В первой части интервью RT Константин Шатохин рассказал, как, будучи 16-летним подростком, оказался в Якутии в одном этапе с матёрыми убийцами, как готовился и осуществлялся захват и угон лайнера в Пакистан, как там встретили «воздушных пиратов» из СССР и как спустя полтора года после приземления услышали крайне суровый приговор местного суда.
— Вряд ли в истории найдётся много примеров, когда 17-летнему подростку дают пожизненное заключение. Что почувствовали, когда услышали приговор?
— Переводчика у нас не было, но к тому моменту язык уже немного выучили, знали как звучит на урду (официальный язык Пакистана наравне с английским. — RT) пожизненное заключение, и когда судья объявил, мы это поняли. Сказать, что я воспринял это спокойно, было бы преувеличением, но такой истерики, как у Шубенкова, не было. Держался спокойно, но внутри осознавать это было сложно. После суда в тот день было сильное опустошение. Когда вернулись в тюрьму, я рассказал сокамерникам о приговоре и моментально уснул.
— Даже такой приговор не пробудил желания вернуться?
— Я же понимал, что вырваться оттуда на данный момент невозможно и напрасные мысли будут только терзать душу. Надо было жить здесь и сейчас. Скучал по родителям только и первым из нас написал письмо домой. Сделал это при помощи знакомых пакистанцев. Ответа не было, но на третье письмо отец всё же ответил. Он злился на меня и не хотел писать. Только из этого письма в апреле 1993 года я узнал, что мамы не стало ещё в 1991 году.
Что касается приговора, то, естественно, мы подали апелляцию, и в 1995 году наказание смягчили: нам с Левченко, как не державшим в руках оружия, дали по 14 лет, остальным — по 21 году.
— Кстати, до приговора дожили не все из вас. Ещё в октябре 1990 года покончил с собой Игорь Суслов. Что его толкнуло на это?
— Версия суицида из-за страха выдачи в СССР — неправда. На самом деле его убили, но даже я узнал об этом лишь годы спустя.
— Что он такого ужасного натворил?
— На тот момент я, Левченко и Суслов сидели в одной камере, и как-то он заявил, что, мол, глупо, что всё так произошло, он же первым забрал автомат у Борща и мог же вас всех в тот момент «положить», а сам потом премию от государства получить за предотвращение угона. Обычная болтовня, над которой в нормальной ситуации все посмеялись бы и забыли.
На следующий день я без задних мыслей передал эти слова Молошникову, Исакову, Евдокимову и Петрову. Но после захвата прошло всего ничего, эмоции у них, видимо, ещё не улеглись, и такие мысли, высказанные к тому же малолетке, как бы за их спиной, вызвали бурю негодования.
— Что они задумали?
— Они вчетвером приговорили его к смерти, решив инсценировать самоубийство.
— Но как это можно было на практике осуществить?
— Его убедили, что нам нужно инсценировать суицид, чтобы показать властям нашу решительность, если они надумают выдать нас СССР. Подразумевалось, что в последний момент его спасут. Суслов — парень спокойный и неглупый, но его очень грамотно обработали психологически. Внушили, что именно он из всех нас — самая подходящая кандидатура для того, чтобы власти правильно всё поняли и прислушались к нам. Он доверял им полностью и согласился.
— Вы знаете, как всё происходило?
— Меня перевели в другую камеру, а вместо меня с ним и Левченко сидел Петров. В рамках плана Суслов сам написал предсмертную записку, где заявлял, что лучше смерть в Пакистане, чем возвращение на родину. Однако, когда он залез в петлю, его не только не стали спасать, но Петров ещё и ноги держал, чтобы он не колотил ими по решётке двери и не привлёк внимание охраны.
— Вы так подробно рассказываете, но сказали, что сами узнали обо всём не сразу.
— Тогда я был уверен, что это трагическая случайность. Догадываться начал спустя пару лет, а открытым текстом мне рассказал Левченко лет через пять.
— Как повлияла на вашу судьбу смерть Суслова? Пакистанцы поверили?
— Трудно сказать, но режим сильно ужесточился. У них закралась мысль, что и остальные так могут, плюс к суициду там очень плохое отношение. Нас рассадили по одиночным камерам, запретили прогулки. На ночь стали подсаживать местных, чтобы следили за нами. Продержали так пару недель. Потом однажды пришли ночью и всех избили, кроме Левченко, меня и Андрея Сомова.
