— Аркадий Леонидович, в первой части интервью вы рассказали об обстоятельствах без преувеличения героической зимовки на антарктической станции «Восток» в 1982 году. Однако в вашей биографии немало других интересных страниц. Но давайте начнём по порядку. Вы родились в Средней Азии. Расскажите о ваших первых шагах в науке.
— Я рос в закрытом городе Чкаловск в Средней Азии, где занимались проблемами создания атомной промышленности страны. Моя мама была кардиологом в медсанчасти горно-обогатительного комбината, и можно сказать, что я решил пойти в медицину по её стопам. После школы поступил в мединститут во Фрунзе, сейчас это Бишкек. После учёбы остался там и пошёл работать в академический Институт физиологии и экспериментальной патологии высокогорья.
— Почему в вашей работе врача-физиолога получился этот экстремальный уклон?
— Я сразу попал в лабораторию, которая занималась проблемами воздействия на человека факторов высокогорья и других экстремальных природно-климатических факторов. Моя диссертация как раз была посвящена методам отбора и прогноза устойчивости человека к гипоксии, то есть к пониженному содержанию кислорода в организме.
Тогда горы очень активно осваивались, создавалась промышленность. Туда надо было отбирать рабочих, которые будут устойчивы к действию гипоксии, и в целом тема работоспособности человека в этих условиях была очень актуальна, особенно у нас в Средней Азии.
— В чём была суть этих исследований?
— Дело в том, что в условиях гипоксии, на фоне развития целого ряда неблагоприятных для организма состояний, тренировка к недостатку кислорода способствует повышению функциональных резервов, а также устойчивости к комплексу других неблагоприятных факторов и даже радиации.
Мы сначала типизировали наших испытуемых по их устойчивости к гипоксии, а затем смотрели, как каждая подгруппа справлялась с разными физическими и другими нагрузками на организм. Например, помимо исследований в высокогорье, у нас были работы в пустыне Каракумы, где изучалась устойчивость человека к физическим нагрузкам в условиях сильной жары.
Оказалось, что те, кто лучше переносят гипоксию, более выносливы к физическим нагрузкам даже в условиях жары.
Сейчас методы гипоксической устойчивости используются при подготовке космонавтов, спортсменов в тех видах спорта, где наиболее важна выносливость: бег на длинные дистанции и других циклических видах спорта.
Исследования показали, что более устойчивые к гипоксии имеют больше шансов добиться высоких результатов. То есть, по сути, мы можем спрогнозировать дальнейший рост спортивных результатов у того или иного человека.
— Кстати, не связаны ли успехи бегунов на средние и длинные дистанции из ряда африканских стран с тем, что они живут в том числе и на среднегорье?
— Конечно, секрет их успеха в том числе и в этом. Гипоксия очень полезна для организма в определённых диапазонах. Она помогает развивать функциональные резервы, а если люди живут и тренируются такой среде всю жизнь, то и результат будет соответствующий.
Тренировки с гипоксией — один из основных способов повышения работоспособности спортсменов, даже если соревнования проходят не в горах, а в обычных условиях. Например, наши лыжники перед последней Олимпиадой тренировались в условиях среднегорья, на высоте около 2000 м.
— А устойчивость к гипоксии заложена в организме изначально или её можно развить?
— Исследования показывают, что определённая генетическая предрасположенность есть, то есть она передаётся по наследству. Но и тренировки могут улучшить показатели организма.
Однако если у человека от природы низкий уровень устойчивости к гипоксии, то достичь тех же показателей, что и у людей с высоким уровнем, в любом случае не удастся.
Это хорошо было видно на альпинистах. Когда перед восхождением они тренировались в одинаковых условиях, среди них всегда были те, кто демонстрировал более высокую гипоксическую устойчивость.
— Разработанный и запатентованный вами метод экспресс-оценки гипоксической устойчивости должен быть очень востребован. Странно, что вы при этом ещё не миллионер.
— Во-первых, эти исследования проводились за счёт государства, не являются моей коммерческой собственностью. И с широким применением не всё так просто. Сама эта диагностика требует определённых инструментальных методов и специальной квалификационной подготовки. При этом в спорте многие методы повышения функциональных возможностей носят конфиденциальный характер, и такие научные разработки страны, скажем так, стараются держать при себе.
