— Я очень волнуюсь. Я только вчера освободилась из тюрьмы, и у меня немножко культурный шок, когда я вижу такое количество людей, такое количество разных предметов, когда я вижу там улицу с машинами и с деревьями, у меня, конечно, такая перегрузка визуальная — и сейчас тоже. И очень много незнакомых людей, потому что там всё время с одними и теми же людьми. Ну и тема, конечно, сложная. Мне трудно про это вспоминать, и это мы сейчас понимаем, что то, что я пережила, — это вообще-то психологическая травма. Это огромный стресс.
В 2008 году Антонину Фёдорову (Мартынову) признали виновной в покушении на свою дочь. По версии следствия, она столкнула ребёнка с лестницы. Главным свидетелем по делу был 11-летний школьник. Антонина и её дочь 16 лет успешно скрывались от полиции. В 2024 году её задержали и осудили на восемь лет условно. Свою вину она так и не признала. Это первое интервью Антонины Фёдоровой.
Мы приехали в Москву с дочкой к моему будущему второму мужу.Я решила поступить, снова учиться, потому что мне очень хотелось высшее образование, у меня до сих пор его нет. И я вернулась в Новгород за документами, чтобы забрать их из университета. Я из него отчислилась, а документы не забрала, потому что я была балда и мне было как-то не до того.
Мы жили у неё (у мамы. — RT) в комнатке гостиничного типа. Это то, что маме досталось после развода. Мы там все втроём совершенно дружно и чудесно жили.
— 26 февраля, насколько я понимаю, вы были дома. Ваша мама пошла на работу или куда-то вышла?
— Мама пошла на работу, да. Мы жили на третьем этаже. И... Она уходила рано, было утро, я даже не помню, сколько было времени тогда, но она ушла утром. И чтобы Лиса не побежала за ней, мама дала ей конфеток — ну так, отвлечь ребёнка. Потому что это было каждый раз, это было каждое утро, это было «нет, все оставайтесь со мной».
А я пошла чистить зубы. Это комната гостиничного типа. Фактически это общежитие.Поскольку это общежитие, там общая кухня и там же общий санузел с раковиной, зеркальцем, где чистят зубы. А вот комната — это просто комната, это спальное место. И я оставила ребёнка одного с этими конфетами, с книжками и игрушками, пошла чистить зубы.
Каким-то образом она пробежала, проскочила мимо меня. Она маленькая, её не видно в зеркало. Может быть, у неё была цель пойти к бабушке, а не ко мне.
Она пробежала мимо меня, я стояла спиной к коридору. Я не знаю, как она проскочила.
— Дети постоянно проскакивают.
— Конечно. Дети падают, дети проскакивают, дети везде лазают. Да всё что угодно! Она совала спицы в розетку.
Моя дочь упала с лестницы, и я не знаю, как это произошло. Я не видела момента падения.
— Не видели момента падения?
— Нет.
— То есть вы... Дочка куда-то убежала, вы её ищете?
— Я услышала звук закрывающейся двери.
Я увидела свою дочь лежащей... Вы видели, наверное, фотографии этой чудовищной лестницы. Я увидела её лежащей на полу с третьего этажа. И в тот момент, когда я увидела, что она лежит, не шевелится и там кровь, я решила, что она мертва. И вот в этот момент я попала в ад.
Я кинулась по лестнице, и следующее, что меня вменяют в вину, — что я не подошла к своему ребёнку, не перевернула её, не взяла её на руки и ничего не сделала, но...
— А что вы сделали?
— Я побежала за мамой. И в тот момент я ведь не знала, что я там увижу, если я к ней прикоснусь: при падении с 6,5 м что произойдёт с лицом моего ребёнка.
И я испугалась — и я это признаю совершенно легко: я испугалась того, что могу там увидеть. Я потом видела это в кошмарных снах, что я могла там увидеть. То, чего не было.
Я начала звонить по телефону, чтобы она вернулась, кричала её в трубку, чтобы она вернулась, что Алиса упала. Чтобы она вызвала скорую. Я даже не понимала, что я могу сама вызвать скорую. Я настолько была вообще в состоянии шока.
В итоге я вызываю скорую, вызываю несколько раз. Они мне говорят: «Девушка хочет звонить, вы занимаете линию».
