта, цель моей карьеры — начальник экспедиции. Но в 1991 году рухнул не только Советский Союз, рухнула геология. Я вернулся из Монголии за три недели до путча, в конце июля. Уже понимал, что геологии нет, денег нет, экспедиций нет, а без экспедиций мне было неинтересно. Тогда принял решение получать второе высшее образование.
Получил экономическое. Специальность называется «внешнеэкономическая деятельность и управление совместными предприятиями». Мне были нужны знания, потому что начинался рынок и нужно было понять, что это такое.
Потом, когда я стал депутатом заксобрания, меня избрали первым заместителем председателя заксобрания. А это освобождённая должность депутата. Я понял, что, уйдя из геологии, заново нашёл себя в законодательной сфере, но мне не хватало теории. Поступил на юрфак. Потом подумал — почему бы мне параллельно не окончить Академию госслужбы? Поступил туда и туда. На юрфаке нужно было учиться три года, в Академии два года. В расписании пар среда по графику совпадала и с юрфаком, и с Академией госслужбы. Я выбирал всегда юрфак, потому что уже на втором семестре академии просто приносил зачётку из него — и мне ставили автоматом.
Был случай интересный: профессор Малинин преподавал международное право. В нём есть инкотермсы — это правила международной торговли, упаковки и доставки груза: франко-вагон, франко-борт. Был тогда, условно, Инкотермс-80. А вышел Инкотермс-96, новый. Мне всё это было интересно, я вгрызся в новый Инкотермс. А считалось, что Малинин на экзамене пятёрки не ставит никому, четвёрку с первого раза получить — нужно докой быть. Я прихожу на экзамен, тяну билет, там был вопрос про Инкотермс-95. Говорю: «Профессор, я готов без подготовки». Он обалдел: «Серьёзно? У меня? Без подготовки? Ну давайте». Я начал отвечать на первый вопрос, и в конце мы начали спорить по какому-то пункту из нового Инкотермса. Я говорю одно, он — другое. В итоге я встаю, достаю из шкафа этот кодекс, говорю: «Страница такая-то, сверху». Малинин читает. Закрыл. Сидит.
Дальше говорит: «Я правильно понимаю, что второй вопрос и третий я могу вас не спрашивать? Коллега, профессора Малинина посадить в лужу на глазах у всей группы — наглость величайшая. Тем не менее снимаю шляпку, давайте зачётку, я ставлю вам пять баллов».
С пятым образованием было интересно: меня всегда тянуло на философию. Я смотрел на всех великих учёных, на Сократов с Аристотелями, на прочих Кантов и понимал, что сам я никогда их не прочту, а мне очень хотелось. Я тогда пришёл на факультет философии. Деканом был Солонин Юрий, потом он стал моим коллегой в Совете Федерации. Мы с ним где-то часа два сидели, кофе пили. Потом он говорит: «Знаете, мы вам составим индивидуальный план годика на два с половиной. Я же понимаю, что вам некогда, поэтому читайте и приходите к нам сдавать». В итоге я этот план благополучно осилил за семь с половиной лет. Закончил уже в Совете Федерации.
Солонин уже предлагал: «Давай я тебе подмахну диплом — и фиг с ним?». А я ему: «Нет, а как же русская великая школа философии XIX века?» Он говорит: «Зараза! Ну читай».
В итоге у меня первое образование по любви, последнее — тоже по любви. А три — по необходимости.
— В геологии и политике есть что-то общее?
— Чувство локтя.
Мои соратники, мои однопартийцы, которые всегда пойдут за тобой и будут рядом, — это похоже на то, к чему я привык в геологии. Там отряд — это семья.
— Никогда чувство локтя не подводило?
— Бывало. В геологии, кстати, не было, там людей вымывает, как песок уносит ветер в Гоби, оставляя только камни. В геологии те, кто остался, — уже проверенные.
В политической работе были очень обидные предательства, измены. Особенно обидно, когда от человека не ждёшь. Вроде всё нормально, и вдруг —раз! Далеко за примером ходить не надо. Региональное отделение. Подбираем человека на пост. Подобрали, поставили. Пашет-пашет, а потом говорит: «Я ухожу в «Единую Россию». При этом забирает всю документацию, все наработки, всех людей — и получается, что нет у нас регионального отделения. Это, так сказать, научает.
