Его можно долго и обстоятельно представлять, перечисляя титулы и достижения, или сказать коротко: Сергей Полунин. Один из самых интересных и одновременно бунтарских танцовщиков мира. 22 марта он представляет в Москве четырёхчасовой спектакль по одному из самых мистических произведений русской литературы, в котором роль Мастера исполнит он сам, а роль Маргариты — его жена, олимпийская чемпионка в танцах на льду Елена Ильиных.
— Глядя за тем, как вы тщательно разогревали мышцы перед репетицией, хочется спросить: травмы в балете — это неизбежность или следствие плохой подготовки тела?
— Наверное, больше неизбежность. Тело — всего лишь инструмент, с которым ты работаешь. Иногда репетировать приходится по 12—13 часов. За 20, а то и больше лет танца ты, конечно, где-то что-то себе травмируешь. Хотя в большинстве случаев травмы происходят из-за какой-то ошибки. То ли ты недостаточно отдохнул, то ли недостаточно подготовился. Например, я порвал ахилл из-за того, что у меня было выступление, а через пару минут — второе. То есть я банально не успел восстановиться. Мышцам перестало хватать кислорода ещё до того, как я вышел на сцену.
— Знаю, что сейчас, готовясь к премьере «Мастера и Маргариты», вы работаете в предельно жёстком режиме. Как сказала ваша жена Елена Ильиных, за последний месяц вся труппа пытается сделать то, на что в нормальной жизни требуется… Кстати, сколько реально требуется времени, чтобы подготовить подобный спектакль?
— Когда я только задумывал работу над «Мастером и Маргаритой», поговорил с Эмиром Кустурицей. Его, к сожалению, не будет в спектакле, хотя я очень хотел, чтобы он был. Так вот, он сказал: у вас через семь месяцев спектакль? Это очень мало! Мы, в принципе, собрали весь сюжет за два с половиной месяца. Весь объём по танцу сделали месяца за полтора.
— Чем было продиктовано стремление уложить всё в такой короткий срок?
— Я по жизни всё делаю схожим образом. Если вкладываться на 100% и не тратить время на что-то лишнее, ускоряются сроки выполнения любой работы. Тот же Илон Маск отдыхал за четыре года всего один день. То есть за те дни, когда другие люди позволяли себе не работать, он успевал сделать очень много. Я бы мог ещё быстрее всё делать, если бы у меня была своя труппа, своё место для репетиций, свой театр. Но трачу лишнее время, потому что все артисты приглашённые, у каждого своя работа, одну и ту же сцену я, получается, должен прорабатывать с каждым человеком отдельно, каждому по отдельности всё объяснять.
Не понимаю, кстати, как люди снимают фильмы по три, четыре, пять, шесть лет. Для меня это полный бред. Если работаешь по-настоящему, можно за полгода сделать любую картину. А пять лет — это наслаждение жизнью, наслаждение собой, возможностью делать всё что хочешь, но точно не концентрированная работа.
— В моём виде спорта есть неписаное правило: поднялся на вышку делать новый прыжок — делай его как можно быстрее. Тогда ты не успеваешь поддаться сомнениям и испугаться.
— Ну да. Главное в этой фразе — делать. Идти и не останавливаться. Сомнение — главный враг человека. Собственный мозг, собственные ограничения — они как раз и могут не позволить сделать то, что ты можешь и хочешь. Тут нельзя бояться. В своё время я именно так прыгнул в фильмы, в кино. Я не актёр, не учился в театральной школе, не занимался речью. Просто прыгнул в кадр. А там — Уиллем Дефо, Пенелопа Крус… И у тебя нет никакого другого выхода, кроме как быстро перенастроить свой ДНК-код на их уровень.
Сейчас точно так же я прыгнул в работу над спектаклем. Не считаю себя профессиональным режиссёром, постановщиком, хореографом. Но в связи с тем, что сейчас происходит в мире, у меня не осталось выбора. Кто-то из тех, с кем я рассчитывал сделать этот проект, просто не хочет заезжать в Россию, кто-то не хочет работать именно со мной. Хотя честно признаюсь: я всегда счастлив, когда находятся люди, которые берут на себя постановочную работу. Потому что самое большое время уходит как раз на то, чтобы придумать идею.
— Почему «Мастер и Маргарита»?
— Само как-то пришло, не могу объяснить почему. У меня были разные идеи, связанные с Китаем, с Индией, с Мексикой. Но, когда мы подавали запрос на президентский грант, понимали, что в нашей заявке должна быть русская история, русский автор и что-то связанное с Россией. Вот ничего больше в голову и не пришло. Грант сначала не одобрили, но потом вдруг мы его получили. И приняли решение взяться за проект, хотя решиться на это было непросто.