С ним, кстати, вообще отдельная история. Его же не то что с нами в Пакистане не должно было быть, его даже судить в СССР не имели права.
— Как это?
— У Сомова был диагноз «7Б», это умеренная психопатия. Он украл два ящика водки, и с таким заболеванием он был неподсуден. Отправить в психушку на пару месяцев — это да. А его осудили как здорового, дали два года «химии». Это такая разновидность принудительных работ.
— А что он тогда делал в ИВС Нерюнгри, куда его этапировали?
— Да в том-то и дело, что они вообще не имели права держать его под стражей и тем более куда-то там этапировать. Если у тебя «химия» — ты свободный человек, должен своим ходом добираться до места отбытия наказания. Я слышал, что следователя по делу Сомова потом уволили за то, что он его привлёк.
— Как его расстройство проявлялось на практике?
— На первый взгляд особо никак, но когда живёшь долго с человеком, конечно, замечаешь нюансы. Была какая-то умственная недоразвитость, уровень десятилетнего ребёнка. Но это именно на уровне мышления, разговоров, а в бытовом плане он был как все.
— Прежде чем вернуться к вашим злоключениям в Пакистане, ещё один важный вопрос. Бортинженер Ту-154 Камошин сокрушался, что конвойного, который передал вам обрез, так и не наказали — якобы из-за вашего отсутствия в стране. В СМИ писали, что уйти от наказания он смог, так как, будучи узбеком, после развала СССР уехал в Узбекистан.
— Это странно. Ещё в 1992 году перед одним из заседаний суда к нам подошёл мужчина. Он представился замгенпрокурора РФ и стал выспрашивать, кто и как нам помог с обрезом. Мы отнекивались, а он в конце говорит, мол, что вы дурака валяете — его уже вычислили. Сам назвал его имя и сказал, что ему дали четыре года.
— Ну раз вы у него покупали водку, помните, наверное, был ли он узбеком?
Этот Андрей точно не узбек. Между собой мы называли его «комсомольцем». Молодой парень, слышал, что у него была прекрасная характеристика по комсомольской линии. Так что скорее его посадили, чем он сбежал в Узбекистан.
— Итак, пакистанская тюрьма. Как это было?
— Как я уже говорил, у нас был внутренний конфликт. Было две враждующие группировки по пять человек, сидели даже отдельно друг от друга. Ситуация постепенно усугублялась. Исаков хотел быть лидером, но при этом он не подавлял никого, а Молошников по натуре больше диктатор, он стремился подчинить остальных. Он даже пытался организовать убийство Исакова в суде, где мы все пересекались. После Карачи мы сидели Хайдарабаде и там Исаков месяц голодал, требуя, чтобы его перевели подальше от Молошникова.
— Чем занимались в тюрьме?
— Учил языки, на урду я говорил лучше других и всегда от нашей группы контактировал с администрацией. Кстати, с английским языком нам ещё в Карачи очень помог один пакистанец, бывший чиновник. По нашей просьбе он смог достать для нас карманный англо-русский словарь, а также англоязычные газеты.
Вот с этим словарём мы кое-как вычитали о ГКЧП и развале СССР. Тогда очень смутно всё это понимали. Так вот, этим пакистанцем был Асиф Али Зардари, муж знаменитой Беназир Бхутто, которая дважды была премьер-министром страны. Тогда они были в опале, но с 2008 по 2013 год Зардари был президентом Пакистана.
— Что ещё вспоминается из вашего быта?
— В 1992 году в Карачи я первым из нас принял ислам, причём абсолютно осознанно и добровольно. До сих пор считаю себя мусульманином. Наблюдая в тюрьме за местными, стал интересоваться их традициями и обрядами. Они показали и объяснили смысл основных ритуалов, и в одно прекрасное утро я встал с ними на намаз, пошёл, сделал омовение и вот так начал молиться. Никакого улучшения отношения ко мне со стороны пакистанцев я поначалу не заметил, но я и не думал об этом. Позже, в других тюрьмах, за счёт веры и хорошего урду отношение ко мне было чуть лучше. Кстати, в плане религии никакой дискриминации или давления на нас там никогда не было.
— Как ваши подельники к этому отнеслись?
