— Ваш герой в сериале «Вне себя» попадает во множество забавных ситуаций. В то же время жизнь у него очень драматичная, да и сам он вызывает сочувствие. Для вас этот проект в первую очередь комедия или драма?
— Драма, конечно. Мне кажется, комедию вообще играть не нужно. Комедия — на совести режиссёра. Это талант сценариста, режиссёра, монтажёра. Комедия — вопрос парадокса, артист не должен это играть. Иначе это пошлость.
— А как же комедийные характерные роли, когда всё держится на актёрской харизме? Это тоже к режиссёру?
— Скажем так: когда от тебя требуют какого-то дополнительного смешного поведения (ну, когда ты должен быть смешным сам по себе), то это дурная комедия. Я не люблю такие смотреть и совсем не люблю и не умею в таких играть. Бывают очень хорошие. И наверное, есть люди, которые умеют это здорово делать. Всякий жанр имеет право на существование, просто это не моё.
— Много ли вы привнесли в этот образ от себя, работая над ним? Инициативу проявляли?
— Надо сказать, я всегда проявляю массу инициативы на площадке, многое предлагаю и всячески мучаю режиссёров. С другой стороны, я недавно снял свой дебют режиссёрский и теперь понимаю: любой артист обязан снимать что-то как режиссёр — хотя бы маленькую короткометражечку студенческую. Потому что тогда, вставая на другую сторону баррикад, он понимает, насколько наши предложения могут быть разрушительными — даже когда они правильные.
— Работая над ролью, вы использовали личный опыт, чтобы показать расстройство, внутренние метания героя? Пришлось копаться в себе, заниматься психоанализом?
— Нет. Я смотрел изнутри, конечно, на своего персонажа. Потому что я им был, наверное, когда его играл. Но при этом не использовал никакого своего дополнительного опыта. Другое дело, что всё, что мы делаем, и все решения — от того, что заказать в ресторане, до каких-то глобальных вещей — мы принимаем, исходя из опыта. Ровно так же в работе над ролью, над фильмом: все решения, которые принимаешь, принимаешь исходя из того, чем тебя сделали обстоятельства твоей жизни.
— Часть съёмок прошла за границей. Расскажите об этом: где снимали, были ли задействованы зарубежные кинематографисты.
— Мы снимали в Мексике. С нами работала прекрасная южноамериканская артистка Энджи Сепеда. Было очень круто.
Мексика дико опасная. Но, конечно, прекрасная, странная страна, похожая на Россию 1990-х. В которой естественным образом мне тоже посчастливилось пожить. Так как я снимал своё кино, то, к сожалению, пришлось поехать очень ненадолго. Не удалось к этой поездке присовокупить ещё какое-то большое путешествие, о чём я, конечно, мечтал. Так что мы провели в Мексике неделю.
— А всё-таки что-то удалось там увидеть, побывать на пляже, познакомиться с культурой, местной кухней?
— Конечно. Я был в нескольких музеях. Музей этнографический там совершенно потрясающий, невозможно оторваться. Потом, в двух часах от Мехико комплекс древних пирамид под названием Теотиуакан, который производит совершенно ошеломляющее впечатление. Всё это храмовые постройки, на которых отправлялись какие-то их древние культы. В большинстве своём это сооружения для приношения жертв — человеческих в том числе. Конечно, очень страшно, но завораживает. Как и вся их культура.
— Вы уже упомянули, что недавно состоялся ваш режиссёрский дебют — в сериале «Контакт». Как вы пришли к этому? Давно хотели что-то снять или так сложились обстоятельства?
— Вы знаете, так сложились обстоятельства. Я хотел что-то снять, но не понимал, что именно. Я был не уверен, что готов рассказать в качестве своего первого кино то, что пишу (я довольно давно уже много пишу). Поэтому, когда моя подруга, прекрасный продюсер Саша Ремизова, прислала мне сценарий «Контакта», я считал, что мне нужно играть Барнашова, и легко согласился. Тогда уже она сказала, что на самом деле мне нужно не играть, а снимать. Я перечитал и согласился. Речь шла только о пилоте.
