5 сентября 1918 г. Совнарком РСФСР издал постановление, где указывалось: «Обеспечение тыла путём террора является прямой необходимостью... Необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путём изолирования их в концентрационных лагерях; подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры». Этот документ получил название «Декрет о красном терроре».
Революционные события столетней давности вообще отмечаются и обсуждаются довольно вяло — довлеет дневи злоба его, а прежняя риторика насчёт новой эры в истории человечества напрочь забыта. Но если забвение постигло даже парадные события, в честь которых раньше были установлены табельные дни, то уж тем более мало охотников вспоминать день, который прямо гласит: «Террор!».
Может быть, горячо взялись бы поминать этот день антикоммунисты, но тут горячности препятствует общая размытость понятия. Что считать террором применительно к отечественной истории после 1917 г.? Если считать таковым политику устрашения, заключающегося в массовых репрессиях без суда и следствия, просто по принадлежности к нежелательной социальной группе, то такая политика никак не укладывается в узкие временные рамки Декрета о красном терроре, действие которого было формально прекращено спустя два месяца — 6 ноября 1918 г.
Между тем различные мероприятия, сопровождающиеся массовыми казнями, а также иными репрессиями, имели место как до 5 сентября, так и после 6 ноября. Задолго до 5 сентября, практически сразу после прихода большевиков к власти, выяснилось, что при полном развале госуправления единственным напрашивающимся способом решения разных задач новой власти является расстрел или угроза расстрелом. В переписке председателя Совнаркома В.И. Ленина постоянно встречаются требования расстрелять разные группы лиц: пьяниц, саботажников, бывших офицеров, проституток, контрреволюционеров etc.
И после 6 ноября массовые казни продолжались. Достаточно вспомнить расправу, которую Землячка и Бела Кун учинили над населением Крыма после эвакуации Врангеля.
В принципе, историки считают датой окончания красного террора 1921 г., когда закончилась Гражданская война, но это вопрос сложный. Трудно не усмотреть политику массового устрашения в мероприятиях эпохи «великого перелома» и в решениях, принятых 1 декабря 1934 г. (немедленно после убийства Кирова): максимальное упрощение судопроизводства, очистка Ленинграда от бывших людей etc. Дальше, в 1936—1938 гг., тоже устрашение хоть куда.
И, как и у французов в 1789—1794 гг., основные жертвы устрашения (до 4/5) не аристократы, ленинская гвардия, бывшие люди etc., а люди самого простого звания. При терроре так всегда бывает.
Но Декрет от 5 сентября 1918 г. примечателен тем, что слово «террор» не пытались скрыть как ужасное и неприличное — напротив, им гордились. Впрочем, Ленин любил это слово до самой смерти — в письме наркомюсту Курскому от 17 мая 1922 г. он писал: «Суд должен не устранить террор, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого». Заметим, что Сталин, который был вряд ли сильно гуманнее Ленина, напротив, этого волшебного слова всячески избегал. В его эпоху оно не употреблялось вообще. По известной формуле «явление есть, а слова нет».
Скорее всего, тут дело в смене культуры. Первое советское правительство было не то что идеально образованным, но, безусловно, члены его выросли и сформировались в рамках тогдашней европейской культуры, когда тон и интеллектуальную моду задавала Франция. Что и проявилось в наркомах, когда, придя к власти, они рядились в камзолы французских революционеров — подобно тому, как последние, в свою очередь, рядились в греко-римские одежды. Очевидно, это необходимо, ибо как-то возвышает себя — «Я не просто дорвался до власти, я продолжатель великих традиций». Отсюда и весь лексикон 1918 г., все эти декреты, комиссары, отсюда и театральное объявление о терроре.
Явная отсылка к героическому (как тогда большевикам представлялось) якобинскому террору 1793 г. То есть «Он был монтёром Ванею, но в духе парижан себе присвоил звание «электротехник Жан». Отсюда, впрочем, и иронические выражения «местечковый Дантон» и «уездный Робеспьер». Сегодня назвать какого-нибудь решительного деятеля Дантоном — так вовсе не поймёт или по созвучию поймёт превратно. Люди же раньшего времени понимали.
Но всё это быстро ушло, тем более что никому особенно и нужно не было.
Сталин, как человек другого образования и другой культуры, уже совершенно не нуждался в декорациях 1793 г. Тем более что и декорации сильно на любителя. Гениальность тов. Сталина была в том, что он понимал: в случае надобности заниматься террором можно и даже нужно, а вот употреблять слово «террор» совершенно не нужно, гораздо лучше петь: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».
Поэтому Декрет о красном терроре растворился в памяти.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.