— Стали хуже относиться. Мол, я предатель веры. Хотя как я мог её предать, когда я только считался христианином, а что и как я же не знал и не задумывался об этом. Спустя время к исламу пришли и некоторые другие.
— Кроме вас из угонщиков с прессой общался и Владимир Боблов. Очень многое в деталях у вас с ним разнится. Матёрый советский рецидивист посчитал пакистанскую тюрьму адом. Среди прочего он жаловался на жару в 60 градусов и очень неудобные, чуть ли не средневековые кандалы, в которые вас заковывали. Что скажете?
— Он много повидал за 25 лет в советских зонах, но я с ним не согласен. Во-первых, мы всё-таки иностранцы, и к нам отношение везде было больше как к гостям, чем к зэкам. Это очень важный фактор. Было жёстко, когда мы сами нарывались на это. Очень много зависит от тюрьмы, все они, кроме Равалпинди, были старыми, и условия везде разные. Но в бытовом плане лично мне почти везде было нормально. Непривычно было то, что пакистанцы в бараках спали прямо на голом полу. В Союзе были нары и матрас, но тут от человека зависит в плане восприятия. Кому-то терпимо, а кому-то нет. Как правило, мы сидели отдельно от местных, была возможность свободно передвигаться по территории, когда были деньги, могли позволить себе фрукты, овощи, мясо, готовить могли. Везде можно приспособиться.
— То есть ничего ужасного и средневекового?
— Кандалы действительно были, но только за реальные проступки. Первый раз мне надели их в Карачи на три дня за драку. Потом в Хайдарабаде, но тоже заслуженно, за наркотики. Нас перехватили, когда мы шли с товаром. Левченко нашёл оптовика и брал у него не только для нас, но и на реализацию. Посадили в кандалах в одиночный карцер где-то на месяц. Как раз пока мы сидели, Исаков, Боблов и Петров добились, чтобы их перевели в другую тюрьму.
Что касается 60-градусной жары, то градусников у нас не было. Единственное, помню, услышал по радио в Пешаваре, что было + 47 градусов в тени. Бывало, вентилятор слабо крутил и мы бегали, искали, договаривались с электриком, чтобы он или починил, или выдал новый. Такие проблемы бытовые бывали, но мы их как-то сами решали, договаривались. Принять душ тоже нигде не было проблемой, дефицита воды не было.
Самой большой проблемой пакистанских тюрем я бы назвал клопов. В Карачи и Харипуре они просто пожирали. Ради интереса я однажды не спал всю ночь и убил 47 клопов. Никто с этим даже не боролся, все воспринимали как неизбежную напасть.
— Вы упомянули наркотики. Как они появились в вашей жизни?
— Всё началось ещё в 1994 году, когда после Карачи нас отправили в Хайдарабад. Николай Хайченко был родом из Бурятии и был с этой темой близко знаком. Он узнал, что в Пакистане есть героин, и стал искать варианты. Сначала нашёл опий, тут его друзья Молошников и Шубенков тоже захотели попробовать. Они подсели, перешли на героин. Потом мы с Левченко тоже захотели попробовать. Боблов вообще не употреблял, а остальные дальше гашиша не зашли.
— Как удавалось это доставать? В мусульманских странах, как известно, отношение к наркотикам очень суровое, где-то за них и смертную казнь дают.
— Вы плохо знаете мусульманский мир. Там есть чёткий запрет на алкоголь, вот с этим и правда строго, хотя и там тоже пьют. А чарас, как у них называют гашиш, это «макрух». То есть то, что в исламе считается нежелательным. Разрешения на это нет, конечно, но и прямого запрета тоже. То есть лёгкие наркотики лавируют где-то на грани. С тяжёлыми наркотиками там при мне пытались бороться и было строго. Доставали через охрану и многочисленных барыг.
— А деньги откуда?
— Сначала мы сидели обособленно, нас никуда не пускали, но я смог договориться с администрацией и стал ходить в пакистанский барак, где научился делать несложные женские украшения, очень популярные в Пакистане. Такие три косички с бубенцами, зеркальцами, бисером — женщины их вплетают в волосы. Ко мне на тот момент ходил учитель из медресе (религиозно-просветительское и учебное учреждение. — RT), учил меня арабской азбуке, читать Коран, мы общались на религиозные темы. Попросил его однажды принести материалы для изготовления этих украшений. Он принёс, и все остальные тоже научились их делать. Немного их усовершенствовали, добавив что-то своё. Заключённые стали покупать их на подарки своим родным. Они шли на ура, всё-таки делали иностранцы, это считалось настоящей экзотикой.
