— Вы много раз рассказывали в интервью, что, ещё будучи маленькой девочкой, читали стихи со сцены, будто бы готовили себя к ней. А мне интересно: вот этот глубокий бархатистый голос у вас от природы? Или вам приходилось работать над тембром?
— У меня актёрского образования нет. У меня педагогическое образование — причём четыре курса физико-математического. Потом уже было радио, 1959 год, конкурс... Меня взяли в начинающую молодёжную группу, где моими педагогами были Ольга Высоцкая и Владимир Борисович Герцик. И вот тогда началось проникновение в профессию — что такое диктор.
Я тогда уже почти заканчивала физико-математический. Ольга Сергеевна говорит: «Ну, нужно что-то другое, филфак». Пришлось заочно пойти на филологическое, снова на первый курс. И в результате — диплом филолога.
Конечно, это более к профессии подходящее. Очень много актёров заканчивают театральный, и не один. Но у них нет голосов. Я убеждена в том, что чем раньше ты выходишь на сцену и читаешь стихи... и когда ты на зал, как на Красную площадь, маленькая девочка, читаешь — очевидно, идёт природная постановка голоса. Так мне кажется.
— В какой-то момент, приблизительно в 1990-е, на телевидении заменили старую дикторскую гвардию на журналистов. Тут же начались запинки, заикания. Как вы пережили эти времена?
— Да, вы знаете, отдел был уже большим — это на «Шаболовке» мы начинали, когда нас было всего десять дикторов, чёрно-белое телевидение, всегда прямые эфиры.
До сих пор я обожаю только прямые эфиры. Красная площадь — прямой эфир, «Время» — прямой эфир, «Огоньки на Шаболовке» — прямые эфиры. Полная идёт мобилизация. Причём не только тебя. Все — операторы, звукорежиссёры, осветители — задействованы, и всё хорошо получается. Полная мобилизация, как я говорю.
Некоторые очень переживали, ушли… А знаете, что для меня значит найти своё дело, свою профессию? Это такое счастье, такой праздник! И до сих пор работать педагогом. Я ещё востребована в своей профессии как диктор.
К слову «телеведущая» я очень осторожно отношусь. Вижу шоу на каналах, сидят там девочки с улицы, но их подписывают как «светская львица и телеведущая». Хотя она ничего не ведёт! Может, кого-то она куда-то и ведёт, но во всяком случае она не телеведущая.
И когда меня телеведущей так уж очень (называют. — RT), я говорю: «Не-не-не, у меня редкая красивая профессия — диктор. Которая имеет свои основы, и я ею владею».
— Вы говорили, что «суфлёр» вам не удалось читать в своё время.
— Да, не удалось.
— Сейчас, конечно, все ведущие работают по «суфлёрам». С моей точки зрения, это очень здорово, удобно — замечательно.
— Техника пришла на помощь. А раньше — перебью вас — мы и передачи все вели. Была установка: «Дикторы ведут все передачи».
Так «Музыкальные киоски» начинала вести я. Два или четыре «Музыкальных киоска», наверное. Представляете, «Шаболовка». Я работаю. Время уже 11 часов вечера. Завтра у меня «Музыкальный киоск» в 10 утра. У меня ни текста, ничего. И красавица Элеонора Беляева, редактор, приносит в дикторскую текст «Киоска» — мы должны были слово в слово всё выучить.
Я говорю: «Элеонора, ну когда этому конец? Ты должна их вести. Ты музыкант, ты всё знаешь». И вот, я до ночи учу этот текст. В эфире уже клавиры показываю, будто я специалист.
Когда спрашивают, почему память такая хорошая. Да потому что мы вынуждены были всё учить наизусть. Ни слова от себя.
— Раньше на телевидении была теплота — притом что вам ничего нельзя было говорить от себя...
— Русская речь очень мелодичная, плавная. Поэтому даже программу «Время» мы читали очень спокойно. Когда дикторов убрали, я в программе «Время» какое-то время работала с ведущими.
Вот Аня Прохорова — она сейчас на ТВЦ. Мы с ней быстренько почитали-почитали, и Аня в эфире. Я её смотрю. Звонок. Звонит пожилой мужчина: «Мы с женой смотрим новости. Что она так тараторит? Мы ничего понять не можем». Анька приходит. Я говорю: «Ань, звонок, возмущаются, что ты…» Она отвечает: «Анна Николаевна, а сейчас новое — в минуту надо произносить 168 слов».
Это влияние, мне кажется, CNN. Первым делом нам в дикторскую завели вот эти экраны. Ну, там другая речь, другая подача. Такое она мне сказала.
— Вы где-то рассказывали, что в эфире нельзя было говорить: «Извините, по техническим причинам…»
— Да, конечно. Вот идёт программа «Время». Раньше у нас стояли пюпитры. И бедная помощница в наушниках, и фотографии рядом. Фотография чёрно-белая — там, допустим, Брежнев. На другой фотографии ещё что-то… Помощница говорит: «Так, снимай, давай эту в эфир. Теперь эту...» И вдруг у неё все эти заставки-фотографии падали! Это было ужасно. Либо что-то подобное.
И всё. Мы в эфире, 21 час. Люди смотрят. Сейчас я бы сказала что-то с юмором: «Не волнуйтесь, товарищи. Через минутку мы продолжим». И всё. А тогда мы просто так сидели, нас держат. Даже сами дикторы из чувства солидарности с техниками не говорили.
