Всё началось, как и всегда, с Владимира Маяковского. В жизни вообще всё и всегда начинается со смутьянов, с пассионариев — и тут привет нам от доктора исторических наук Страны Советов товарища Льва Гумилёва.
Дар слов, неведомый уму,
Мне был обещан от природы.
Он мой. Веленью моему
Покорно всё. Земля и воды,
И лёгкий воздух, и огонь
В одно моё сокрыты слово...
Видно, не зря говорят: поэты определяют ход бытия. Прозревают его сквозь пелену времени. Тащат нас, горемычных, на салазках да в будущее.
Лето летнее.
Поэты.
28 июля 1958-го в Москве при огромном стечении народа был торжественно открыт памятник Маяковскому. На нынешней Триумфальной площади, а тогда (начиная с 1935-го) — на площади имени пламенного трибуна революции.
Было произнесено в тот день много торжественных речей, клятв, напутствий. Воздух вибрировал космосом, свободой, покорением несбыточных вершин. После торжественной части принялись читать стихи. Читали все — и официально означенные поэтами, и означенные народом (неофициально), и просто любители стихосложения разных мастей. Власть такому не препятствовала, власть такое где-то даже и одобряла. Собрался народ чтить борца за дело советской власти. Так и пусть! И на здоровье! А если что, потом и разберёмся.
И так это «потом» всем неофициально-официальным поэтам понравилось, что решили они собраться на старом-новом месте вновь. Через неделю. И понеслось. Аж на четыре долгих года. Потянул к себе маяк народных масс те самые массы в лице поэтически одарённых личностей. Это здесь, у подножия десятиметрового монумента, впервые и прозвучало от печально известного Юрия Галанскова:
Это — я,
призывающий к правде и бунту,
не желающий больше служить,
рву ваши чёрные путы,
сотканные из лжи!
На фоне Рождественского, Вознесенского, Евтушенко и Ахмадулиной выглядело таковое совершеннейшим безобразием. И власть принялась бороться. И поэзию в окончании поборола. Но это всё было потом, в годы благословенного застоя, а пока... А пока по скверам и паркам столицы всех прогрессивных трудящихся всего мира полыхала, цвела, дурманила строками муза любви, метаний, мечтаний и странствий...
Впрочем... И официальные поэты доставляли определённые неудобства власти. И все эти безобидные на первый взгляд сборища, все эти горящие глаза возле зелёных театров ВДНХ, парка Горького, «Сокольников» (далее везде) внушали всё меньше и меньше веры в некоторую осмысленную целесообразность происходящего. Как говорится, вот тебе, бабушка, и Вознесенский! У нас горит достояние народное, а он в платочке шейном такой-сякой изволит прилюдно изгаляться!..
Пожар в Архитектурном!
По залам, чертежам,
амнистией по тюрьмам —
пожар, пожар!
...
Прощай, архитектура!
Пылайте широко,
коровники в амурах,
райклубы в рококо!
О юность, феникс, дурочка,
весь в пламени диплом!
Ты машешь красной юбочкой
и дразнишь язычком.
Меж тем будут, будут! И поэтические вечера в Политехническом, и массовые чтения в Лужниках...
К слову, и Женечка Евтушенко, совсем такой весь официальный, власть пнуть не преминет попозже, в дни Праги, солидаризуясь, так сказать, с общемировой общественностью. Ох уж эти поэты...
Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.
Ох уж эта поэзия...
Без пригляду за ней — никуда.
И Хрущёв бездарно ошибался, и Евтушенко (позже, в брежневские времена) глупо позёрствовал, а меж тем... Поэзия конца 1950-х — начала 1960-х, та поэзия, что собирала верных рыцарей своих под усыпанными свечами каштанами, под клёнами-остролистами, под духом медовым манящими липами, та поэзия... даровала нам свет мерцающего ночника. Свет человеческого приятия. Свет праздного любования торжеством неизбывной, бесконечной в конечности своей жизни. Завтра!.. Завтра, быть может, и не будет ничего, и хрупкий мир полетит себе в пропасть под улюлюканья... Да вот только сегодня — есть у нас сегодня. Им и будем жить, в поцелуях сливаясь, растворяясь в объятьях...
Завиден мне полёт твоих колёс,
о мотороллер розового цвета!
Слежу за ним, не унимая слёз,
что льют без повода в начале лета.
И девочке, припавшей к седоку
с ликующей и гибельной улыбкой,
кажусь я приникающей к листку,
согбенной и медлительной улиткой.
Прощай! Твой путь лежит поверх меня
и меркнет там, в зелёных отдаленьях.
Две радуги, два неба, два огня,
бесстыдница, горят в твоих коленях.
И тело твоё светится сквозь плащ,
как стебель тонкий сквозь стекло и воду...
Вот пусть и будет «Мотороллер» (целиком уж найдёте сами) Беллы Ахмадулиной всем нам пропуском в летнюю жизнь, в краткий миг солнечного ликования счастья.
Всё пройдёт. И там, в сияющих горних сферах, пусть вспомнятся нам, пусть услышатся театров летних голоса.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.