Этот пост я написал ещё к 9 Мая, но публиковать не стал. Специально ждал, чтобы прошли праздники и спало у некоторых граждан традиционное майское возбуждение, иногда переходящее в обострение. Тема эта для меня личная, болезненная, и очень не хочется, чтобы вокруг неё возникали истеричные крики — любые, включая и возможные крики в мою поддержку.
С тех пор как в России возникло движение «Бессмертный полк», каждый год в начале мая я вспоминаю историю своей семьи и задаю себе вопрос: почему я не могу выйти на этот марш, держа в руках портреты своих дедушки и бабушки? Неужели они не заслужили этого своими жизнями? Вот собрался наконец этот вопрос задать организаторам движения.
Мой дед по материнской линии Захар Абрамович Эдельсон всю свою сознательную жизнь честно служил своей стране — России (как бы она в разные эпохи ни называлась).
До войны мой дед не дожил. Но в Великой Победе точно есть его вклад — хотя бы потому, что он был одним из тех, кто с нуля создавал Горьковский автомобильный завод. И явно был в этом деле далеко не последним человеком: в альбоме, выпущенном к юбилею завода, его имя названо среди тех руководителей, благодаря которым ГАЗ был построен и запущен. Правда, там не уточняется, куда Захар Эдельсон потом подевался. Что неудивительно.
Мой дед, стало быть, прямо причастен к тому, что с конвейера завода сошёл грузовик ГАЗ-АА, знаменитая полуторка — главная рабочая лошадка Советской армии на протяжении всей войны. И производство автомобиля ГАЗ-М1, не менее знаменитой эмки, которая на фронте тоже потрудилась немало, налаживал он.
Если бы мой дед дожил до войны, то он бы или делал машины для фронта, или оказался в действующей армии. Так или иначе, он продолжал бы честно служить Родине. Вот только до войны он не дожил, потому что его убили свои, вернее, те, кто притворялся своими. Это не его вина. Он сделал всё что мог, чтобы его страна (Россия, СССР — называйте, как хотите) ту войну пережила и в ней победила. Ещё тогда, когда никто не знал, что эта война состоится. Хотя многие уже догадывались.
Его убили свои. За четыре года до начала войны. Но при жизни он сделал для будущей Победы всё, что смог.
Разве он не заслужил, чтобы его внук, которого он никогда не видел, пронёс его фотографию по Красной площади в День Победы?
Конечно, его потом реабилитировали. И бабушку тоже.
Постоянно звучат разговоры, что стоило бы родственникам тех, кто попал в списки «Бессмертного барака», устроить в День Победы свой отдельный марш и выходить на него с портретами расстрелянных и замученных.
Если марш «Бессмертного барака» действительно состоится, то портрета моего деда на нём не будет. Я с уважением отношусь к людям, которые ведут этот мартиролог, и имена моих дедушки и бабушки в нём тоже есть. Но дед — я совершенно уверен в этом — не хотел бы, чтобы его вспоминали в первую очередь как заключённого барака. Он не такой памяти заслужил своей жизнью.
Он заслужил хотя бы после смерти оказаться на Красной площади в одной колонне с теми, кто дожил до войны, в ней сражался и победил. Хотя сказать, что им так уж сильно больше повезло, чем ему, тоже нельзя. Этому поколению досталась такая судьба, что нам, наверное, вообще не дано понять, каково это.
Те, кто пережил войну, в основном не очень любят её вспоминать. У покойного отца был друг, замечательный белорусский спортивный журналист Михаил Николаевич Супонев, который всю войну протопал в пехоте и завершил её в Праге. Приезжая в Москву, он всегда останавливался у нас. И я как с детства привык называть его дядей Мишей, так и не смог потом перестроиться, когда уже вырос.
Так вот, этот чудесный, необыкновенно добрый и открытый человек закрывался и замолкал, когда его просили вспомнить о войне. Всегда говорил одно: «Не о чем там вспоминать. Воевал, как все».
«Но у вас же вот ордена, значит, вы хорошо воевали!» — как-то пристал к нему один особенно настырный юный следопыт. Дядя Миша ответил ему очень коротко: «Кто хорошо воевал, тот там остался лежать». И на этом прекратил беседу.