— А самое обидное что было?
— Когда восемь человек вдруг вышли из фракции. Этот демарш был очень обидным.
Они стали депутатами благодаря партии, мы их, можно сказать, на плечах внесли, а они поступили так. Самое обидное было, что закон не позволял их выгнать. Они остались во фракции, хотя голосовали как «Единая Россия». Ну перешли бы в «Единую Россию», а так — остались, болтаясь, как цветы в проруби.
Правда, по прошествии какого-то времени три или четыре человека пришли ко мне в кабинет и попросили прощения.
Я никогда не предам своих партийцев, не предам партию, не предам идеи наши. Например, мне сейчас предложили бы перейти в «Единую Россию», или в ЛДПР, или в КПРФ — бесполезно.
Я очень горд по-мужски, что у меня есть враги, люди, которые ненавидят партию, ненавидят меня. Мне от этого хорошо. Это значит, что я чего-то стою.
Компромат на меня искать бесполезно: у меня нет бизнеса, нет никакой собственности за рубежом. Искали-переискали — бесполезно. Пробовали в своё время, ещё в Совете Федерации когда работал, на детей давить — ничего не получилось.
— А на детей как?
— Была история, когда пытались публично, через публикации в СМИ, дочку мою скомпрометировать. Писали всякую ерунду про неё. Я сразу это понял, когда ещё готовилась статья, говорю дочери: «Спокойно, политика — дело такое. Сейчас выйдет статья, где про тебя будут написаны всякие гадости». А ей было 22 или 23 года, студенткой была и очень переживала. Когда вышла статья, я устроил публичную пресс-конференцию, назвал заказчиков.
Я тогда из Совета Федерации выгнал одного криминального авторитета. Я сейчас называю вещи своими именами, но фамилии называть не буду. Он мне прямо в кабинете, когда заставил его написать заявление, сказал, что я пожалею ещё об этом.
— А вы никогда не думали книгу написать?
— Пока ещё рано писать, но в своё время... Там есть что написать.
— Как у вас ощущение от того, что сейчас происходит в «Справедливой России»? Я когда готовился к интервью, мне многие люди говорили, что Миронов уже сбитый лётчик.
— Конечно. Дело в том, что я сбитый лётчик с 2006 года, как только партия образовалась. Нас хоронят с поразительным постоянством.
Сейчас единый день голосования будет. Естественно, по мнению некоторых политтехнологов, мы никуда не пройдём. Понятно, что всякие новые партии «За правду», «Новые люди» — могильщики, которые нас якобы закопают очень скоро.
Кстати, тут была «Территория смыслов». Мы там с Жириновским поспорили. Он сказал, что «Справедливой России» не будет в следующей Думе. Если он проиграет, он даёт мне ящик шампанского. Если я проиграю — ящик коньяка. Естественно, шампанское будем пить, потому что мы, естественно, будем в Государственной думе. И я даже думаю, что мы неплохие результаты покажем.
Просто мы очень неудобные. Но мне импонирует то, что наши оппоненты из финансово-экономического блока правительства, особенно прошлого, нас признавали и удивлялись, что у нас не бла-бла-бла, а работа. Медведев неоднократно говорил: «Самая профессиональная фракция».
— Обидно, что вы маленькие?
— Что маленькие? Маленькие да удаленькие.
— Вы говорите, что «Новые люди» — могильщики ваши, и говорите, что покажете неплохие результаты на выборах...
— Я не верю в успех этих партий. Их тащат сознательно, дадут, вероятно, в каком-то регионе пройти в Думу. Тащат, чтобы растащить протестные голоса. У нас же принцип: партия, которая забирает первое место, собирает все голоса непрошедших партий.
Но это проекты. Помните, сколько было помпы? Где Прохоров, где его великая партия? Так что всё нормально.
Если где-то будут жулить, то мы будем говорить о непризнании выборов в регионе. Если любая парламентская партия не признаёт выборы — это для губернатора чёрная метка. Мы публично будем везде говорить: «В этом регионе — жулики, в нём административный ресурс наплевал на установку администрации президента, которая говорит: «Ребята, всё что хотите делайте, только чтобы не было претензий ни у кого». Если будут глупости делать, то претензии получат. Так что посмотрим. Осталось ждать недолго.
