Четыре года как нет с нами Александра Градского. Четыре года как он ушёл за свой перевал. Вот его микрофон. Вот его театр. Вот его голос — растворённый во времени и в нас. Только нет самого Александра Борисовича.
Все мы уйдём однажды.
Жизнь Градского — и певческая, и человеческая — более прочего похожа на старый дорожный тракт: нет ему ни начала, ни конца, тянется он сквозь зимние дни и летние ночи, ноги несут по нему всякого путника к местам неведомым, а пожалуй что и опасным. И в каждом из мгновений всё звучит и звучит закольцованное в бесконечности виниловой сорокапятки: «Оглянись, незнакомый прохожий... Может, я это — только моложе...»
Градский — он и не то чтобы наша совесть, он тот, кто ту совесть в нас будит. По случаю и без... Бесконечно много лет назад, в другой вселенной и на другой планете, в стране, ныне не существующей и одновременно длящейся в истории вечно, древними титанами, теми самыми, на плечах которых мы и стоим, земли под собой не чуя, был нарисован на излёте времён фильм. Мультфильм. Наскальный артефакт цивилизации, которую мы наследуем во всём и в каждый из дней, не желая того признавать.
Назывался фильм «Перевал».
Его рисовали по книге или даже по древнему пергаменту одного из глашатаев той древней цивилизации. Его звали странно. Сейчас так уже никого не зовут — Кир Булычёв. Его пергамент назывался «Посёлок».
В том нарисованном фильме Градский пел песню на стихи Саши Чёрного. А кто таков есть Саша Чёрный, совсем недосуг объяснять. Просто ещё одна цивилизация. И тоже древняя. Песня Градского называлась «Театр». Она содержала в себе массу странных, как будто бы лишённых смысла слов... И пел он их, те слова Саши Чёрного, тоже странно — выворачивая наизнанку души. Будто бы предчувствуя конец всего. Будто бы предчувствуя смертную тяжесть грядущего перевала.
Мы так и не можем за него уйти, за тот перевал. И Булычёв с Градским уже не могут помочь нам буквально — в тех местах нет никакой сотовой связи. За исключением связи душ.
В жизни так мало красивых минут,
В жизни так много безверья и чёрной работы.
Мысли о прошлом морщины на бледные лица кладут,
Мысли о будущем полны свинцовой заботы,
А настоящего — нет... Так между двух берегов
Бьёмся без смеха, без счастья, надежд и богов...
И вот порою,
Чтоб вспомнить, что мы ещё живы,
Чужою игрою
Спешим угрюмое сердце отвлечь...
В том пергаменте была описана катастрофа — горстка людей, оторванных от почти уже всемогущего космического человечества. Горстка людей, разбитая звёздная колесница, чужая, смертельно опасная планета и одна-единственная цель — выжить. Оставшись людьми. Продлить род. Передать огонь знаний, пламя надежды.
Как это всё похоже на день сегодняшний, на всех нас — отчаянно ищущих смыслы посреди всеобщей тьмы безумия и неверия в светоносное начало нашего биологического вида.
Да, мы млекопитающие.
Но мы ещё и люди.
У барьера много серых, некрасивых, бледных лиц,
Но в глазах у них, как искры, бьются крылья синих птиц…
Дома стены, только стены,
Дома жутко и темно,
Там, не зная перемены,
Повторяешь: «Всё равно...»
Если бы мы наверняка знали тропу через перевал. Если бы нам однажды достало сил дойти до разбитой звёздной колесницы. Там все наши карты. Там навигация в возможное счастье. Там — жизнь.
Те герои, те, о которых писал Булычёв и пел Градский, смогли найти тропу через перевал. Заплатив за это многими жизнями. Но и сохранив в себе светоносное начало. Ровно то же самое предстоит однажды и нам.
Всё равно? О, так ли? Трудно искры в сердце затоптать,
Трудно жить, и знать, и видеть, но не верить, но не ждать
И играть тупую драму, покорившись, как овца,
Без огня и вдохновенья, без начала и конца...
Сотовой связи с той стороной перевала нет, это правда. Но правда и то, что мы всё ещё живы и ищем, пробиваем упорно единственно верную свою тропу. И Градский, совершенно в своей манере, одновременно и посмеиваясь над нами и надрывая вместе с нами душу, вполголоса так из-за того перевала мысленно приговаривает: «Давайте, ребятки, давайте. Смерти всё одно нет, а есть только возможное будущее. Вот его, ребятки, и надлежит нам построить!»
И мы строим.
Ибо другого нам и не нужно, и не дано.
Нам «Синие птицы»
И «Вечные сказки» — желанные гостьи,
Пускай — небылицы,
В них наши забытые слёзы дрожат.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.