Националист Дмитрий Дёмушкин вышел на свободу в конце февраля, проведя почти два с половиной года в колонии по обвинению в публикации в соцсетях экстремистских фотографий с «Русского марша». Он освободился раньше срока благодаря частичной декриминализации статьи 282 УК РФ «Возбуждение ненависти либо вражды, а также унижение человеческого достоинства». Теперь это деяние, совершённое впервые, подпадает под административную ответственность и карается арестом или штрафом.
В интервью RT он рассказал о том, как отбывал наказание.
— Дмитрий, расскажите, что с вами было после оглашения приговора 25 апреля 2017 года?
— Меня отвезли в «Матросскую Тишину». Минуя обычный вначале двухнедельный карантин, меня отправили в спецблок. Там изолированно содержатся особо опасные преступники, криминальные авторитеты, воры в законе, террористы. Там 16 камер, по восемь с каждой стороны. Это настоящая тюрьма в тюрьме. Но даже там я был на особом контроле. Меня поставили на профучёт как экстремиста и склонного к нападению на сотрудников.
— С кем-то из известных людей сидели?
— Нас постоянно меняли местами, чтобы мы там не образовывали каких-то своих коллективов. И мне удалось посидеть там с разными людьми. Сидел с ребятами из так называемой банды ГТА, их потом в суде постреляли. Были таджики, которые метро в Питере взорвали. Сидел с чеченцем, фигурантом дела об убийстве Бориса Немцова, с лидером ореховской группировки Андреем Пылёвым.
Были четыре вора в законе, был последний фигурант теракта в «Норд-Осте». Заместитель губернатора Курской области Василий Зубков, депутаты. Когда я уезжал, туда заехал заместитель начальника ФСИН. Киллеры какие-то из Казани сидели, у них похищения, убийства. Там примерно половина «пожизненников» были.
И когда они узнали, что у меня два с половиной года общего режима, они не могли понять, как я вообще сюда попал. Многие просто не верили, что я судим за эту картинку про русскую власть. Мой приговор там походил по камерам, все глядели и удивлялись. Говорили, что не думали, что за это уже начали сажать. В этот спецблок ведь даже убийц обычных, кто по 105-й статье, не сажали, они сидели в обычных камерах «Матросской Тишины». На прогулку и на проверку нас выводили 13 сотрудников с двумя собаками: восемь сотрудников ФСИН и пять спецназовцев ещё на усиление.
— Куда вас отправили потом?
— Во Владимир, но мне до последнего не говорили, что именно туда.
— Почему?
— Были случаи, когда люди вскрывали шею себе или наносили травмы какие-то, платили большие деньги, чтобы не попасть туда. Все знали, что на тот момент это был один из самых «жёстких» регионов в плане отбывания наказания. А колония в Покрове, куда я в итоге попал, считается одной из самых жёстких среди колоний общего режима.
— Как вас перевозили?
— Там были сверхмеры предосторожности. Я был прикован к специальному тросу. Он с машины сначала до вагона тянется, вы идёте по нему. А потом продолжается уже в вагоне. Ну и по дороге конвой, конечно, поглумился от души.
— Били?
— Мне сказали, что с тем профучётом, который поставили в «Матросской Тишине», многие люди доезжают до места назначения инвалидами. То есть эту метку специально дают тем, с кем надо обращаться пожёстче. В вагоне все конвойные в масках. Но я всю жизнь по единоборствам выступал и заранее знал, что будут бить и по приёмке, и по приезде, и в пути.
— Вас сразу в Покров привезли?
— Нет, сначала во владимирское СИЗО №1. По приезде со мной вообще не беседовали. Меня сразу отделили от всех осуждённых и посадили в карцер. Причем никак это не оформили. У меня официально за время срока вообще нет никаких взысканий. Сидел в обособленной круглой башне, где раньше сидели лица, приговорённые к расстрелу. Там есть одна камера маленькая, кругленькая, с очень низким потолком, ниже уровня земли. В ней холодно и так сыро, что если полы помыть — они пять суток остаются влажными. В итоге я заработал пневмонию. Хорошо хоть не туберкулёз.