— Как вы с Сурковым общались?
— Парень умный. У меня с ним были очень непростые отношения. Интересные. В уме ему не отказать. В уме, в интуиции, в расчёте.
— Что произошло после того отчётного выступления Путина в 2012 году? Почему партия поменяла риторику?
— Тогда была история, связанная с голодовкой Шеина. А Олег в чём-то фанатик. Я видел, что он готов умереть. Он реально голодал. Мы вынуждены были его поддержать. Мне не удавалось донести, что нужно каким-то образом прекратить голодовку. Я собрал ключевых людей в партии и сказал: «Коллеги, момент истины, мы скатываемся в маргинализацию и против всех — это путь в никуда. Волей-неволей мы начинаем раскачивать нашу общую лодку. Давайте выходить из этой ситуации». Дальше часа четыре мы дискутировали и всё-таки пришли к выводу, что мы не можем позволить себе, являясь системной оппозицией, выходить в несистемное поле и маргинализировать партию.
— Какие у вас минусы как у политика?
— У меня минусов нет. У меня только плюсы.
Если серьёзно — всю жизнь у меня было слишком большое доверие к людям. Не всегда я различал предательство. Ещё совсем в юности я услышал от одной девочки-инвалида интересную формулу: «Знаешь, Серёжа, меня жизнь била много, и я приучила себя делать одну простую вещь. Встречаю человека нового и первое, что я делаю — вешаю на него всех собак, какие только могут быть. А если что, по одной потом снимаю». А я всю жизнь делаю наоборот. Встречаю человека без собак, а потом жизнь заставляет их повесить по одной.
— Если бы вы могли на год уехать куда-то и не надо было работать, что бы вы делали?
— Я не был на Северном полюсе и не был на Южном — это раз.
Два — я недавно освоил дайвинг, но, честно скажу, конь ещё не валялся. А мой друг Фёдор Конюхов хочет покорить одну впадину около Марианской. Есть Марианская впадина, а рядом (забыл, как называется) ещё одна, считается ещё глубже. Ему строят для этого батискаф.
Однажды, когда я был у него в гостях, он мне говорит: «Сергей Михайлович, давай со мной. Нас туда на 11 км спустят, поизучаем — и назад». Я спрашиваю: «А как назад?».
— Всё очень просто: по кабелям подаём сигнал, и тяжёлые свинцовые штуки с бортов батискафа отпадают, а он с нами сам всплывает, медленно.
— Федь, а если не сработают кабели, тогда что?
— У нас в полу рычаг, мы их этим рычагом.
— А рычаг если не сработает?
— Места крепления этих штук под давлением на глубине и под действием морской водой разъедаются в течение двух-трёх суток.
— А воздуха нам на сколько хватит?
— На двое суток хватит!
— А если крепления не разъест — тогда что?
— Серёжа, дорогой, ну мы же с тобой пожили уже. Молиться будем.
Вот такая перспектива. Но что-то мне подсказывает, что мы бы с Федей вспыли, всё-таки я десантник. А у десантников нет задач невыполнимых. Мы что-нибудь придумали бы.
— А как бы тогда вы хотели умереть?
— Я точно не хотел бы умереть в постели, или в результате болезни, или от старости. Лучше — в батискафе, или в космосе, или в Гоби, в экспедиции.
У меня недоделанное дело в Гоби. Есть такое интересное образование геоморфологическое, называется кольца Лизеганга. В 1982 году мне посчастливилось найти их в идеальном представлении — в песчанике. Один образец у меня в коллекции.
Дважды после этого я пытался найти то проявление, делал экспедицию, причём подключал Академию наук Монголии. Искал то самое проявление. Оно точно ничем не занесено. Где-то они лежат. В первый раз мы нашли следы колец. Во второй раз нашли кольца, вроде совсем хорошее образование, но не то. Я помню, что то место было ровным, а мы нашли в горах.
Мне очень хочется найти то самое проявление.
— Последний вопрос. Если бы вы могли сейчас с сестрой поговорить, о чём бы вы говорили?
— Я бы попросил у Маринки прощения за все те мучения, которые она от меня вытерпела. Ещё, конечно, я бы очень хотел показать ей, кем я стал. Чтобы она поняла, что её труды не пропали даром.