Это, в общем, довольно приятное и безответственное дело для человека, который не является режиссёром, — снять пилот: месяц подготовиться, неделю поснимать. Не получалось — ну а что вы хотели, я не режиссёр! Получилось — кайф.
Пилот, в общем, получился. Все были им очень довольны: и наши продюсеры, и продюсер канала, платформы. В общем, все, для кого мы это делали. В итоге заказали сезон — так, чтобы я его снимал.
— Итак, этот проект изменил ваше отношение к работе режиссёра.
— Да, конечно. Я теперь на площадке паинька. Я теперь на площадке просто счастье для любого режиссёра: куда встать? Что говорить? Куда повернуть голову?
— А раньше?
— А раньше нет. Раньше… «Что вы придумали какую-то хреновню, давайте всё это не так, давайте снимать с другой стороны! Давайте я не пью кофе, а прыгаю со скакалочкой». Ну и так далее. Причём я в этом был всегда очень доказателен.
— А к коллегам-актёрам поменялось отношение?
— Конечно. Артисты сволочи, залюбленные, избалованные чудовища... это вообще. При этом мне дико повезло. У меня прямо очень хорошие артисты. Очень талантливые, блистательные, профессиональные, неравнодушные — все до одного. Мне удалось собрать кастинг, где просто нет ни одного промаха. Я бы не поменял ни одного человека, если бы сейчас снимал заново.
— Вы полностью выбирали сами актёрский состав?
— Безусловно, а как же.
— Ну, может, влияние продюсеров...
— Влияние продюсеров было довольно большое. В итоге я выбрал всех тех, кого хотел с первого момента. Мы прошли большую работу. Потому что я понимал, что могу ошибаться. Тем более что некоторые из тех, кого я снимаю, это люди, с которыми я дружу в жизни. Я понимал, что, может быть, просто очарован ими в жизни, поэтому допускаю ошибку. Потому я попробовал десятки прекрасных, талантливых артистов. И остался с тем же мнением, которое у меня было в первый момент после прочтения сценария.
— Герои «Контакта» — отец и дочь, которые не могут найти общий язык. Работа над проектом помогла вам лучше понять собственных детей?
— Нет. Это вообще так не работает. Если ты снимаешь про акушеров, то не начинаешь лучше понимать беременных. Если снимаешь про охотников, всё равно не становишься хорошим стрелком. Мы просто рассказываем историю. Если мы достаточно принципиальны и ответственны в своей работе, то рассказываем её максимально достоверно, прибегая к помощи людей, которые про это по-настоящему понимают. Но не более того.
— А наоборот — работает? Помог ли вам личный родительский опыт при понимании этой истории и переносе её на экран?
— Я думаю, что личный родительский опыт помог мне получить эту работу. Думаю, именно потому, что у меня много разновозрастных детей, мне предложили эту работу — считая, будто я понимаю, как с ними бывает. Что тоже не совсем правда. Мне повезло прочесть детям все нужные книжки до пубертатного периода, чтобы они были, в общем, на мой взгляд, гениальными совершенно, прекрасными, идеальными подростками.
Они придурки, как все подростки, и как все взрослые, и как вообще все люди на земле: со своими комплексами, страхами и так далее. Но никаких проблем у нас, к счастью, нет.
— О каких именно вы говорите книгах? Что вообще, по-вашему, важно до этого возраста донести до детей?
— Какие-то простые вещи. Вот — «врать нехорошо». Это звучит очень пошло и банально. Но, как говорят, банальность потому и банальность — её всё время повторяют, потому что она верна. Надо договориться с ребёнком, что врать нельзя ни при каких обстоятельствах. Что угодно ребёнок делает, и вы готовы ему простить и быть на его стороне — кроме вранья. Таким образом, он знает, что к вам можно прийти с любым кошмаром. Для этого вы должны быть готовы. Потому что, если вы его один раз обманете, то он больше никогда вам не поверит. Вы должны быть готовы принять его с любым кошмаром.
А вообще, нет ничего, кроме собственного примера. Если хочешь, чтобы ребёнок рано вставал и занимался, ты должен рано вставать и заниматься чем бы то ни было. Если ты тыкаешь телефон, то не можешь говорить ребёнку, что тыкать в телефон нехорошо. Так же с курением, пьянством и так далее.