— Ещё до легендарной зимовки на «Востоке» в 1982 году, о которой мы подробно поговорили, вы какое-то время занимались полярной тематикой. Как вы пришли к ней?
— Когда полярники стали подниматься на купол Антарктиды, где высоты более 3000 м, там участились случаи горной болезни, вплоть до отёка лёгких. Людей приходилось срочно спускать вниз. И в Академии наук СССР встал вопрос: можно ли заранее отобрать людей, которые будут устойчивы к гипоксии, чтобы не было таких срывов? Стали смотреть, кто занимается этой тематикой, и в конце концов вышли на наш институт во Фрунзе. В итоге решили отправить меня в Антарктиду, учитывая мою диссертацию, посвящённую проблеме отбора и прогноза работоспособности человека в высокогорье. Так в конце 1979 года я впервые отправился в Антарктиду, на станцию «Восток».
— Тут стоит напомнить, что адаптироваться там намного сложнее, чем на других полярных станциях, не только из-за сильных морозов, но и из-за большой высоты над уровнем моря.
— Да, и хотя сама станция находится на высоте около 3500 м, что уже немало, но, если сравнивать с Кавказом или Памиром, по уровню воздействующей на организм гипоксии она соответствует примерно высоте в 5000 м для этих широт.
И представьте, что в таких условиях надо не просто находиться, но и сразу же начинать работать. Физический труд даётся там намного тяжелее, чем в обычных условиях. Новеньких, конечно, щадят, но всё равно у людей приличные нагрузки, на фоне которых и могут развиваться явления острой горной болезни. Как я уже рассказывал, если в этом случае не оказать срочную помощь, человек может умереть.
Проработал на «Востоке» полгода, изучая так называемую аварийную фазу адаптации, когда люди прибывают туда на короткий и относительно комфортный для человека летний период. Средняя температура на «Востоке» в это время около -35 °С и редко опускается ниже -45...-50 °С.
Предварительно исследовав всех полярников по своей методике, составил свой прогноз, разбив их на три категории: у кого высокая устойчивость к гипоксии, у кого средняя и у кого низкая, а значит, и вероятность развития острой горной болезни велика. Список отдал начальнику станции.
— Ваш прогноз в итоге сбылся?
— Первые исследования, проведённые на «Востоке», показали, что прогноз где-то на 85—88% совпадает с реальностью. Мою методику применяли и в последующих экспедициях, в которых, помимо меня, участвовали и другие исследователи из Киргизии.
— И сейчас это действует?
— К сожалению, уже нет. Слишком многое развалилось в 1990-е годы. И не только по экономическим причинам, но и в целом тогда у многих вдруг возникло резкое отрицание советского опыта. Кто-то посчитал, что всё это несерьёзно и не нужно. Науку тогда задвинули на задний план, да и отбирать, по большому счёту, было не из кого — особо желающих ехать в Антарктиду не было.
Сейчас ситуация, конечно, лучше, но система персонального отбора в высокогорье Антарктиды практически не работает.
— Помимо полярной странички, в вашей обширной биографии была и космическая тематика. Вы действительно работали с первыми космонавтами?
— Да. У нас в Киргизии, на озере Иссык-Куль, была их реабилитационная база. Наш научный институт был задействован в предполётной подготовке и особенно — в реабилитационных мероприятиях после полёта.
— Почему для реабилитационной базы был выбран именно Иссык-Куль?
— Озеро находится на высоте около 1700 м над уровнем моря. Такие условия очень благотворно влияют на организм. Там находился санаторий, где был специальный корпус, куда приезжали члены и первого отряда космонавтов, и второго. Мы оценивали их функциональные резервы и изучали, как действуют на процесс реабилитации условия среднегорья, насколько быстрее всё проходит по сравнению с обычными условиями.
— С точки зрения функциональной выносливости кто-то из космонавтов выделялся?
— Все они были примерно на одном, довольном высоком уровне, потому что основной отсев был ещё на стадии первичного отбора в отряд космонавтов, а мы работали уже с лучшими, с теми, кто успешно преодолел все испытания. Нужно отметить, что студенты Киргизского мединститута в 1970-х годах также участвовали в ряде экспериментов в интересах пилотируемой космонавтики. В частности, по устойчивости к гиподинамии в моделируемых условиях относительной невесомости, когда человек в условиях природной гипоксии длительное время находился в погружённом в воду состоянии в специальной ванне.