Там был ещё мужчина, я не помню, как его фамилия. Я видела, что Алиса у него на руках. Меня пробивает паника, что как же он... Я видела, что она жива, и это был такой просто разряд молнии счастья. Но потом подумала, что он поднял её на руки, он её пошевелил. Человека, упавшего с высоты, нельзя трогать, потому что могут быть повреждения позвоночника, всего чего угодно. Ну нельзя, да, мы это с детства знаем.
И я вот... Одновременно с этой радостью, что, боже мой, она жива. И следующий вот этот удар — о боже мой, она же вся переломана, у неё сейчас будет смещение позвоночника, она же останется инвалидом. Это вот как бы как удары снова и снова.
Я увидела её лежащую — и ты в аду. Я увидела её живой — и ты снова жив.
Потом уже в больнице оказалось, что никаких страшных травм она не получила, что у неё вообще лёгкий вред здоровью, у неё вывихнуты молочные зубы, трещина в кости, которую упорно называют переломом, — там не было перелома, это была трещина. И ушиб ножки, ну ножки — бедра.
Нас выпустили из больницы через три дня. Ребёнка с тяжёлыми травмами не выпишут из больницы через три дня.
— Вы помните, когда первый раз поняли, что вас вообще обвиняют, что вы это специально сделали?
— Конечно, я услышала, я же не глупенькая, я слышу слова, которые мне говорят, я понимаю их смысл, но поверить в то, что это возможно, было не очень просто, потому что это же какой-то бред. Сейчас же все разберутся, это всё какая-то ерунда. Примерно до вердикта присяжных, если честно, я была уверена, что сейчас всё же разберутся. Всем же понятно, что я не могла убить вообще никого — и своего ребёнка тем более. Потому что это невозможно.Понимаете, меня же выпустили из СИЗО, подумала я, ну то есть все всё понимают.
Ну вот смотрите, вот у вас есть некая жертва и некий её предполагаемый убийца. Заводите ли вы дело на него в следующем месяце, а не сразу, позволяя предполагаемому убийце жить с предполагаемой жертвой в одном доме, в одной квартире, спать на одной кроватке? Она со мной спала. Ну вряд ли.
Вы сажаете предполагаемого убийцу в СИЗО, отпускаете его через 18 дней? Жить с этим же ребёночком ненаглядным в одной квартире, заботиться? Ну конечно же нет.
Я хотела верить, что сейчас все разберутся и всё будет хорошо. Что сейчас все поймут. Ну не могут не понять. Ну посмотрите на меня, посмотрите на мою дочь.
— Вы прошли психологическую экспертизу, вы ещё прошли полиграф, что всё, что вы говорите, — это правда, у вас нет никаких психических отклонений?
— Ни одного. Меня там в Сербского обследовали 25 дней (вот это психиатрический институт).
Хорошо, если у меня не было психических расстройств, положим, у меня был бы какой-то мотив. Не знаю, какой там мотив.
— Шикарная жизнь в Москве с новым возлюбленным. И зачем нужна двухлетняя дочка, например?
— Предположим, у меня был бы такой мотив. Ну что мне стоило, не знаю, подбросить её в пункт милиции? Если я была таким чудовищем, который способен был бы убить её, что мне стоило просто забыть её на остановке где-нибудь?
— Потому что этим вы доказываете, что вы не хотели.
— Я считаю, что, ну это очевидно: я люблю свою дочь.
— С вами рядом на тот момент был Кирилл*, на тот момент — журналист, вёл блог в ЖЖ, общественность поднял. Он вам не подсказывал?
— Конечно, поэтому мы сейчас с вами разговариваем. Понимаете, какая штука, мне тогда ещё говорили: «Ты присмотрись внимательно. Возможно, всё, что он делает, он делает не совсем для тебя. Конечно, он хочет тебе помочь, как-то спасти, он к тебе очень хорошо относится, но посмотри внимательно, как много его в этом процессе. Это же практически уже не про тебя история, а про него. Как будто он главный герой».