— Про враньё. Разве обычные слова подействуют — что врать нельзя? Это же нужно как-то убедить.
— Ребёнок тебя проверяет, как он проверяет всё. Как он проверяет, можно ли в рот положить большую лампочку электрическую, поместится ли она туда. Можно ли засунуть в огонь руку. Ровно так же в другом возрасте он проверяет, можно ли обмануть папу. Может быть, я хитрее, умнее и вообще так устроена жизнь? Он обязательно это будет проверять.
Соответственно, в этот момент за ложь должна быть кара. А за любую правду («Это я разбил эту лампу, это я был у тебя в кабинете и налил чернила тебе на все документы, это я…» и так далее) должно быть только понимание и приятие. И тогда ребёнок понимает, что просто говорить правду выгоднее.
Есть хитрые дети, даже среди моих — такие, которые начинают этим пользоваться, просто приходят и говорят: «Слушай, я, честно говоря, сегодня в школе не был, я гулял с Дэни». Ты понимаешь, что это хитрейший шахматный ход с его стороны. Но тебе ничего не остаётся, как сказать: «Окей, чувак, только больше так, пожалуйста, не делай, договорились?» Соответственно, он уже этот план использовать не может, он придумает другой.
В общем, надо понимать, что дети всё равно умнее, хитрее и жёстче нас. Поэтому пытаться их перехитрить и передавить совершенно бессмысленно. Можно только помочь им взрослеть. Всё.
— Уже известно, что вы как режиссёр работаете над сериалом «Нулевой пациент». Чем вас этот проект зацепил? Почему вам было важно поднять именно эту тему?
— Я в этом смысле не особенный подвижник. Вот ко мне приходит очень приятный отклик от людей, которые наладили отношения с детьми или с родителями благодаря сериалу «Контакт». Какой-то парень мне писал, что он два года не разговаривал с отцом, досмотрел последнюю серию и пошёл ему звонить. И это большое счастье. Но это только отчасти моя заслуга. Я это не придумал, мне просто повезло.
То же самое здесь. Теперь я уже, конечно, заведён, мы познакомились с петербургским фондом помощи ВИЧ-положительным людям. Ну и вообще я теперь понимаю, насколько важно, чтобы нам удался наш сериал. Потому что в нашей стране около полутора миллионов ВИЧ-положительных. И эта цифра растёт. А мы относимся к этому по-прежнему как в самом начале.
По-прежнему никто точно не понимает, как это устроено. Абсолютное большинство не знает, например, что люди, даже будучи ВИЧ-положительными, если они на терапии, могут быть с нулевой вирусной нагрузкой и совершенно безопасными для себя и для окружающих. Могут заниматься незащищённым сексом, рожать детей и так далее. Мы очень плохо образованны.
Наша история, конечно, не документальная, это абсолютный художественный вымысел. Скажем так: даже основанный, а скорее, инспирированный реальными событиями. Наша задача в первую очередь — эмоционально тронуть людей, конечно же. Чтобы в итоге хотя бы некоторые зрители задумались, как это устроено сегодня. Ну и, может быть, помогли себе таким образом — просто пониманием. Когда мы понимаем, мы не боимся и можем быть открытыми и полезными.
— Можете рассказать, на каком этапе сейчас находится производство сериала?
— Мы снимаем. Активно снимаем. Сняли где-то одну пятую — может быть, четверть.
— Вы упомянули, что пишете сценарии...
— Это графомания. Мне нравится составлять слова в строчки. В идеале — в предложения. Соответственно, изначально я писал какие-то крохотные рассказики. Ну а так как моя работа — кинематограф, это стало перерастать в какие-то сценарные заявки, пилоты, маленькие истории, которые могут стать сценарием... И так далее.
— Каждый день пишете?
— Когда я отдыхаю, то обычно да. А отдыхаю я в последнее время мало. Поэтому сейчас, к сожалению, совсем-совсем мало пишу. В стол и для удовольствия. Я пишу всё время для работы, бесконечно. Это приятно, но не то же самое.
— Вы сейчас больше актёр или режиссёр? На что уходит больше времени и энергии?