Какая судьба ждала бы моего деда, если бы он дожил до войны? Этого никто не знает. Та судьба, которая досталась ему в реальной жизни в награду за верность своей стране, была ужасна.
Я представляю себе, как из него пытками выбивали подпись под признанием вины (а я хорошо это себе представляю, потому что читал протокол его допроса, аккуратно сохранённый в архивах), — и до сих пор меня бьёт дрожь. Это происходит всякий раз, когда я этот протокол вспоминаю — с его подписью, сделанной дрожащей рукой… И он, конечно, уже понимал в тот момент, что его ждёт.
Я пытаюсь представить себе, что испытывал мой дед в тот момент, когда его пытали доблестные сотрудники НКВД, и позже, когда его привезли на Бутовский полигон и вели на расстрел. О чём он думал перед смертью?
Должно быть, о себе уже не думал совсем. Думал только о том, выживут ли дети: уже почти взрослый, семнадцатилетний, унаследовавший от отца склонность ко всяким механизмам Буся и совсем маленькая, ничего не понимающая в происходящем ужасе трёхлетняя Лида.
Они выжили. Буся сумел устроиться учеником токаря на завод и всю последующую жизнь проработал на производстве. Честно прошёл все ступени и дорос в итоге до немалой должности — главного технолога огромного московского завода «Фрезер». И Лида, кстати, когда выросла, тоже пошла в итоге по отцовским стопам и стала неплохим инженером-конструктором. Одна система, которую она проектировала, долго потом работала в наших космических кораблях.
Должно быть, когда деда вели на расстрел, он ещё надеялся, что вдруг случится чудо и не тронут жену. Он погиб с этой надеждой, так и не узнав, что жену, конечно, вскоре тоже забрали, и брат с маленькой сестричкой остались одни. Но они выжили.
Остались на улице, куда их выбросили, когда арестовывали мать и опечатывали квартиру. Опечатывали зимой, и доблестные сотрудники НКВД даже не позволили, сволочи, взять из этой квартиры пальтишко Лиды. Выгнали её на улицу в платьице. В декабре.
Но они выжили, представьте себе, хотя я не понимаю как. Буся из ученика вскоре стал полноправным рабочим, и на его зарплату они с сестрой уже могли как-то существовать. А ещё он преодолел безумную советскую бюрократию и умудрился оформить над Лидой опеку, не позволив забрать её в детский дом для ЧСИР (членов семей изменников родины).
Дед, между прочим, уже с того света спас-таки сына от верной смерти. Когда в конце 1941 года на фронте под Москвой стало совсем худо, мой будущий дядя, которому полагалась бронь в связи с его работой на оборонном заводе, пошёл вместе со всеми записываться в ополчение.
Его и записали, как всех, не задавая вопросов. Но потом эти списки ещё проверяли недремлющие органы. Война войной, а бдительность должна быть на высоте. Мало ли кто запишется в ряды вооружённых сил и захочет взять в руки оружие…
Недремлющие органы выяснили, что записавшийся в ополчение Абрам Эдельсон — сын врага народа, следовательно, к участию в рядах ополчения его допускать нельзя. С чего это, в самом деле, этот подозрительный Эдельсон решил добровольно сражаться с немцами? Может, он, наоборот, собирается перебежать к немцам? А может, ему и оружие нужно для чего-то совсем уж нехорошего? Разобраться бы с ним по-настоящему, как у нас в органах положено… да не до того сейчас. Пусть скажет спасибо, что враг у ворот…
Так что дядю Бусю не арестовали за попытку взять в руки оружие, а просто с позором выгнали из ополчения, и он вернулся домой — подавленный, разбитый и униженный. Назавтра он пошёл на свой завод, где его приняли обратно, не задавая вопросов: токарь он был хороший, а рук не хватало.
Та рота, из которой с позором выгнали Абрама Эдельсона, члена семьи врагов народа, ушла защищать Москву — и полегла вся. Не выжило из неё, как говорили, ни единого человека. Оно и неудивительно, если учесть, что все они были людьми мирными, обращению с оружием толком не обученными. Впрочем, оружия им как раз не выдали — посоветовали добыть в бою.
Вот так мой дед, Захар Абрамович Эдельсон, с того света спас жизнь моему будущему дяде, названному в честь его деда — моего прадеда. И заодно он спас мою будущую маму Лиду, потому что если бы старший брат ушёл-таки на войну и там погиб (а погиб бы наверняка), она бы одна точно не выжила.