— Для чего это делалось?
— Нужно было понять положительные эффекты гипоксии для формирования устойчивости к факторам более длительных космических полётов и разобраться, насколько сложно человеку долго пребывать в условиях пониженной гравитации. Естественно, в этой ситуации какие-то вещи превращаются в настоящую проблему. И в Институте медико-биологических проблем проводилось множество исследований, чтобы понять, что ждать космонавтам при длительном воздействии экстремальных факторов реального космического полёта.
— Когда-то для полётов в космос отбирали лучших из лучших, а сейчас стремительно развивается космический туризм. Насколько это безопасно для организма, если речь идёт не о профессиональных космонавтах, а о любителях?
— Методы предполётной подготовки сейчас ушли далеко вперёд. В космос летают люди 50—55 лет и старше, и в плане выносливости они мало чем отличаются от 30-летних.
Дело в том, что сильные перегрузки возникают только при каких-то нештатных, аварийных посадках. Корабли сейчас довольно надёжные, и такие ситуации случаются редко. Такого как раньше, когда космонавтов готовили к очень сильным перегрузкам, например требовалось «держать» до 10g, уже нет — теперь это в принципе абсолютно не нужно.
Ещё одна существенная проблема при полёте — так называемый синдром укачивания. Он возникает в невесомости из-за проблем в вестибулярном аппарате человека, эволюционно формировавшемся под действием земного тяготения. Но сейчас есть хорошие методы тренировки и медикаментозные средства, которые корректируют работу вестибулярного аппарата и снимают неприятные ощущения. Так что с этим тоже научились бороться.
Поэтому краткосрочный полёт, например на неделю, становится вполне безопасным для организма. В этом случае по возвращении на Землю не требуется каких-то серьёзных реабилитационных мероприятий.
— Вы участвовали в экспедициях знаменитых путешественников Дмитрия и Матвея Шпаро. Там был какой-то научный интерес?
— Да. Первой была экспедиция Дмитрия Шпаро, в которой я принял участие в 1989 году. У него возникла идея совместного лыжного похода с американцами протяжённостью 2000 миль из Анадыря через Берингов пролив до города Коцебу на Аляске. Наша Арктика много лет была закрытой для иностранцев территорией, а тут как раз ограничения сняли, и он решил таким образом показать единение двух народов, назвав экспедицию «Берингов мост».
Тогда рушились многие барьеры, и у нас был период сближения СССР и США. С каждой стороны участвовали по шесть человек. Когда встал вопрос, что в экспедицию можно привнести и какую-то научную составляющую, то Шпаро, хорошо меня зная, предложил, чтобы я занялся составлением научной программы с нашей стороны. В итоге удалось собрать уникальный материал по взаимосвязи гипоксической устойчивости с переносимостью длительных тяжёлых физических нагрузок.
— В чём его уникальность?
— На фоне постоянных физических нагрузок мы тогда показали, что специально тренированные к лыжным переходам представители европеоидной расы оказываются даже более устойчивы, чем чукчи или эскимосы — так называемая аборигенная группа. В принципе, это было предсказуемо, потому что чукча на охоте не гоняется за песцом на лыжах, он зря не бегает. Но мы показали все эти вещи уже не умозрительно, а на конкретных данных. Экспедиция удалась.
Примечательно, что единственная девушка в составе представителей США Дина Бриджит впоследствии вышла замуж за участника из нашей группы, и они сейчас они живут в Америке.
А в 2002 году в экспедиции под руководством Матвея Шпаро я участвовал в восхождении на высшую точку Северной Америки — гору Мак-Кинли на Аляске. В нашей команде были два инвалида с повреждениями позвоночника, которые добрались до самой вершины, самостоятельно передвигаясь на специально сконструированных санках. Я снова отвечал за научную программу, проводя исследования в базовом лагере перед восхождением.
— Считается, что женщины в чём-то более выносливы физически, чем мужчины. С научной точки зрения это действительно так?
— О прямых исследованиях, чтобы можно было сравнить состояние мужчин и женщин при одинаковых экстремальных условиях и типах физической нагрузки, мне неизвестно. По общему наблюдению, женщины в экстремальных условиях в принципе могут переносить значительные по тяжести и продолжительности нагрузки, но для них серьёзным испытанием становится дискомфорт из-за отсутствия привычных санитарно-гигиенических условий. Это связано с особенностями женской физиологии, не более того.