— А что было раньше — украшения и деньги или наркотики, ради которых и пришлось заняться рукоделием?
— Это не из-за наркотиков. Жить как-то надо в тюрьме, а родные передачку не принесут. То, что администрация давала, с боем выбивали.
Хотя все наши голодовки и протесты были не из-за плохого отношения. По сравнению с местными мы и так были в более привилегированном положении, но хотели ещё больше в плане режима и свобод.
Поэтому без денег тяжело. Например, у нас почти все были «чифиристы», соответственно, чтобы пить чифир, нужно было очень много чая, пачка улетала в лучшем случае за пару дней. Сигареты тоже нужны постоянно.
— Одно дело — пачка сигарет, другое — доза героина. Сколько же надо было делать украшений, чтобы на всё хватало?
— Одно наше украшение стоило 250 рупий. По тем временам доза, в зависимости от размера, стоила от 20 до 50 рупий.
— Охрана на это закрывала глаза?
— У нас любят жаловаться на коррупцию, но там её размах намного шире. Заработать у них готов любой и на чём угодно, не то что дозу, пистолет мог бы раздобыть. Их ведь тоже можно понять. У наших охранников зарплата была где-то 2500—3000 рупий в месяц. То есть это десять моих украшений.
— То есть зарабатывали, как они.
— Да, но так ведь десять штук — это если работать в своё удовольствие, не напрягаясь. Мог делать и больше, к тому же сижу на казённых харчах. А у них семьи, которые надо кормить.
— Но в итоге вы в Пакистане с наркотиками и закончили.
— Когда после Хайдарабада и Пешавара нас в 1996 году перевели в Харипур, я сразу решил остановиться. Не хотелось на новом месте снова заниматься постоянным поиском дозы и во всё это погружаться.
— Когда речь идёт о героине, одного желания может не хватить. Как справились с ломкой?
— Пришлось провести 11 бессонных ночей перед тем, как войти в норму. В какие-то моменты я отключался, конечно, но в остальное время не можешь найти себе места, руки-ноги выворачивает, пытаешься хоть как-то отвлечься. К сожалению, в этот момент мы «проморгали» Сергея Шубенкова.
— То есть?
— Он очень просил достать ему дозу. Со знанием языка я мог попытаться, но понимал, что если найду ему, то и сам не смогу устоять. И вот у нас ломка. Где-то на третью ночь я сидел и пересказывал всем недавно прочитанную книгу Сидни Шелдона, чтобы отвлечься. Потом решили попробовать поспать. Я на какое-то время отключился, а он пошёл в конец барака и удавился в сидячем положении. Остановить его было некому. То, что писали СМИ, что это случилось из-за тоски по родине — ерунда полная.
— Ну раз мы затронули гибель Шубенкова, расскажите, что случилось с Петровым, ещё одним погибшим в Пакистане. Писали, что у него не выдержало сердце, но после ваших откровений я уже ничему не удивлюсь.
— Про сердце правда. Сидевший с ним в Мултане Исаков рассказывал, что они вскрыли вены, снова требуя улучшения условий содержания. Петров ещё в Союзе делал это часто, весь был изрезан, но здесь, видимо, жара сказалась. До больницы не довезли.
— За эти годы кто вас навещал в тюрьмах?
— Из родных только к Исакову один раз приезжала мать. В Хайдарабаде раз в три месяца приезжал генконсул из Карачи. Спрашивал об условиях содержания, жалобах, желании вернуться. Привозил литературу из консульской библиотеки, газеты, пусть не самые свежие, но на русском языке. В этом плане можно отдать ему должное. Для нас это общение было и дополнительным источником информации, и заодно показывало администрации, что за нами кто-то есть, что страна про нас не забыла.
— Встречали других иностранцев?
— Очень много. В Харипуре был целый барак с танзанийцами, нигерийцами. Попадались ирландцы, итальянцы, французы, испанцы, немцы, румыны, хорваты. Причём все сидели только по одной причине — наркотики. С другими статьями никого не было.
— В 1998 году шестерых из вас отправили в Россию. Что этому предшествовало?