Так что в моей семье есть история, непосредственно связанная с войной. Но когда каждый год с разных сторон раздаются призывы «Поделитесь военной историей из жизни вашей семьи!», «Расскажите, как воевал ваш дедушка!», то мне, получается, рассказать нечего. Не воевал мой дедушка. Его ведь убили за четыре года до начала войны.
И дядя мой тоже не воевал. Правда, до изнеможения делал снаряды, но вот воевать ему не доверили. Не призвали и даже из ополчения выгнали.
Так что на Красную площадь мне с их фотографиями выходить вроде как не положено.
Впрочем, если порыться на сайте «Бессмертного полка», то там на вопрос: «Кого я могу записать в «Бессмертный полк»? Только фронтовика?» — с энтузиазмом отвечают, что записать можно «ветерана армии и флота, партизана, подпольщика, бойца Сопротивления, труженика тыла, узника концлагеря, блокадника, ребёнка войны».
Однако, по моим ощущениям, большинство людей о таком широком подходе понятия не имеет. В чём легко убедиться, посмотрев на толпу марширующих: практически на всех фотографиях изображены мужчины в военной форме. Тем, у кого такой фотографии нет, вроде как и выходить на парад неловко. Они и не выходят. Мало кому приятно в День Победы чувствовать себя самозванцем.
Впрочем, мой дед в этот список в любом случае не попадает, поскольку ни к одной из указанных выше категорий не относится. Он, правда, был тружеником, но только до 1937 года. А город Горький, в котором он строил ГАЗ, в то время ещё и сам не знал, что вскоре станет тылом.
Зато моя бабушка Эмма Львовна Эдельсон в войну была сразу и труженицей тыла, и узницей концлагеря. Назывался тот концлагерь сокращённо АЛЖИР — Акмолинский лагерь жён изменников родины. Она дожила до Победы и скончалась в лагерной больнице в 1946 году. Так что моя бабушка, получается, может (в отличие от деда) претендовать на попадание в участники «Бессмертного полка», причём сразу по двум категориям. Забавно, правда? Аж до слёз.
Идея «Бессмертного полка» замечательна. По-настоящему замечательна. Людям, которые её придумали, — низкий поклон.
Теперь хорошо бы эту тему ещё немножко довести до ума, докрутить, как выражаются айтишники. Ясно сформулировать и громко объявить: участия в марше «Бессмертного полка» заслуживают все, кто так или иначе внёс свой вклад в Победу. Включая убитых рабочих и инженеров. Включая уморённых голодом крестьян. Включая, кстати, и расстрелянных в 1930-е годы военных, которые уж точно не виноваты в том, что им не довелось сражаться с врагом. Их убили свои. Вернее, те, кто притворялся своими.
На этом месте у кого-то непременно возникнет адский вопрос, который так или иначе всегда выплывает в рассуждениях о судьбах репрессированных. А именно: что прикажете делать с теми самыми энкавэдэшниками, которые арестовывали и допрашивали моих дедушку и бабушку и которых, вполне возможно, самих арестовали через пару лет, выбили из них признания и расстреляли как японских шпионов или тайных троцкистов?
У меня есть ответ на этот вопрос. Давайте оставим решение их потомкам. Пусть каждый у себя в семье сам решит, чем занимался его дед, служивший в НКВД и не доживший до войны: выбивал признания из подследственных или боролся с настоящими бандитами. И если человек по семейным рассказам знает, что его дед честно служил своей стране, значит, он тоже внёс свою лепту в Победу, хоть до войны и не дожил. Значит, потомки имеют полное право выйти с его фотографией 9 мая на марш вместе с остальными участниками «Бессмертного полка».
На будущий год я хотел бы с чистой совестью, не чувствуя себя самозванцем, который примазывается к чужому празднику, распечатать фотографии дедушки и бабушки и с ними пройти по Красной площади. И это наконец означало бы их настоящую, полную, окончательную реабилитацию.
Возможно, со мной даже захотят пройтись мои внучки — и впервые всерьёз задумаются о судьбе своих прапрадедушки и прапрабабушки. По крайней мере, старшей уже самое время об этом задуматься.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.