С другой стороны, где-то они даже могут превосходить мужчин. По тем же физиологическим причинам женщины более устойчивы к чувству боли и легче переносят вид крови.
У нас на станции «Восток» был полярник, который во время удаления зуба при виде крови потерял сознание. И придя в себя, он от нас просто убежал и до конца зимовки с жалобами на зуб, который мы в итоге так и не удалили, больше не обращался.
С женщинами такого нет. Если бы они при каждых родах теряли сознание и впадали в глубокий шок, то люди бы не рождались.
«Меня лично приглашал президент Кыргызстана»
— В начале 1990-х вы вдруг перебрались на новое место жительства, переехав из Фрунзе в Магадан. Почему решили уехать из тёплого родного города в достаточно суровые условия?
— К тому времени мой руководитель во Фрунзе профессор Асылбек Айдаралиев уже какое-то время работал директором Института биологических проблем Севера Дальневосточного отделения Академии наук СССР в Магадане. Он, кстати, активно поддержал моё участие в экспедиции Дмитрия Шпаро, выделив мне несколько своих научных сотрудников, которые мне помогали, пока экспедиция продвигалась по территории СССР.
А после окончания экспедиции Айдаралиев предложил мне остаться в Магадане насовсем, создать лабораторию экстремальной физиологии. Я согласился. Вскоре после этого СССР развалился, появился независимый Кыргызстан, и Айдаралиева пригласили обратно, теперь уже в Бишкек, создавать новый научный центр «Международный университет Кыргызстана». Он вернулся, а я остался в Магадане и возглавил вместо него Международный научно-исследовательский центр (НИЦ) «Арктика», который был учреждён Дальневосточным отделением РАН и Университетом штата Аляска на базе Института биологических проблем Севера.
— Вернуться в Бишкек не думали?
— Там уже всё-таки была другая страна.
Хотя меня лично приглашал президент Кыргызстана Аскар Акаев, выходец из научной среды, с которым я был хорошо знаком. Но решил остаться в Магадане и в итоге проработал там 25 лет.
НИЦ «Арктика» со временем разрастался и превратился в самостоятельный научный институт физиологического профиля, который функционирует по сей день.
«На Севере нужна комфортная среда обитания»
— В своих научных трудах по районированию территорий с экстремальными природно-климатическими условиями проживания вы используете понятие комфортность-дискомфортность. Что имеется в виду?
— Этот фактор является крайне важным для оценки не только социально-экономических аспектов, но и биологической составляющей жизнедеятельности человека на Севере. У нас есть денежные надбавки, которые платятся за работу в сложных климатических условиях. Но эти надбавки должны быть рассчитаны не только на основании природно-климатических и географических условий, но и с учётом медико-биологических факторов адаптации и сохранения здоровья человека и его продолжительности жизни.
В целом эти факторы можно разделить на устранимые и неустранимые. Я считаю, что за неустранимые, например гелиогеофизические факторы и т. п., должен платить федеральный бюджет. А за устранимые, допустим низкие температуры, которые при современных технологиях организации жизнедеятельности и урбанистики не должны выступать ведущим экстремальным климатическим фактором, компенсации должны быть из регионального бюджета.
Если на территории не могут обеспечить нормальную температуру в домах и на производствах, эффективную работу общественного транспорта в зимних условиях и люди в сильные морозы ждут автобус по 40 минут, то это уже вопрос к местным властям и губернатору, а не к природе, и компенсация за это должна идти из местных бюджетов.
— Логично. Но никакой губернатор, даже если запустит автобусы чаще, не сможет сделать погоду более комфортной.
— Дело в том, что сам по себе фактор холода в Арктике не основной — он является устранимым. Когда-то я предлагал пересмотреть концепцию районирования на территории РФ, обращался в Госдуму. Но в итоге всё осталось по-старому и на нашем Севере люди живут по нормативам выплат надбавок и компенсаций, принятым в ещё 1960-х годах. А новые критерии расчёта, основанные в том числе на физиологии, как мне сказали тогда, должны дождаться своего правильного политического момента. Тем не менее наработки уже сделаны, их можно внедрять.
XXI век предъявляет другие требования к социальным условиям обеспечения жизнедеятельности, особенно это касается фактора комфортности человека.