Но сейчас — не прямо сейчас, конечно, а некоторое время назад — до меня начало доходить, что вообще-то эти люди были правы, наверное. И мне хочется думать, мне хочется верить, что он действовал из лучших побуждений. Что он действительно хотел мне добра и всего хорошего — и свободы, и всех благ. Но он тоже достаточно много от этого получал. Пиар.
И мне казалось такой глупостью тогда: ну какой пиар? Какой это может быть пиар? Тут дело уголовное, тут судьба решается. О каком пиаре вы говорите? Пока не выяснилось, что вообще-то на этой истории он приобрёл какие-то полезные знакомства — довольно много, какой-то статус жертвы судебного произвола. Не я, а он.
И выяснилось, что он, получив некую популярность в связи с моей историей, потому что он же сделал её, ну не только он — и другие люди тоже сделали её достаточно известной, достаточно шумной, — видимо, после этого он занялся политикой. В процессе этого он занялся политикой и после этого, видимо, продолжил. И вот его путь привёл к тому, кто он сейчас и где он сейчас. Для меня это был полнейший шок. Я не предполагала, что такое бывает. Я ни одного иностранного агента не видела вблизи. Оказалось, что да.
В этом году летом, когда я получила документы, когда я получила легальный статус, я подала на развод.
— Расскажите мне, во-первых, как вы решили сбежать? Как вы решили сбежать и чем вы занимались?
— Это я вам тоже не расскажу.
— Почему?
— Потому что у меня есть причины. Я пока не готова про это рассказывать, про этот период. Может быть, потом расскажу.
Тут очень сложный момент с этим федеральным розыском, потому что мне спрашивают: как же ты выжила в федеральном розыске? А мне как-то неловко отвечать на этот вопрос, потому что вам лайфхаки нужны или что? Вам зачем эта информация? Вам она как бы чтобы что?
— Просто интересно, как вас не нашли.
— Вот мне тоже интересно, кстати.
Понимаете, когда люди спрашивают об этом, они предполагают, что я, наверное, сидела в подвале с ребёнком, питались мы муравьями исключительно все 16 лет, как бы ничего не делали, только вот прятались и боялись и шагу ступить. Но это неправда.
Она получила образование. Да, не официальное, не школьные, у неё нет аттестата до сих пор. Она в процессе получения, у неё есть образование, но нет формальной бумажки. Вот она сейчас подтверждает свои знания в процессе.
— То есть вы где-то учили?
— Репетиторы, конечно. Онлайн вот эти все курсы, кружки, секции. Где-то очень смешно писали, что она занималась борьбой. Она не занималась борьбой, она занималась рукопашным боем. Это не совсем одно и то же.
Она занималась балетом, она занималась в художественной школе, она занималась шахматами. Мы ездили на море, мы ездили в горы.
— А как, у вас другие документы были?
— У меня не было документов, но видите, какая штука. Сейчас стало гораздо строже с этим. Ты не можешь купить билет на автобус, приходишь в кассу — у тебя спрашивают паспорт. Но в 2008, 2009, 2010 годах ты приходишь не в кассу, ты приходишь к водителю автобуса и говоришь: «Дядь, подвези». Дядя подвозит. И точно так же ты снимаешь квартиры, ты арендуешь. Без паспорта и других документов, какие там ещё нужны, я не знаю. Ну довольно просто, особенно если не в Москве.
— А как же врачи, когда полис нужен?
— Платная медицина.
— На что?
— Приходится очень много работать, конечно. Приходится всё время работать. И стоматология очень дорогая, приходится очень много работать. Действительно много.
— Как вы выкручивались в то время? Если тогда у вас хотя бы мама была, Кирилл, когда вы тогда, на тот момент... образования нет.
— Образования нет, но я же не совсем бестолковая всё-таки.
И я писала на заказ работы студентам, школьникам вот эти вот все штуки. Я писала там кое-какие статейки, я писала художественную прозу.
— Вы себя описываете, как вы были молодой тогда, не разбирались ни в чём, наивной где-то. А потом вдруг сбежали, разобрались, работу нашли. Сильная женщина. Диссонанс маленький.
— Так и произошло. Как только я оказалась с ребёнком в большом прекрасном мире без какой-либо поддержки, повзрослеть пришлось молниеносно. Это произошло в течение одного вечера. Я не буду его описывать, он довольно неприятный.