— В августе 1997 года Пакистану исполнилось 50 лет. Была широкая амнистия, в том числе для всех иностранцев. Мы знали, что попали под неё, но в то же время чётко осознавали, что никто нас не выпустит на волю, потому что и документов у нас нет, да и самого СССР уже не было.
— Помните тот момент, когда вам объявили об амнистии?
— Нам с Левченко и Сомовым официально не объявляли, но в тюрьме это было главной новостью и, естественно, мы всё знали. К февралю 1998 года нас восьмерых, разбитых к тому моменту на три группы, собрали в Равалпинди. Понимали, что это не просто так.
Однажды меня вызвали на вахту. Человек в штатском заговорил о планах на будущее после освобождения. Я сказал, что хотел бы остаться в Пакистане.
— Почему?
— Страны нашей уже не было, мамы тоже. Я ещё в 1993 году вместе с Молошниковым подавал прошение в Высокий суд Пакистана на признание меня мусульманином и предоставление мне гражданства. Просил также разрешить сделать обрезание. Суд, правда, отказал нам по всем пунктам. Но Молошников, кстати, не смирился и потом сам себе в тюрьме сделал обрезание, правда, не слишком удачно. Доделывали уже в больнице.
— Как я понимаю, остаться в Пакистане вам не разрешили?
— Да, по политическим причинам это было невозможно. В принципе, мы и сами это хорошо понимали. Пакистан тогда балансировал на грани включения в список стран, поддерживающих терроризм, а если они ещё и нас после наших «подвигов» оставят и дадут гражданство, это явно не пойдёт на пользу их международному имиджу.
В итоге за шестёркой тех, кто родился на территории РСФСР, в конце февраля прилетел самолёт. Их заковали в наручники и отправили в Россию. А мы с Левченко, который родом из Николаева, остались в Пакистане как родившиеся на территории УССР. Стало ясно, что нас будут выдавать туда.
— За эти годы вас навещали российские дипломаты, но Украина обрела независимость ещё в 1991 году. С её стороны к вам интерес кто-то проявлял? В «Википедии» сообщается, что два уроженца Украины остались в Пакистане, потому что «украинские власти не захотели иметь с ними дела». Вас там правда бросили?
— Это не так. Как раз в конце марта 1998 года Украина только-только открыла своё посольство там. В июне нас впервые навестил консул. Он нам сразу предложил написать прошение о получении украинского гражданства, но мы отказались.
— Почему? Всё равно в Пакистане остаться было нельзя.
— Мы не знали, что нас там ждёт. Хотелось гарантий, что на Украине не окажемся в тюрьме, что не будет притеснений по религиозному признаку. На тот момент Левченко уже тоже принял ислам.
— И что сделала Украина? По сути, с вашей стороны это был шантаж, ведь россиян после возвращения отправили прямиком под стражу. Помимо старых сроков грозились всем дать ещё по 15 лет за угон Ту-154, но в итоге зачли время отсидки в Пакистане и вскоре многие вышли на свободу.
— Месяца через два консул снова приехал и привёз официальный документ, в котором говорилось, что Генпрокуратура Украины гарантирует, что уголовному преследованию в случае возвращения в страну мы не подвергнемся, так как на её территории мы не совершали преступлений. С верой тоже обещали, что не будет проблем. Так как мы после амнистии оставались в тюрьме как раз из-за того, что неясно было, что с нами делать, то оставалось ехать туда, и мы согласились принять подданство Украины.
— Всё это совсем не вяжется с версией, что Украина вас там бросила. Что было дальше? Вторая встреча, получается, была где-то в сентябре 1998-го, а вернулись вы только через два года. Почему?
— Вдруг выяснилось, что на нас все эти годы висел иск от «Аэрофлота» по миллиону советских рублей, и пока это не будет улажено, вернуться мы не можем. Украинские дипломаты заявили, что мы сами должны решить эту проблему.
— Но как вы-то из тюрьмы её могли решить?
— Я у них то же самое спросил. Если вы, дипломаты, не можете, то мы как это сделаем? С кем и как договариваться? К нам от «Аэрофлота» сюда никто не приедет никогда.
— Даже не представляю, что вы чувствовали в тот момент. Ситуация кажется тупиковой, а до свободы остался последний шажок. Как удалось выкрутиться?