Важно не просто давать людям деньги. Далеко не всё измеряется ими. Чтобы население не уезжало с той же Колымы, как сейчас, надо создавать комфортную среду обитания, надлежащую инфраструктуру.
В Анкоридже люди в разгар зимы могут спокойно отправиться в отпуск на Гавайи в одних шортах: спуститься в свой тёплый гараж, сесть в машину с климат-контролем, доехать на ней в аэропорт, оставить её на тёплой парковке, подняться в терминал и улететь. У нас пока такое представить, к сожалению, невозможно. Да, на всё это нужны очень серьёзные финансовые вливания, но они, на мой взгляд, неизбежны.
Если всё оставить как есть, то люди будут уезжать с Севера и дальше. Одними северными надбавками их не удержать, тем более что они давно устарели и по сравнению с советским периодом смотрятся очень бледно — при очень высоких ценах на всё люди получают относительно небольшие деньги.
«Проще, чем МРТ или рентген»
— Помимо множества публикаций, у вас с соавторами есть и ряд патентов. Среди них — патент на экспресс-диагностику онкологического заболевания. О чём идёт речь?
— Этим занимается входящая в структуру НИЦ «Арктика» лаборатория во Владивостоке. Там изучают нейрокибернетические методы исследования. Было установлено, что по ряду показаний спектрально-волновых характеристик мозга можно предвидеть возникновение онкологических патологий. Потому что при возникновении патологии меняется частотный спектр самих клеток.
В методе заложена такая концепция: если мозг, наш главный «компьютер», принимает все входящие сигналы, надлежащим образом обрабатывает их и отвечает, то должны быть сигналы, которые относятся к другим органам, например почкам или печени. И современные технические средства позволяют их зафиксировать.
Таким образом, мы можем получить информацию о состоянии печени только по показателям, поступающим от неё в головной мозг — по изменению электромагнитной составляющей и микроакустических пульсаций сосудов мозга. Ведь любое колебание — это вибрационный процесс, который сейчас можно записать и проанализировать. На этой теоретической основе и был создан новый метод. Он особенно важен с точки зрения ранней диагностики, когда отсутствуют какие-либо симптомы заболевания — и формирование опухолевого процесса в частности.
— Это же настоящий прорыв в медицине!
— Да. Сам метод намного проще, чем МРТ или рентген, он не требует громоздкого оборудования. Это двухкилограммовый прибор и компьютер.
При массовом скрининге населения можно на самой ранней стадии выявить подозрения на ряд патологий и потом сразу направлять людей уже к узким специалистам для более детального исследования. Это поможет сохранить немало жизней.
Особенно это удобно в экстремальных условиях — на полярных станциях, кораблях, отдалённых территориях, где нет порой специального стационарного диагностического оборудования.
— Как быстро это удастся реализовать на практике?
— Пока трудно сказать. Сейчас нарабатывается клиническая база, изучается диапазон частот, по которым можно определить, например, что это — рак желудка, а это — рак печени и т. д. Нужна большая выборка людей, чтобы показать, меняются ли эти спектрально-волновые показатели с возрастом, и если да, то как. Довести до широкого применения такие разработки очень сложно, этот процесс всегда занимает довольно много времени.
«Фундаментальная наука таких денег не имеет»
— Но с учётом очевидной важности этого изобретения, раз уже есть опытные образцы оборудования, нельзя ли как-то ускорить процесс?
— Не всё так просто. Чтобы начать делать прибор в промышленном масштабе, предприятию нужно иметь на руках положительное заключение Минздрава РФ, выданное по итогам испытаний. А чтобы Минздрав провёл испытания медицинской техники, нужны миллионы рублей. Они сейчас бесплатно ничего не делают. И это под силу только мощным фармкомпаниям, крупным заводам.
А фундаментальная наука, в частности НИЦ «Арктика», таких денег просто не имеет. Вот, пожалуй, основная причина, почему пока всё это далеко от практической реализации.
Так что пока ребята во Владивостоке делают наработки, защищают их патентами. Монографию на эту тему мы уже издали несколько лет назад, описав всю теорию метода и как всё должно быть реализовано в дальнейшем.
— Это какая-то чисто российская особенность — внедрять всё так медленно?