— Сколько вы там провели?
— Недолго, но первые четыре-пять дней меня даже гулять не выводили. Когда я сам поднял этот вопрос, мне сказали: у нас недостаточно сил. В итоге они собрали какую-то группу сотрудников с собаками и повели меня одного закованного гулять на прогулочный дворик. То есть ко мне относились как к очень опасному преступнику, хотя оснований для этого не было — я никогда нигде не оказывал сопротивления, не нападал ни на кого.
— Потом вас перевезли в Покров в ИК №2?
— Да, сразу с приёмки меня закинули уже в барак усиленного режима (БУР). Там есть сектор усиленного контроля А, у них в официальных документах он так и называется сокращённо — СУКА.
— Что он собой представляет?
— Сам барак типовой, только народу там поменьше. Максимум там были до 50—55 человек, из них 20 человек активистов, которые сотрудничают с администрацией. И они, собственно, проводят с заключёнными всю работу.
— Что вы имеете в виду?
— Там всё в комплексе. И в плане слежки, и в плане наказаний каких-то. Они следили за всем, а уже сотрудники колонии непосредственно контролировали этих активистов.
— Вы же первый раз были осуждены и сидели в колонии для «первоходов»?
— Да, но есть нюансы. Впервые осуждённых там было не так много. Мой сосед по шконке отсидел 26 лет на тот момент, другой парень — 19. Дело в том, что в Покров свозили людей, которые до этого отбывали большие тюремные сроки на просторах СНГ. У них там могло быть по шесть судимостей, но если в России они наказание не отбывали, то все считались «первоходами». Ещё туда на воспитание свозили из других колоний проблемных зэков и всяких дезорганизаторов.
— Как к вам относились в колонии сотрудники?
— Честно скажу, меня не били. Физического воздействия со стороны заключённых или сотрудников ФСИН не было. Там была жёсткая установка: Дёмушкина не бить. Я это понял на приёмке. Я туда шёл буквально по телам избитых товарищей. Меня там отдельно развернули, поставили. Я повернулся и говорю: «Ребята, я как бы полностью готов». На что мне сказали: «К чему ты готов? Дмитрий Николаевич, не надо клеветать на нас, проходите».
— Если не били, то что было самое тяжёлое?
— Гораздо страшнее избиений режим содержания. Ты либо стоишь по шесть-восемь часов в день, либо сидишь с прямой спиной, ножки вместе, ручки на коленях, и нельзя ничего сделать. На любое действие, например нос почесать захотелось, нужно получать разрешение от активистов, которые за всеми постоянно следят. Разговаривать можно было только на прогулке по две минуты. Но прогулок практически не было и порой они длились минут десять. Поэтому общаться там в принципе не получалось. Если я о чём-то беседовал с активистами, то они потом обязательно должны были записать разговор.
— Как это?
— Там была тетрадка специальная, она так и называлась «Дмитрий Дёмушкин». И там они писали всё, что я им сказал, и всё, что они мне. Вести эту тетрадь было их обязанностью, и если кто-то не записал, то они друг друга постоянно сдавали. Атмосфера у активистов тоже была очень тяжёлая. Друзей там не было ни у кого.
— Получается, восемь месяцев вы занимались только тем, что целыми днями сидели или стояли неподвижно?
— Да. Вдобавок там было ещё очень холодно. Я вообще столько холода не видел, хотя и в проруби окунался ежегодно, и считаю себя человеком, закалённым достаточно. Но там нельзя согреться. В бараке у нас было +11 на термометре, иногда до +13 доходило. Но нам не давали одевать тёплые вещи. Мы спали в футболке и трусах, а одеяльце очень тоненькое было, и сон превращался в муку. Сразу отрубаешься из-за усталости, а через несколько часов просыпаешься от холода. Вставать нельзя. Единственная радость — выпить горячего чаю в столовой. Но иногда чай был холодным, и это было очень болезненно. Казалось бы, мелочь. А а эта мелочь тогда с ума сводила.