Вырасти и выйти из состояния вот этой вот девчонки, которую там как щепку мотает по... которая подчиняется чужому мнению, которая делает то, что ей говорят, которая на всё кивает и плачет всё время и только делает вид всё время, что ей не так плохо, как на самом деле. Мне пришлось стать женщиной, которая берёт ребёнка, берёт какую-то там сумку, идёт и ищет работу, идёт и ищет жильё, потому что мы ни разу с ней не ночевали, не знаю, на вокзале. Ну, может быть, один раз.
— А как вы это Алисе объясняли? Почему бабушки нет? Почему мы уехали? Куда? Что? Как?
— Я объясняла это никак, на самом деле. И когда она задавала вопросы, я говорила: «Ну вот мы с тобой вдвоём». На самом деле это же довольно обычная история, когда живёт мама с ребёнком, а папы нет. У нас там довольно много семей таких.
— В какой-то момент наверняка пришлось сесть и обсудить всё.
— Вот, к сожалению, не пришлось сесть и обсудить всё, потому что она обо всём узнала, когда меня приехали и арестовали в марте этого года. И я себя страшно корила, что я не поговорила с ней, что я не успела ничего объяснить. Я просто... Ну это было очень страшно вообще-то — процесс-то.
— Давайте расскажем вначале, как вас нашли.
— Тогда я жила в Ставрополе. Приехали люди в масках. Сколько их там было? Человек десять, наверное. И в то время, когда это происходило, конечно, я не могла ей ничего объяснить. Я жалела, что не сделала этого раньше. Всё время как-то думаешь: «Ну завтра». Ну вот будет какой-то повод, и мы сейчас сядем и с ней обговорим. И я всё время тогда откладывала — и неправильно, это не нужно было делать. Но я ошиблась, да. И она обо всём узнала вот таким жестоким и травмирующим способом.
— И тут вдруг на неё сваливается вот это всё. Люди в масках, забирают маму непонятно зачем.
— Арест, меня увозят. Нам дают попрощаться совсем короткое время. Я же не говорила, кто я. Я же не сознавалась, как меня зовут. Если бы я это сделала, мы поехали бы сразу в СИЗО.
Мы поехали в полицию, чтобы мне сняли пальчики и сравнили их с теми, которые были в картотеке. Это заняло ужасно много времени. Несколько часов.
Потом меня увезли — и повезли сразу в Великий Новгород. Это был день, когда произошёл теракт в «Крокусе». Я не знаю, как сказать, чтобы это не прозвучало цинично. Но, когда я ехала мимо здания, я думала, что у меня вообще всё хорошо. Меня всего лишь арестовали. У меня все живы, у меня все здоровы. Ну более-менее здоровы. Вот трагедия — вот она. У меня всё на самом деле нормально. У меня ещё есть шансы.
Вот с этими мыслями и вот с этим чудовищным сравнением своей ситуации с этой ситуацией. Но у меня же правда было всё в порядке, и у меня до сих пор всё отлично. По сравнению с реальной трагедией, когда люди гибнут, у меня всё хорошо. Хотя, конечно, когда меня арестовали, у меня мир рухнул, в общем, что говорить. Что сейчас у меня всё-таки отнимут моего ребёнка — это самое страшное, это вообще невозможно вынести, это невозможно вообще пережить.
Первый раз мы увиделись с ней, когда у меня был суд, это был май, по-моему. Я её увидела, и, конечно, мы обе тут же заревели. Это невозможно было никак. Я даже в какой-то момент начала прятаться за спиной своего адвоката, чтобы хотя бы какое-то время не видеть, как она плачет, может быть, как-то успокоиться. Потому что я на неё смотрю — и это сразу слёзы непроизвольно. Я себе говорю, что так, хватит ныть, соберись, тряпка. Сейчас будет суд, тебе нужно как-то вообще хоть что-то сказать, хотя бы соображать, что происходит.
В какой-то момент адвокат спросил, можно ли ей подойти ко мне. Судья разрешил. И мы обнялись через решётку. Такие были объятия через решётку. Я ей успела прошептать, что всё будет хорошо, не волнуйся, всё в порядке, пожалуйста, держись, пей воду, ешь суп, принимай витамины. Какие-то такие традиционные наставления, которые необходимо дать. Она и без меня прекрасно всё знает, но мне же нужно ей сказать. Я же мама, я же не могу её отпустить без целевых указаний.
