— Как у вас возникла идея написать эту книгу? Почему вы сосредоточились именно на отрицательных персонажах?
— По большому счёту этой темой — волшебными существами — в разных вариантах и скорее в научно-популярном формате я занимаюсь уже почти третий десяток лет, с середины 1990-х. Новая книга стала результатом совместной инициативы — написать её мне предложило издательство, да я и сам давно хотел вернуться к этой тематике.
На современном российском рынке очень много книг о славянском фольклоре и мифологии. Чтобы выделиться на этом фоне, я решил посмотреть на русский фольклор под нестандартным углом — рассказать о его одиозных персонажах. Вообще, изначально они не такие уж и страшные. Скорее в такую категорию их определила современная массовая культура.
— То есть делить персонажи на добрых и злых не вполне корректно? А как с этим обстояли дела в языческую эпоху? Или это уже христианская трактовка народных мифов?
— Деление на условно хороших и плохих персонажей, конечно, современное. 99,9% дошедших до нас записей фольклорных источников сделаны во второй половине XVIII — XIX веке. Так что о русском фольклоре мы судим через призму той эпохи. О том, какими были первоначальные варианты всем известных сказок, мы можем только догадываться. Отличается и современное мышление.
Сейчас моральные презумпции играют очень важную роль. Мы автоматически мыслим в категориях «хорошего» и «плохого». Хотя большинство сказочных персонажей имеют амбивалентную сущность: в зависимости от ситуации Баба-яга например, может быть и условно хорошей, и условно плохой. Вероятно, людям, жившим в более ранние эпохи, в целом было свойственно синкретическое мышление.
Что интересно, в XX веке сказки подверглись ещё и сильному книжному влиянию, произошла вторичная трансляция некоторых историй. В советское время некоторые этнографы отмечали: приезжаешь в деревню, тебе рассказывают сказку, а ты понимаешь, что это пересказ, допустим, пушкинского пролога «Руслана и Людмилы», который уже воспринимается людьми как народное сказание.
— Почему людям всегда нравилось воображать некий страшный мир, хотя их и так окружало множество реальных опасностей?
— На мой взгляд — и думаю, что многие коллеги со мной согласятся, — это просто один из способов познания мира. Таким образом мы создаём некие условные правила поведения: если мы себя правильно ведём и ходим в лес «как положено», то с нами ничего не случится, а если будем эти правила нарушать, то леший нас в болото заведёт. Сказки и другие фольклорные тексты служили неявными кодексами древних законов. Человеку всегда проще населить неизведанное разумными существами, с которыми при желании можно попробовать договориться, а не думать, что есть некая безличная сила, с которой, как ни крути, ничего не сделаешь.
— Откуда берёт начало русский фольклор? С мифами каких ещё народов переплетается славянская мифология?
— Основа, безусловно, славянская. Очень много схожих сюжетов и персонажей в фольклоре западных, южных и восточных славян. Что касается более отдалённого влияния, то в позднем русском фольклоре XVIII или XIX столетия наблюдается заметное книжное влияние. Оно пришло на Русь из Византии через церковные проповеди и тексты.
Например, первые переводы на древнеславянский знаменитой книги «Физиолог» про волшебных животных появились в XV веке. Постепенно все эти животные — камелопарды, птицы-страусы, звери-панфиры, то есть пантеры, — через проповеди священников попадали в народную культуру. Уже в XIX веке их можно было часто встретить на лубках. Это влияние можно условно назвать греческим или европейским.
Что касается влияния с Востока, тут вопрос спорный. Несмотря на все попытки Александра Николаевича Веселовского (большого сторонника этих теорий) и других корифеев отечественной этнографии конца XIX — начала XX века, прямых заимствований из Индии, Китая найти не удалось. Какие-то отдельные следы есть, но не более того.
— Какими интересными и необычными фактами про уже знакомых сказочных героев вы можете поделиться?
— Меня лично позабавила история превращения Кощея Бессмертного в повелителя русской нечисти. До конца XIX века он был, в общем-то, ничем особо не выдающимся сказочным злодеем. По одной из версий, слово «кощей» может означать скрягу, поэтому на лубках его изображали либо худым, остроносым и чахнущим над златом, либо типичным кулаком, мироедом, сидящим на мешках с золотом.