— Почему?
— Потому что навалилось всё сразу: СВО, моя травма, отмена выступлений по всему миру, возврат денег везде и всем. И необходимость найти на президентский грант ещё столько же денег. Мы, в принципе, их так и не нашли.
Пришлось выкручиваться. Искать возможность показать максимально высокий уровень на половину средств. То есть первоначальные задачи были как заход на космос, а потом потихонечку спускаешься — по своим возможностям, по ресурсам. Но хочется-то, чтобы это всё равно был мировой класс.
— В процессе работы над спектаклем вы чувствовали мистику булгаковского произведения?
— Знаете, когда я брался за постановку, идея была в том, чтобы через тьму показать свет. Но, когда начал читать книгу, вдруг ощутил, как во мне начинают вскрываться какие-то тёмные стороны. Тебя реально начинает клонить во тьму. Для меня «Мастер и Маргарита» — не про позитив, не про свет, а именно про это. Здесь почти все грешники, почти всё связано с грехом. И я, как и булгаковский Мастер, очень хорошо это осознаю. От этого не грустно и не радостно, ты просто в этом мире находишься. В мире Воланда.
— А как же любовь Маргариты к Мастеру?
— Так ведь и она темна и греховна. У Маргариты есть муж, есть другая жизнь. Да, она вроде бы с Мастером, но в то же время испытывает какую-то странную привязанность к его книге. Она всегда с этой книгой, с этими рукописями. Манипулирует Мастером, ведёт его куда-то через манипуляции Воланда. То есть я не сказал бы, что это такая прямо чистая любовь одного человека к другому. Постоянно присутствует какая-то корыстная цель.
— Лена в роли Маргариты открылась для вас с каких-то новых сторон своего характера?
— Для меня Лена — очень талантливая драматическая актриса. Она предельно понятно выражает мысль через танец, через эмоции. Не могу сказать, что она в этом плане для меня открылась, потому что я всегда знал, что этот талант в ней есть. Когда на неё смотрю, мне понятен сюжет, понятно перевоплощение её глаз в глаза ведьмы.
— То есть в домашней обстановке это перевоплощение тоже случается?
— Нет, я говорю исключительно о спектакле. У Лены достаточно сложная задача. Она никогда ещё не вела спектакль. В «Распутине» выходила эпизодически. А здесь на ней такая роль, что она должна пару часов находиться на сцене и держать зрителя в интересе. Через танец, через движение, через собственную харизму. Всё это в ней я вижу, и это меня радует.
— В спорте разница между успехом и неудачей совершенно очевидна: либо ты первый, либо ты проиграл. В чём выражается неудача на сцене?
— Одна из моих задач как режиссёра — это донести как до артистов, так и до спортсменов, которые участвуют в постановке, что у нас не соревнование. Я сам не сразу пришёл к пониманию, что балет — не соперничество у станка или кто больше пируэтов сделает, а искусство, где художник — ты сам. Поэтому здесь не должно быть такого волнения, как в спорте, где у тебя есть четыре минуты, к которым ты идёшь четыре года, чтобы идеально что-то исполнить и быть лучше соперника. Своим артистам я, наоборот, говорю: хотите — падайте, хотите — ошибайтесь, главное, живите своим персонажем. Живите! Вот тогда пропадает волнение, появляется смысл быть на сцене. Когда никто из зрителей не знает, что и как должно быть дальше, в этом есть определённая прелесть. Это и есть свобода.
— Абсолютная импровизация?
— Очень много информации заложено в самих людях. Та же Лена со своим знанием спорта вносит поддержки из фигурного катания, которых в балете не существует в принципе. Взаимодействует в этих поддержках с Азазелло — Алексеем Любимовым из театра Станиславского. Он как-то признался, что даже не подозревал, что может воплотить подобное на сцене, какие-то провороты через шею и так далее.
У нас вообще очень много разных дисциплин. Есть цирковой танец-полёт Борова и Наташи. Есть Гелла, олимпийская вице-чемпионка Яна Кудрявцева, которая способна делать с собственным телом то, что не сделает ни один профессиональный балетный танцовщик. С удлинёнными руками, со странными движениями. То есть для меня персонаж через эти движения становится понятен сразу. Есть кот, которого исполняет известный танцор Вахтанг Хурцилава. Его Бегемот — это бесконечный брейк-данс с ломаными локтями, ломаной спиной. Для меня вообще непостижимо, каким образом человеческое тело так может двигаться. Все эти персонажи существуют как бы на разных уровнях и одновременно с этим составляют общую картину.