— Когда вы узнали, что вам дают девять лет и потом выпускают?
— Что мне дают девять лет, я узнала, когда прокурор запросил десять лет реального срока. Это для меня было, конечно... Какое бы слово найти... Удивительно. Потому что мне как было всё очевидно, так и до сих пор всё очевидно. Я не совершала преступления. Я не пыталась причинить зло своей дочери, это должно быть всем очевидно так же, как мне. Ну вот это вот первая эмоция: «Ну всё же понятно, ну посмотрите вы на меня там, ну ёлки-палки».
Но он запросил десять лет, и, в общем, я поняла, что, наверное, ничего хорошего из этого не выйдет.
И когда он сказал «девять лет», у меня была одна мысль в голове: «Пожалуйста, не упади в обморок прямо сейчас, держись, на тебя смотрит дочь. В общем, давай, самурай, не это самое. Главное — не упасть. Сейчас самое главное — не упасть. А потом уже можно будет упасть — как-нибудь в следующий раз, когда меня уведут, вот тогда уже можно будет дать волю чувствам. Сейчас, при ребёнке, держи спину, не падай в обморок». И вот это как повторялось всё время, и, в общем, на этом я и продержалась.
А вот уже в камере — там да, я позволила себе осознать, что такое девять лет. Я посчитала, произвела несложные математические действия, поняв, когда я выйду, сколько будет мне, сколько будет дочке. И в общем... Это были трудные часы и дни.
Конечно, адвокаты говорили: «Ну апелляция, не апелляция, а кассация, Верховный суд, не сдавайся, не падай духом, тебе нельзя, у тебя там ещё вся жизнь впереди, жизнь начинается в 40, всё будет хорошо».
Потом мы вышли в апелляцию. Вот апелляция случилась в два заседания. На последнем меня оставили виновной.
Не направили дело снова ни в следствие, ни в суд, как просили адвокаты моей дочери и мои адвокаты. А дали мне условный срок в размере восьми лет.
Что с этим делать, я пока не знаю, если честно. Я только вчера днём вышла из СИЗО. И если честно, я всё ещё боюсь проснуться в камере, потому что у меня уже были сны, как я выхожу на свободу, а потом я снова просыпаюсь там.
— Вы узнаёте, что вам дали условно, что вы выходите и что вы можете увидеть Алису и маму.
— Каждый час просто растягивался. Это страшно растянутое ощущение времени. Ещё часов же нет. Ты слышишь, как только радио пикает. Прошло полчаса, прошёл час, а у тебя уже какие-то вселенные родились и погибли в голове. Размышления — и некуда деться. И снова это повторилось как в начале, так и в конце. Такое завершение процесса. Вот эти невероятно долгие пятницы, субботы, воскресенья, понедельники. Ну вот четыре-пять дней.
Я маму видела. Я знала, как она выглядит. Для меня не было шока, что я же помню её 16 лет назад. Другую женщину. И вот она сейчас. Я знала, как будет. Конечно же, я её узнала. Я бы её и так узнала.
Мама сказала, мы не виделись 16 лет и, по-моему, два месяца. Ну вот когда-то был июль, когда я попала в федеральный розыск, или август уже. То есть она считала, да, вот эти месяцы.
— А представляете, как столько лет не видеть Алису?
— Я не представляю.
Я пока ещё не могу есть нормально. Я вижу еду, я не хочу еду. Я могу пить воду, я пью чай какой-нибудь. Чтобы меня накормить, они прикладывают какие-то нереальные усилия.
— Неужели ничего не хочется?
— Ничего не хочется.
— А что хочется?
— Хочется спать. Страшно хочется спать. Я же полгода не высыпаюсь. Я из тех людей, кто не может спать, когда есть свет. А в камерах всегда есть свет.
— Мысль теперь хоть допускаете, что, может быть, в будущем будут ещё дети?
— Да, я бы хотела. Мне почти 40, и вроде как я ещё не опоздала.
* Кирилл Мартынов — физическое лицо, признанное иностранным агентом по решению Министерства юстиции РФ от 02.09.2022.