В эпоху правления Александра III художники-декораторы оперного театра увлеклись сказочной тематикой. Они взяли этого Кощея, чей образ удачно ложился на авторские сюжеты, и попытались его приукрасить. Тогда Кощей приобрёл тот вид скелета, который нам так хорошо знаком по советскому сказочному кино. Произошло удачное отождествление: Кощей связан со смертью, а из европейской сценографии пришёл образ плясок святого Витта — плясок смерти, которые возглавлял скелет. Сочетание этих образов породило такого скелетообразного Кощея, которого мы сейчас хорошо знаем.
— Есть версия, что Баба-яга появилась из-за существовавшей в некоторых губерниях традиции хоронить в таких избушках на столбах...
— Это вполне вероятно, но опять сразу хочу подчеркнуть, что это не более чем реконструкция. Выдавать её за 100%-ное знание я бы не стал. Другое дело, что эти избушки, в которых на Русском Севере и дальше, в финно-угорских землях, было принято хоронить умерших, действительно очень похожи на избушку на курьих ножках из русских сказок. Сейчас не составляет труда найти изображение таких избушек — они действительно заставляют задуматься о связи сказочной Бабы-яги с погребальными обрядами.
— Как такой крупный исторический период, как татаро-монгольское иго, отразился на фольклоре?
— Это совершенно отдельная тематика. О монгольском нашествии повествуют два фольклорных жанра. Во-первых, это былины, причём в них русские никогда не проигрывают. Что Илья Муромец, что Добрыня, что менее известные сегодня богатыри — все они неизменно побеждают татар. С другой стороны, есть так называемые воинские повести — нечто среднее между летописями и уже более-менее полноценными художественными произведениями. В них нет летописной сухости, но и авторское начало не совсем чувствуется. В этих повестях как раз подробно рассказывается, что происходило в ходе татаро-монгольского нашествия с русскими городами. «Повесть о разорении Рязани Батыем» и «Сказание о Мамаевом побоище» — это всё воинские повести.
— В Румынии реальная историческая фигура, князь Влад Цепеш, стал прототипом вампира Дракулы. А есть ли в русском фольклоре такие персонажи с реальными прототипами?
— Дракула стал таким широко известным благодаря Брэму Стокеру. До этого никто его толком не знал за пределами Трансильвании. После Стокера и голливудских фильмов из него сделали этакий местный бренд.
А вообще, фольклор работает по-другому. Есть, конечно, исторические песни о Стеньке Разине или Емельке Пугачёве, но это именно исторические произведения, пусть и популярные в народе.
А вот так, чтобы какой-нибудь русский богатырь совершил подвиг и это настолько поразило народное воображение, что о нём сложили множество произведений, которые потом передавались из века в век, — такого не бывает.
Взять того же Илью Муромца: с одной стороны, в былинах упоминалось о городе Муроме, селе Карачарово. Карачарово сегодня — один из районов Мурома, там повесили мемориальную доску, что здесь когда-то родился Илья Муромец. С другой стороны, ещё с XVI века, с первых поездок папских послов в Киев, сохранились сообщения о том, что они видели в соборе Святой Софии гробницу Элии Моровлина, человека гигантского роста, прославившегося своими подвигами. Который сначала был воином, потом принял монашество, а его прах якобы находится в Киево-Печерской лавре. Какая версия более достоверна с исторической точки зрения? А есть и третий Илья Муромец — герой былин, уже фольклорный персонаж, явно собирательный образ, а не реальный человек. Такова фольклорная механика.
— В современной литературе на волне увлечения мифами и фольклором появился особый жанр — славянское фэнтези. Как вам кажется, почему переосмысление сказок популярно как среди писателей, так и среди читателей?
— Этот жанр появился у нас в середине 1990-х, вместе с первыми переводами всей трилогии Толкина. Сначала публиковались переводные тексты, а потом, как сказал мне в ту пору один издатель, всем вдруг стало интересно читать «про наших». Собственно, с тех лет спрос на славянское фэнтези остаётся более или менее стабильным — одно поколение читателей перерастает это увлечение, но приходят другие, для которых какие-то сюжеты и темы оказываются в новинку.
Кроме того, в последние 30—40 лет во всём мире наблюдается одержимость поиском национальных истоков, в том числе через культуру. И славянское фэнтези здесь вполне действенный инструмент.
Хотя не стоит забывать, конечно, и о развлекательной функции такой литературы. Сегодня даже хорошо сохранившиеся мифы, наподобие древнегреческих или скандинавских, мы воспринимаем совсем не как мифы, а как героико-развлекательные нарративы.