— Идея внедрить в спектакль людей из спортивного мира родилась благодаря вашей совместной работе с Ильиных?
— Наверное, да, первый такой эксперимент был как раз с Леной. Когда я её увидел, мне сразу показалось, что с ней можно сделать на сцене что-то совсем другое, нежели с людьми из мира балета, которые привыкли танцевать в определённой форме. Появляется абсолютно другая свобода выражения.
— Кстати, о свободе. Ваша фраза: «Балетным ничего не объясняют про жизнь. Их парадигма — это станок и спектакль». В какой момент к вам пришло желание вырваться за пределы этой клетки?
— В 20 лет где-то, сразу после школы. Я проучился в школе в Ковент-Гардене четыре года, пришёл в театр, дотанцевал до самого высокого уровня, стал премьером, и мне захотелось узнать, что находится за границей студии. Что находится за залом, за этой точкой на сцене, где ты проводишь фактически всю свою жизнь, работая по 14—15 часов в день. Когда ты четыре года так пашешь, в голову рано или поздно приходит мысль: а что ещё есть в жизни, кроме этого? Вот и мне захотелось увидеть мир, попутешествовать, посмотреть, что ещё можно делать, танцуя. Мне было интересно всё: кино, реклама. При этом я не стремился к зарабатыванию денег. Стремился ощутить и понять структуру существования разных профессий, разных подходов к искусству.
— Много лет назад я разговаривала с олимпийским чемпионом по вольной борьбе Бувайсаром Сайтиевым, которому тогда был 21 год, и этот совсем ещё молодой парень вдруг сказал: «Всю жизнь думал, что олимпийская победа — это огромная радость. А сейчас у меня такое чувство, что меня обманули. Потому что, кроме того, что у меня кончилась жизнь и нет мечты, я больше ничего не чувствую». Когда достигаешь вершин в балете, испытываешь схожие ощущения?
— Здесь есть абсолютная параллель. Когда-то я стремился стать олимпийским чемпионом в гимнастике. Потом ушёл в балет и постоянно думал, чем могу заменить эту цель. Заменил: захотел стать лучшим танцовщиком лучшего театра мира. Ты много лет поднимаешься на эту вершину, но, когда становишься первым, конечно, наступает разочарование. И непонимание: а дальше-то что?
— Не было ощущения в момент триумфа, что пары десятков лет жизни этот миг не стоит?
— Нет. Чем хорош спорт, он даёт тебе вот это стремление, цель. И желание во что бы то ни стало к ней прийти, сколько бы лет и преград перед тобой ни стояло. Ты не мечешься из стороны в сторону, а стремишься к чему-то одному. Просто я далеко не сразу понял, что таких целей можно ставить тысячу — и совершенно необязательно при этом быть спортсменом. Можно быть актёром, танцовщиком, сниматься в рекламе или ставить спектакли. Человек сам себе ставит задачу и сам определяет грань собственных возможностей. Чем выше цель, тем больше тебе даётся сил.
— Фигурное катание любят называть искусством, хотя искусством это является довольно редко. Гораздо чаще это непонятно как нарезанная музыка, программа, подогнанная под прыжки, под какие-то определённые рисунки. Что до образов, на этот счёт замечательно выразился один из известных тренеров, заметив, что если спортсмен зайдёт в образе на тройной прыжок, то он выйдет из него, лёжа на спине.
— Всё ведь зависит от таланта. От таланта постановщика, от таланта самого исполнителя. И я не соглашусь насчёт образа. У меня лучший в жизни пируэт получился, когда совершенно выдающийся педагог Валерий Владимирович Парсегов, с которым я недолго занимался в Киеве, мне сказал: «Представь открытую форточку, через которую в комнату входит весенний воздух с ароматом цветов. И сделай пируэт». Это реально был лучший пируэт в моей жизни. Некоторые спортсмены, знаю, рассуждают так: зачем мне ставить руки, если я сделаю крутой прыжок и получу больше баллов? Зачем тратиться на репетиции, на работу у станка? Но это уже выбор самого спортсмена. При этом есть люди, как Евгений Плющенко. На которого смотришь и понимаешь, что умение так кататься — это дар.
— Не ожидала услышать, что вы фанат Плющенко.
— Не сказал бы, что фанат, но я действительно его люблю. Когда учился в хореографической школе в Британии, мой лучший друг, итальянец, показывал видео Евгения. Мы смотрели, как он катается, и это вдохновляло. Потому что внутри Евгения всегда был образ. Образ человека, который живёт на льду, пусть даже не осознавая этого. Драматический запас там до неба. В руках гениального режиссёра Плющенко мог бы стать гениальным исполнителем.
