К этому можно было бы привыкнуть, когда б не природа человека, которая наравне с тягой к прогрессу заставляет его (человека) оборачиваться назад и грустно вздыхать.
И ведь понятно, что рано или поздно всё закончится. Начнётся что-то другое или не начнётся ничего — это не так важно. Важно, что всё пройдёт.
Сейчас перед нами проходит старая театральная Москва. Проходит не парадом, а в прошлое.
Такой больше не будет, и ничего страшного в этом нет.
Но человеку тяжело с этим смириться. С той Москвой даже у тех, кто по театрам не ходил, многое связано. По театрам ориентируются: «Следующая остановка «Марьина Роща», театр «Сатирикон».
— А это там, где Райкин?
— Не тот Райкин, сын его.
— Встречаемся у МХАТа.
— Мужского или женского?
Такие есть в Москве ориентиры.
После разделения Московского художественного театра в 1987 году художественным руководителем МХАТа им. Горького на Тверском бульваре стала Татьяна Доронина, а руководителем МХАТа им. Чехова в Камергерском переулке (тогда — проезд Художественного театра) — Олег Ефремов. И разные МХАТы так называли — женский и мужской.
Время проходит, и конечно, в эпоху дополненной реальности, перформансов на фоне горящих дверей и лазерных шоу театры актуальны, скажем мягко, в меньшей степени.
В главные театры столицы достать билеты по-прежнему трудно, несмотря на их дикую стоимость, но вот всё, что за пределами круга из пяти-семи названий, как правило, пустует.
Да и то, что можно назвать главным, постепенно будет отходить на второй план. МХАТ не вечен, как бы этого ни хотелось всем, кто к этому привык. А к этому привыкли многие, и многим бы того вечного хотелось. Иначе как объяснить такой интерес публики не к самим даже театрам (повторюсь, из-за дороговизны билетов позволить себе ходить в театр могут далеко не все), а к тому, что в театрах происходит.
Госпитализирован ли Олег Табаков, обсуждали в интернете два дня. От разных сыновей поступала противоречивая информация. И люди её тиражировали. Хотя многие из них в этом самом мужском МХАТе, я боюсь, не были никогда. А Табаков руководит этим театром последние 18 лет, и это его основная работа.
О том, что случилось с театром Джигарханяна, говорят по центральным каналам уже три недели. Каждый день.
Относительно молодая женщина вышла замуж за великого советского артиста, а потом он, видимо, узнав о том, что она переписала на себя всё имущество и руководство театром, возненавидел её и сбежал из дома.
Ситуация исключительно театральная — уровня провинциального водевиля. Но все так любят артиста Джигарханяна, так переживают за него, что готовы тратить три недели эфирного времени в прайм-тайм, чтобы всей страной обсуждать, как там у него дела в театре.
Как Константин Райкин арендует помещения для спектаклей «Сатирикона» в зале «Планеты КВН»? Сколько он вложил в строительство торгового центра? Как идёт реконструкция театра, от которого правительство Москвы, за счёт которого идёт эта реконструкция, получит только четверть? А кто всё остальное? Райкин?
А правда, что Табаков получил огромные субсидии из бюджета, а зарплаты артистам понизил? А там ещё есть какая-то женщина, которая всем руководит. Так это женский МХАТ, в конце концов, или мужской?
Вот это людей волнует.
А почему? Потому что люди привыкли к театральной Москве. Привыкли к общим ориентирам, привыкли к тому, что в Москве больше двухсот театров, к тому, что вот там, на Ломоносовском проспекте, есть театр, где на сцену выходит тот самый артист, который сыграл роли в 208 фильмах, и можно просто пойти посмотреть на него живого.
Конечно, мало кто этой возможностью воспользуется. Но приятно жить, зная, что это есть. А скоро этого не будет. По ряду причин.
Первая причина имеет чисто биологический характер: большинство руководителей главных московских театров — пожилые люди. Говорить об этом не принято, мы и не будем.
Вторая причина сложнее.
Дело в том, что театр всегда достигает своего расцвета во время общественного конфликта. И отчасти поэтому театр от общества зависим. Но кроме того, театр зависим от государства.
Театр может обнажать пороки, вскрывать социальные нарывы, скрытые принятым консенсусом, напоминать о вечных ценностях.
Но театр не может делать это сам, на свои деньги. Театру требуется финансирование. И эта потребность происходит совсем не из желания руководителей получить бюджеты, а из чёткого научного знания. Есть в экономике искусств такой термин — «болезнь Баумоля», — который, если коротко, означает, что в сфере культуры издержки на производство неизменно растут быстрее, чем цены на конечный продукт. Иными словами, вы не можете повышать цены на билеты в долгосрочной перспективе, обгоняя инфляцию.
Все репертуарные театры мира поддерживаются государством. Есть такие, где бюджет состоит частично из пожертвований, частично из заработанных на продаже билетов средств, частично из фондов. Но нет таких репертуарных театров, которые не получали бы денег из бюджета — муниципального ли, государственного ли.
Таким образом, мы просто берём за константу: театр зависим от государства. А чем больше государство даёт денег, тем сильнее зависимость. Чем сильнее зависимость, тем сильнее желание свободного художника выглядеть независимым, но и искушение эти деньги использовать тоже сильнее.
Александр Калягин после серии уголовных дел, связанных с «Седьмой студией» Кирилла Серебренникова, начал говорить о несовершенстве законодательства в сфере культуры. Законы устроены так, что людям, которые занимаются производством спектаклей, приходится эти законы нарушать, чтобы спектакли таки производились.
И вот театральная Москва попадает в воронку, из которой невозможно выбраться: чем больше денег, тем — неизбежным образом — больше нарушений. Чем больше нарушений, тем выше интерес к экономической деятельности со стороны государства. Чем выше интерес, тем сильнее желание руководителей этого интереса избежать — стать независимыми. А независимым театр быть не может.
Иными словами, пока театральная Москва не справляется с грузом финансирования. Даже директора театра Джигарханяна (уж на что не первостепенный театр) подозревают в хищении астрономической суммы — восьмидесяти миллионов рублей. И люди с интересом наблюдают: там же личная драма, так ещё и вон какие деньжищи!
Последним независимым великим русским театральным деятелем был Олег Ефремов.
Он не дожил до времени больших денег, а потому мог разговаривать с чиновниками любого ранга с позиций морального превосходства. Мол, это вас интересуют квартиры, особняки, яхты и дети за границей. А меня интересует Чехов. И ничего вы с этим не сделаете.
Нынешний разговор художественного руководителя крупного московского театра с чиновником может строиться так:
— У меня джип. Ну так и у тебя джип, да не один. А чего ты мне тогда тут про Чехова рассказываешь?
Так уходит театральная Москва, которую мы знали. И она никогда не вернётся, даже если деньги уйдут из неё. Потому что деньги не главное. Главное — это время, которое никого не ждёт.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.