— На режиссуру. Раз в 50, не знаю. Кардинально. При этом я не думаю, что я больше режиссёр, чем артист. Просто это гораздо более тяжёлая профессия, она отнимает больше времени и сил.
Очарование прекрасной расслабленной актёрской профессии ещё в том, что у тебя может быть дико тяжёлая роль, от которой у тебя на съёмке просто разрывается сердце, но в тот момент, когда тебе сказали: «Стоп, снято!», ты вышел, переоделся, надел тёмные очки, выпил рюмку коньяку, поехал домой или к друзьям — и для тебя работа закончилась.
А если ты режиссёр, она не заканчивается никогда. Пока ты не закрываешь глаза и не засыпаешь. И то тебе снятся твои недоснятые кадры. Ты просыпаешься в ночи и думаешь: «Завтра я сниму вот так, вот почему она к нему бросилась на шею, я всё не мог понять, какого хрена. А вот же почему, конечно». И начинаешь рассылать несчастным спящим людям, которые с тобой работают, бесконечные эсэмэски: принесите это, принесите то, подготовьте сё, утвердите девочку, которую мы видели три месяца назад, и так далее.
— Вы занимались на курсах Иваны Чаббак. Что вам дало это обучение?
— Несколько вещей. Я думаю, самое важное — понимание, что русский артист со своими переживаниями на тему «нас не снимают», или «дают нам не те роли», или «я буду играть только Гамлета, а всё остальное фигня» — это, конечно, чистая лень и национальная игра в «давайте утопимся в рефлексиях». Соответственно, к бизнесу, каковым является кинематограф, такое не имеет и не может иметь никакого отношения. Там (в Голливуде. — RT) все работают. Все говорят только о работе, никто не обсуждает качество автомобилей, отдыха, ресторанов, сексуальных партнёров. Про это никто не говорит. Говорят только о том, где ты был, где ты работал, где ты будешь работать. Где работает этот чувак или вон тот чувак. Какие агенты, кого взяли, какие кастинг-директора, что кастингуют, какие фирмы, какие продакшены, что запускают. И результат адекватный. Адекватный вложенным усилиям.
К примеру. В какой-то момент я спросил: «А почему у них такие жёсткие требования к фотографии, которую ты приносишь на кастинг?» Ну, типа, что ж вы, отметёте человека, который неправильно сфотографировался?
Там должна быть вертикальная фотография определённого размера, определённый ракурс, определённый свет. Определённым образом должны быть записаны все твои личные данные: это спереди, это сзади, это так, это сяк, такая-то рамка. Никакую другую фотографию они даже не будут рассматривать. Придёшь с другой фотографией — просто возвращаешься домой.
Сперва мне показалось это страшным формализмом, капризулями и бредом. Но мне очень доходчиво объяснили, что кинематограф — бизнес, актёрская профессия — бизнес. Ты продаёшь товар, каковым являешься. Помимо таланта, помимо умений, это вовлечённость в процесс. Если ты до такой степени не сосредоточен и неадекватен, что не можешь узнать, как должна выглядеть фотография, — значит, бизнес с тобой делать нельзя. Студенческие спектакли можно, а бизнес — нет.
А помимо этого, я поехал к Чаббак за очень конкретными несколькими эмоциями, негативными, тяжёлыми. Я долго не понимал, как именно из себя их вынуть, а они иногда нужны. И я нашёл, как их вынуть. Так что полностью поездку оправдал.
— Сейчас новая волна пандемии, многих вновь отправляют на самоизоляцию. Расскажите, чем вы займётесь дома, если снова объявят локдаун?
(Интервью бралось до объявления официальных нерабочих дней. — RT)
— Боюсь об этом даже подумать: для меня очень важна работа, которую мы сейчас ведём. Учитывая занятость артистов и так далее, будет совершенная катастрофа, если нас закроют.
При этом мало когда я проводил время так приятно, полезно и разнообразно, как на пандемии. У меня большой дом и участок, собаки, с которыми можно гулять. Опять-таки, мировая литература и сонмище кинематографа не дают тебе скучать. Ну и в нормальной жизни я очень мало времени дома провожу и по этому очень скучаю.