Если я скажу «по техническим», значит их накажут, им премию не дадут. Это чувство такое, что мы в одной, так сказать, связке.
Поэтому мы сидели, хотя знаем, что по техническим причинам, но не раскалывались ни за что.
— Я помню, вы рассказывали о вашем первом эфире, который мог бы стать последним, потому что тогда не было связи с режиссёром...
— Вы знаете, иногда сейчас путают зрителя, показывают мои кинокадры. Это Россия, дикторы-мужчины не работают. Мужчин сняли уже и посадили в программу «Время» наших хороших очень корреспондентов: Володю Молчанова, Сергея Медведева, Крутова. Мы с ними работали. Тот злополучный эфир тоже мог быть последним. Но преподносят, будто это был мой первый выход в эфир.
Обмен 50-рублёвых и сотенных купюр. Это для народа было ужасно. Мы с Игорем отработали эфир на Сибирь, на Среднюю Азию — всё хорошо. И 21 час. Сидим в редакции, до сих пор текста нет. Пять минут остаётся, меньше. «Быстро, быстро, сейчас будете читать какой-то текст». — «О чём?» — «Не знаем». Я говорю: «Пусть он читает». — «Нет, будешь читать ты». Влетели в студию. Вот, если показывают меня в красном пиджачке и я в студии с трубкой, это тот эфир.
Что читать — не знаем. Уже идёт музыкальная шапка «Время — вперёд». Мне передают текст — рваный, с телетайпа. Я опускаю глаза, ещё не знаю, о чём. Включаю микрофон — а он не включается, я же вижу. Я начинаю. Он опять: «Читай, читай». Я уже в переговорник внутренний, через стекло: «У меня не работает микрофон, микрофон не работает». Вот это всё очень часто сейчас показывают в эфире как первый выход.
Действительно, потом выяснили: был оторван провод моего микрофона. И впервые — о нас никогда не писали, жёлтая пресса, видно, только ещё созревала — было написано, я сама это читала: «Когда Шатиловой принесли в студию текст про обмен купюр, она вспомнила, что у неё дома лежало восемь тысяч такими (почему-то восемь), и ей стало плохо. Она упала и вырубила микрофон». Что-то такое.
А первый выход был совсем другим. Это на «Шаболовке».
— Вообще у вас — да и у нас — потрясающая профессия. К нам приходят замечательные люди, сколько историй они рассказывают!
— Да, это фантастика, что дала профессия, «Шаболовка». Только «Шаболовка». «Останкино» ещё и в проекте, наверное, не было. Космическая эра. Все космонавты приходят, мы их встречаем, с ними беседуем. Ещё «Эстафета новостей» была тогда, Юлий Валерианович Фокин вёл. Все они там. А мы, дикторы, обязаны, так сказать, по статусу с ними общаться. Либо ведём год целый фестиваль «Таланты». Председатель жюри — Лемешев. Лемешев!
Вот сейчас я очень слежу за этим. Все легенды, все звёзды, все гении забывают, что сто лет должно пройти — век, который покажет, кто легенда, кто гений.
Сейчас она один раз в эфире, и она уже звезда. Спела под фонограмму — уже звезда, уже ведёт себя так, как нельзя себя вести.
Левитан мой любимый и Игорь Александрович Моисеев — вот кто настоящие легенды, понимаете? Что вы, профессия столько дала замечательных встреч!
— Как вам удавалось совмещать работу и семью?
— Даже когда я уже на Аргуновской жила, переехала к «Останкино», это накладывало. Новый год, «Время» читаю я. 1 января, 8 утра, «Новости» — Шатилова, она же рядышком живёт!
У меня любовь к работе невероятная, но семья всегда была на первом месте. Вот пока я не приготовила обед… Даже до чего умудрялась. В «Останкино» у нас была плита. Парикмахерская и плита. Я знала, что сейчас Кирилл придёт из школы, обеда нет. Я полуфабрикаты приносила в «Останкино», кастрюлю. Готовила быстро обед. Потом плиту убрали.
— Совсем недавно вы праздновали свой день рождения.
— Это печаль большая. Сейчас объясню.
Целый год я была в состоянии жутчайшем. Я говорю Севе, моему старшему внуку, моему, так сказать, другу: «Севка, как я боюсь приближения вот этой даты, этого всего!» Идём с ним в Аптекарский огород — мы часто туда ходим — и говорю: «Сева, уже приближается, начнут звонить, поздравлять». Он говорит: «Ань, ну ты скажи: «Спасибо, ребят, ну извините, так получилось, мол, то и сё».
Да, страна всколыхнулась — звонки и прочее. Знаю, что в Европе живут женщины, которые сами не знают, сколько им лет. Они живут, радуются жизни, влюбляются, путешествуют… У нас — народный контроль в действии. Все должны знать, все включились: каналы, интернет — все. И это печаль ужасная! Я сейчас радуюсь, что это всё уже прошло. Вот, сегодня вернусь — ещё букеты буду выбрасывать. Страна всколыхнулась, содрогнулась даже.
— Вы сами ответили на мой вопрос, на какой возраст вы себя ощущаете. Я поняла, что возраста для вас не существует.
— Да-да-да. Какой возраст, ребята, вы что?
Полную версию интервью смотрите на RTД.