— Вариантов особо не было. Моя тётка жила в Крыму, я ей написал письмо. Она очень пробивная, поехала в Киев, устроила скандал в МИД. В итоге весной 2000 года к нам приехал представитель посольства РФ, через окно подал бумаги. Там было написано, что ввиду нашего малолетнего возраста на момент угона самолёта Российская Федерация не имеет к нам претензий. Ознакомьтесь, распишитесь. После этого с нас сняли исковые претензии.
Но и после этого возникла ещё одна проблема. Вопрос был в том, кто будет оплачивать нашу дорогу в Киев. Посольства эти расходы на себя не берут. Дипломаты смогли договориться с кем-то из украинских бизнесменов, и они купили нам билеты. 11 сентября 2000 года из ворот тюрьмы в Равалпинди мы наконец вышли на свободу.
— Помните те чувства?
— Поначалу ничего не осознавали особо. Тем более что в аэропорт нас хотели везти в наручниках, но консул приказал их снять. Помню, по дороге в аэропорт слушали в джипе консула песни Юрия Антонова. Вот тогда немного отпустило, начала накатывать эйфория. А уже в Борисполе чувствовал себя пьяным без вина, голова шла кругом. В Киеве Левченко встречали его родители, а меня тётка. Я поехал жить к ней в крымский город Щёлкино.
— Вы понимали вообще, куда летите? Что ваш советский Донецк и Украина сентября 2000 года — это разные планеты?
— Я хорошо понимал, что это уже абсолютно другой мир, но не имел представления о том, что я буду делать и как жить в нём. Была цель на первое время — приехать и осмотреться.
— Как в итоге всё сложилось?
— В Щёлкино окончил водительские курсы, получил права, работал в полулегальной фирме по приёму цветного металла. Там тогда все кому не лень дербанили недостроенную Крымскую АЭС. Резали на металл всё что могли и вывозили грузовиками. Через несколько месяцев был вынужден уйти, там началась неразбериха.
Летом 2001 года я женился. Работы в Щёлкино вообще не было, и с женой и её родителями в поисках лучшей жизни переехали в Херсонскую область. Там я работал в ЖЭКе сантехником. Зарплату задерживали постоянно. Чтобы хотя бы часть из оклада в 350 гривен получить на руки, приходилось писать заявление на имя директора и даже указывать, на какие нужды мне надо. Дурдом, конечно.
— Долго продержались?
— Пару лет. Пытался устроиться водителем, но не сложилось. Потом развелись с женой, и началась моя кочевая жизнь. Жил в разных городах Ростовской области, съездил к сестре в Краснодарский край ненадолго. В 2005 году заезжал в Донецк, но не задержался, потом под Мариуполем прожил в селе шесть лет. С 2011 года постоянно живу в Донецке.
— Чем зарабатывали на хлеб всё это время?
— Официально моим единственным местом работы так и остаётся тот ЖЭК в начале нулевых. После этого я никуда не устраивался. Во-первых, характер такой, что не люблю просить, подчиняться кому-то, не моё это. Жил и живу случайными заработками, меня это устраивает.
— Последние годы Донецк постоянно на слуху. Как на вашей жизни отразился вооружённый конфликт на востоке страны?
— Отношение к «майдану» у меня сразу было отрицательным. Конечно, здесь мало кто подозревал, что начнётся эта заваруха, но я морально был готов к этому, было предчувствие, что обернётся войной.
— Сами не участвовали в конфликте?
— Нет. Под бомбёжку попадал. Неприятное ощущение, когда рядом мины рвутся. Особенно, когда взрывается ракета от «Града». У неё характерный противный треск, отличающийся от тех же мин, где звук глухой. Кроме того, какое-то время пришлось провести в аэропорту.
— Это же один из главных эпицентров боевых действий в Донецке. Что вы там делали?
— В 2015 году меня на улице задержали за нарушение комендантского часа и привлекли к исправительным работам. Отправили туда. Днём было тихо, разбирали завалы, а ночью, как стемнеет, ежедневно начинались перестрелки и обстрелы. Жили прямо там. На втором этаже огневые точки, а в подвале мы.
— А у вас самого не было желания взять оружие в руки?
— Я только за. Это мой город и моя обязанность его защищать. Но у меня с 2011 года нет никаких документов. Так получилось, что, когда я жил под Мариуполем, в моё отсутствие они пропали. Это длинная и запутанная история.