— Кормили нормально?
— Рацион обычный, к нему никаких нареканий. Давали баланду, каши разные. В этом плане, думаю, меню не отличалось от любой другой зоны. В каши добавляли разное мясо. Хотя в целом, конечно, было голодно. До тюрьмы я весил 105 кг, а за эти восемь месяцев дошёл до 60 кг. Когда приехали меня снимать телевизионщики из Москвы, на меня там напялили толстый свитер, чтобы хоть как-то скрыть огромную потерю массы. Но всё равно скрыть худобу не смогли. Московские силовики потом местным по этому поводу выговорили, и меня из сектора перевели.
— Были ещё какие-то особенности содержания в этом секторе?
— Когда наша группа двигалась по лагерю, на нас даже смотреть было категорически запрещено. Все заключённые должны были отворачиваться. Весь мой срок каждые два часа приходил ко мне сотрудник — и я, что бы ни делал, должен был отчеканить: «Осуждённый Дёмушкин Дмитрий Николаевич 1979 года рождения, осуждён по статье 282 части 1 на срок два года шесть месяцев, начало срока 21.10.2016, конец срока 20.04.2019, склонен к экстремизму и терроризму, нападению на сотрудников внутренних органов, такой-то отряд». И ещё каждый час ко мне приходили ночью — сотрудник раскрывал одеяло и светил фонариком в лицо. Некоторые из них при этом меня будили, поэтому спать приходилось урывками. Но потом я и к этому привык.
— В таких условиях конфликтов либо дружбы с кем-то особо не было?
— Если не дают даже разговаривать и смотреть друг на друга, то у вас не может быть никаких конфликтов ни с кем. Вы не можете ни с кем подружиться или объединиться. Вы с утра до вечера бегаете, все команды выполняете на бегу, с опущенной головой, руки за спиной всегда, даже в бараке. Искусственно создаётся ситуация, как будто вы опаздываете всё время. То есть вам даётся полторы минуты на застилку кровати, полторы минуты, чтобы одеться, полторы минуты, чтобы построиться в локальном секторе. Всё это быстро, всё это бегом, всё это с криками постоянными. И вы живёте в таком искусственно созданном нервном напряжении, что вам ни до чего и ни до кого.
В туалет ходите с человеком, который стоит и смотрит, как вы делаете свои дела. И ночью каждый выход в туалет записывается в журнал. Вам ложку не дают, ручку не дают, там ничего своего нельзя иметь. Ложка даётся на время приёма пищи и тут же забирается. Ручка даётся для написания писем на 15 минут. По идее, они должны даваться ежедневно, но у нас эти 15 минут были раз в неделю. И чтобы ответить на одно письмо, мне требовалось пять недель.
— Вас же, по идее, должен был навещать прокурор. Жаловаться ему, видимо, не вариант?
— Да, он приходил, но кто там будет жаловаться? Заходили в барак всякие люди из управы, прокуроры, все им: «Здравст-вуй-те». — «Вопросы есть?» — «Нет». — «На личный приём кто хочет?» — «Нет». — «Все нормально?» — «Да». Всё, разворачиваются, уходят. Можно поднять руку, но где вас потом найдут-то?
— Судя по вашим рассказам, вам пришлось тяжелее, чем пожизненно осуждённым, которые сидят на особом режиме.
— У нас люди ездили на областную олимпиаду для заключённых — проводилась такая, и там были те, кто содержится на особом режиме. Они говорили, что у нас в Покрове там ад настоящий, бесчеловечные условия. То есть даже заключённые с особого режима удивлялись, как у нас в ИК-2 всё устроено.
— Что изменилось на воле, пока вас не было?
— За время заключения я, конечно, очень много потерял, в том числе в личном плане. Моя гражданская жена не выдержала и ушла от меня, очень тяжёлая для меня история. Моя школа единоборств в организационном плане тоже подразвалилась. Сейчас пытаюсь восстановить её работу.