— Нет, процесс внедрения научных разработок в общем-то везде идёт непросто и достаточно долго. Но, конечно, есть отличия. Богатые западные фармкомпании имеют так называемый страховой фонд. То есть они имеют возможность брать перспективные научные разработки и очень хорошо вкладываться в них, порой рискуя своими деньгами. Они понимают, что даже если из этого списка выстрелит что-то одно и выйдет на рынок, то они потом окупят с лихвой все вложения.
— У нас тоже есть крупные игроки на этом рынке.
— Да, но тем не менее такая схема пока не работает. И не только из-за несопоставимых финансовых ресурсов. Зачастую всё ещё действует психология «побольше нахапать и соскочить». Куда уж тут до каких-то вложений в страховые фонды, длинные деньги и науку!
Должно пройти время. Они на Западе эту систему создавали 300 лет, а у нас с развала СССР прошло только 30. Так что есть во всём этом объективные причины, но, конечно, жалко, когда эти идеи в конечном итоге уходят на Запад и там реализуются на практике, а мы потом оттуда закупаем все эти препараты и технологии.
«Покупаем за границей то, что сами изобрели когда-то»
— А есть такие примеры?
— Конечно. Например, метод спектрального анализа вариабельности ритма сердца. Он был разработан у нас для оценки функционального состояния космонавтов. На заре космонавтики по каналу телеметрии можно было передать только один показатель — ритм сердца. И встал вопрос: как по нему определять состояние других органов и систем, насколько организм уже истощён, необходимо ли уже возвращать на Землю? И такой способ нашли. Оказалось, что, если мерить каждое значение R—R интервала (это расстояние в миллисекундах между каждым сокращением), появляется совершенно новый метод, позволяющий получить более 50 показателей, относящихся к пульсу и состоянию центральной и вегетативной регуляции организма.
Потому что у всех людей пульс неритмичный, но в определённом диапазоне. И вот была найдена связь между этим и функциональным состоянием.
Метод был создан у нас, написана куча монографий, но широкое применение эта технология получила именно на Западе. Она, например, реализована в фитнес-часах, которые многие используют сейчас. Их делают по всему миру, но не у нас. Вот и выходит, что мы покупаем за границей то, что сами изобрели когда-то.
— Как же так вышло?
— Были и объективные причины. Не забывайте, что в советское время всё, что связано с космосом, было закрыто, эти разработки не афишировались. Почти так же получилось и с подгузниками. Эта ткань была изобретена у нас, и говорят, что впервые в мире подгузники использовал космонавт Алексей Леонов во время самого первого выхода в открытый космос.
У нас этот материал тоже был полностью засекречен. А на Западе, когда тоже додумались до него, сразу стали использовать в различных гигиенических средствах, стельках и так далее. А мы продолжали всё это держать в тайне.
«К счастью, ФАНО расформировали»
— Почему в 2016 году вы ушли из НИЦ «Арктика», будучи его отцом-основателем?
— Мне пришлось покинуть пост директора центра в связи с достижением 65-летнего возраста. Как раз тогда все научные институты передали из РАН в введение только что созданного Федерального агентства научных организаций (ФАНО).
И одним из первых его решений было, что после 65 лет нельзя занимать руководящий пост. Никто из этих чиновников даже не вникал, работают у тебя мозги или нет. Поэтому после 65 лет просто переставали заключать трудовой договор — и всё, свободен.
К счастью, через несколько лет ФАНО расформировали, хотя за это время оно успело развалить работу многих институтов. После этого всю науку передали в Минобрнауки. Но у них хватает забот с образованием, поэтому сейчас РАН, на мой взгляд, у них не в первых приоритетах по сравнению с теми же университетами.
— После увольнения из «Арктики» чем занимались?
— Вскоре мы с женой решили переехать из Магадана в Санкт-Петербург. Сейчас работаю главным научным сотрудником расположенного в Сыктывкаре Института физиологии Коми научного центра Уральского отделения РАН, где, в частности, в прошлом году защитила при моей консультативной помощи докторскую диссертацию сотрудница НИЦ «Арктика». Будучи членом-корреспондентом РАН, остаюсь экспертом на государственном академическом уровне и провожу оценку исследовательских работ и научных планов различных учреждений, работающих в области физиологии человека и животных.
В Петербурге есть ряд организаций, с которыми я сотрудничаю в плане проведения научно-исследовательской работы. Можно в шутку сказать, что пока ещё продолжаю за счёт государства удовлетворять собственное любопытство.