— То есть вы девять лет живёте без единого документа? Но в военное время это просто опасно. Любая проверка на улице — и вас могли задержать как шпиона.
— За все эти годы меня пару раз останавливали. При нарушении комендантского часа неважно было, есть паспорт или нет, всё равно нарушение. В другой раз остановили, спросили, куда-чего, ну и сказали, чтобы на глаза больше не попадался. Здесь же всё от людей зависит, как повезёт. Не вдаваясь в детали, могу сказать, что полиция в курсе моей ситуации и моего места жительства.
— А что мешает восстановить документы? Хотя бы паспорт ДНР.
— Для этого нужно иметь очень много нервов. У меня их нет. Гигантские очереди, все справки нужно собирать, а специалистов тут мало. Я же пытался, но случай сложный, они сами не знают, что со мной делать. Паспорт я получал в Крыму, это уже другое государство, надо запрос делать, кто будет заморачиваться?
В Донецке каких-то данных на меня в паспортном столе нет, я же уехал, когда мне было всего 15 лет. Если идти в ЗАГС, то там в архиве есть копия свидетельства о рождении, но мне скажут: «А откуда мы знаем, что вы — это именно вы?»
— Замкнутый круг.
— Да. Надо хоть за что-то зацепиться, с чего-то начать, но пока время плотно заняться этим, видимо, ещё не пришло.
— У вас есть дети?
— Да, моей дочери 18 лет, она живёт с матерью на Украине. В последний раз виделись с ней в 2011 году.
— По Пакистану скучаете? Не было желания посмотреть на страну не из окошка автозака?
— Два раза в одну и ту же реку не войдёшь. Если бы остался — это одно, а сейчас уже такого желания нет.
— Как спустя 20 лет после возвращения смотрите на всю эту удивительную историю с захватом самолёта? Часто вспоминаете об этом?
— Что было, то было. Жалеть о чём-то смысла я не вижу. Уроки я извлёк. Это был хороший опыт, я познакомился с Богом, это мне тогда очень помогло. И если и бывает какая-то ностальгия, то по тому непередаваемому состоянию душевного подъёма, которое я там испытывал. Было физическое ощущение, что Бог рядом со мной.
Здесь эту чистоту души я уже подрастерял. Практически не молюсь, не соблюдаю заповеди. До войны в Донецке были пакистанцы, была целая улица, где они мобильниками торговали, с одним я был хорошо знаком, ходил в мечеть, но в целом я сам как-то внутренне отдалился от религии.
— Почему так произошло?
— После десяти лет за решёткой свобода и вседозволенность вскружили голову. Соблазны оказались сильнее, всё банально. Я не праведник. Всё равно очень благодарен Пакистану, что обрёл там Бога.
— С точки зрения закона ваш поступок — теракт, а вы c юридической точки зрения самый настоящий террорист.
— Я в душе себя террористом никогда не считал. Так сложились обстоятельства. Я воспринимаю те события как большое приключение. Но я вменяемый человек и повторять такое ни за что бы не стал. Хотя, не буду скрывать, после Пакистана из-за алкоголя попадал на Украине в истории и пару раз проблемы с законом были.
— Всё поражаюсь вашей памяти. Прошли десятилетия, а помните столько деталей.
— Я многое уже забыл. 20 лет никто не интересовался этим, сам я тоже никому это не рассказывал особо. Лишь последние пару месяцев задумался обо всём этом. Попался сюжет на телевидении, и потом уже стал искать что-то в интернете, прокручивать в голове, но далеко не всё смог вспомнить.
— Думали о том, как сложилась бы ваша жизнь, если бы тогда спокойно долетели в Якутск и просто отсидели свою «двушечку»?
— Думал, и не раз. Учитывая свой непростой характер и реалии наших зон, я бы вряд ли там выжил. Или из меня бы получился моральный урод, озлобленный зверь. Среди матёрых уголовников в Пакистане я прекрасно видел, в кого мог бы превратиться.
— Вам сейчас 45 лет. Немало, но и не так много. Какие жизненные планы?
— Буду дальше жить в Донецке, уезжать отсюда точно не планирую. В идеале хотел бы после паспорта ДНР получить российское гражданство. Я всегда ощущал себя русским человеком.