Ольга Берггольц. Имя её сопредельно ленинградскому метроному. Он и сейчас стучит у нас в сердцах.
Убеждённая комсомолка. 11 лет прожила в доме «Слеза социализма», Рубинштейна, 7. Вам не объяснить. Это многого стоило — долгое житие в век крушений и перемен в экспериментальной и по архитектуре, и по внутренним смыслам коммуне.
А кому объяснить?
Нет же никого, кроме нас.
Убеждённая коммунистка. Не разочаровавшаяся в Сталине после двух арестов, после всего, что называется катком истории. Именуется. Катком. Вот будто положили асфальт ровно и хорошо. Только вы сами — в том асфальте.
Век жестокий, век кровавый, век, когда сошлись воедино огни и воды, столетиями накипавшая ярость и злость, он не может быть без рытвин — в рост человеческий. В тех рытвинах — всегда человеки.
Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: «Жду письма»…
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
И надо всеми нами зацветут
Старинные знамёна Петрограда…
Все дни блокады эта хрупкая женщина 30 с небольшим лет, трагически потерявшая четырёх детей, двух мужей и самый смысл бытия, внезапно преобразившись, собрав себя в стальной даже и не кулак — молот, — громила врага, вселяя надежду в сердца тех, кто противостоял на пределе и за пределами сил человеческих — кромешной тьме.
Она была похожа на подростка.
Так и не выросла — тем сохранив веру.
Она, Ольга Берггольц, по единодушному мнению и возвеличивателей её, и проклинателей (я отношусь к первым — склоняясь до земли), написала коммунистическое евангелие — поэму «Первороссийск». И получила за неё Сталинскую премию в 1951-м. Вступление, 16 глав, невыдуманные муки людские — во имя высшего, вопреки предопределённому порядку вещей. Вдумайтесь. Рискните, что ли, при случае, хоть бы и попытку единую сделайте, написать собственное евангелие, да хоть о чём. Это же как верить надо. И сколькие так тогда и верили, созидая из пепла истории не виданное никем. Для нас созидая. Ах да!.. Мы же их не просили…
Ну так довольны ли мы собой? В ладу ли с собственной совестью?
Вот пишет Берггольц об идее создания «Первороссийска» в своём дневнике (апрель 1941-го): «Это был бы мой подарок к 25-летию советской власти, дар нашим знамёнам, нашей мечте, нашим идеалам — храму оставленному и кумиру поверженному, которые ещё драгоценней именно потому, что они оставлены и повержены. Не нами, о, не нами!..» Сколько горечи… Той, что от больного за дело революции сердца. Идеи. Люди жили идеями, соизмеряя себя с вечностью. Ах да!.. Мы же их и об этом тоже не просили…
Потом пришла Великая Война.
Жизнь кончилась — и Жизнь началась.
Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена…
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
Литературно-драматическая редакция ленинградского радиокомитета — так это называлось в самом конце июня 1941-го. Работа как работа, приходи себе да и умирай — вместе с градом Петровым, вместе с городом Ленина, вцепившись в него руками, до белых костяшек, не отдать врагу, не пустить выродков за крепостные стены.
Что это было?
Имеем ли хоть какое-то моральное право говорить об этом?
Нам более прочего следовало бы молчать.
Но производство глупых слов…
Мы съели хлеб, что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоём,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном…
Её именовали после Великой Победы Ленинградской Мадонной. Слава её, всенародное почитание были оглушительны, испепеляющи и абсолютно ей не нужны. Она отдала себя Стране Советов, той стране, что виделась ей в дивном, несбыточном мареве храма небесного. Она была из поколений сгоревших, из поколений принёсших себя в жертву. Ради чего и кого? Ради мира справедливости, в котором и должны были бы жить мы с вами. Но гордые мы — и об этом не просили тоже.
И вот мы живём.
Подходим к окну, опознаём реальность.
Ориентируемся на местности.
Беспечные наследники завещанного нам Царствия Божьего на земле.
Прозрачное, правдивейшее слово
ложится на безмолвные листы.
Как в юности, молюсь тебе сурово
и знаю: свет и радость — это ты.
…страна моя, прекрасная моя…
Над каждою твоею чёрной раной
лазоревые вырастут цветы.
…но ничего уже не страшно боле…
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.