— В своё время меня, помню, потрясло, насколько по-разному можно было бы подойти к теме Вацлава Нижинского. Плющенко и его тренер Алексей Мишин в большей степени пошли от внешнего образа. Ходили в музеи, рассматривали дагеротипы, отрабатывали перед зеркалами какие-то позы, характерные для этого танцовщика. А потом, когда программа была поставлена и исполнена на публике, я услышала от другого очень известного специалиста, что она бы пошла совсем иным путём — постаралась бы показать, как человек сходит с ума от собственной гениальности. И что как раз это Плющенко мог бы исполнить как никто другой.
— Я тоже танцевал Нижинского, эту постановку мы делали с Юкой Ойши. Вообще не задумывался до выхода на сцену, про что она ставит, зачем. И вдруг, танцуя в Швейцарии, неподалёку от места, где жил Нижинский во время Второй мировой войны, я делаю жест, который придумала Юка, и понимаю, что повторяю жест человека, который жил за много лет до меня. Что я как бы проживаю его жизнь, начинаю чувствовать его мысли. Слышу взрывы за горами в Италии и потихонечку схожу с ума. Это было какое-то безумное ощущение жизни, ощущение круговорота жизни, повторения жизни. Нижинский пришёл в наш мир, возможно, как раз затем, чтобы дать возможность классическому мужскому танцу выйти на сцену, эволюционировать в то состояние, каким мы его видим. Прыжки, полёт, эмоции. Уже потом были Михаил Барышников, у которого я сам учился технике танца, Рудольф Нуреев…
Есть такие люди, которые рождаются и эволюционируют целую индустрию. Вот как раз Нижинский и Нуреев были такими людьми. Нижинский — своими какими-то образами, постановками танцев. Нуреев — тем, что он объездил весь мир, привёз русский балет в Австралию, в Индию. Расширял границы своим искусством, своей персоной.
— Есть какие-то характеры или партии, которые вы хотели бы воплотить на сцене?
— Скорее, есть идеи. Можно ведь сделать спектакль на основе любой индустрии. Взять художественную гимнастику, фигурное катание, народные танцы, соединить всё это. Искусство движения человеческого тела — оно везде. В той же Индии столько тем, сколько разных богов, разных историй. Там нет развитого классического балета, но есть Болливуд, собственные стили танца. «Баядерка» как раз в Индии появилась.
— Когда я читала вашу сценическую биографию, одна строка повергла меня в некий внутренний диссонанс. Это роль Дровосека в «Красной Шапочке». Что это было, новогодние ёлки?
— Нет. Изначально была задача сделать спектакль для детей. Я обратился к Россу Фредди Рэю, он согласился — правда, сделал этот спектакль совершенно не детским. Но получилось интересно в том плане, что была живая и очень интересно написанная музыка. Музыканты сидели прямо на сцене.
— Но отчего Дровосек, с вашей-то пластикой?
— Потому что Дровосек там — главный герой. Который всех спасает. Когда берёшься за какой-то авантюрный проект, никогда не знаешь, что получится. Собираешь артистов, даёшь им определённые возможности. Это и интересно — давать возможности людям.
— У меня сложилось впечатление, что вы не очень любите балет в его классической форме. Основной посыл идёт от вашей же фразы: «Я никому не советую идти в балет, пока он существует в нынешней его форме. Он консервативен, неразвит, несвободен, малобюджетен. И главное, быстротечен. Соотношение срока обучения и периода полноценных выступлений катастрофически несправедливо».
— С того времени, как я выпустился из школы, был на балете как зритель один или два раза.
— Неинтересно?
— Неинтересно. Ничего такого, что удивило бы меня или хотя бы завлекло, там нет. Балет действительно очень консервативен и неразвит. Всё как в XVIII веке: выходит мальчик, дал руку, подошла девочка, взяла руку — и они стоят дрожат в поддержке, в одной позе. Может быть, в те времена, когда короли и королевы жили, им было больше нечего делать, кроме как в свободное от охоты время прийти на балет и смотреть четыре часа на какую-то достаточно однообразную форму. Но мне кажется, что наше время с невероятными технологиями, искусственным интеллектом, голограммами требует уже чего-то совершенно иного.
— Но вы же сами сотни раз выходили на сцену в роли мальчика, который дрожащими руками держит над головой партнёршу.
— Было, да. Очень хорошо помню, как в Лондоне танцевал принца в «Спящей красавице» и понимал, что могу в этот момент думать про что угодно, только не про искусство. И зритель может думать про что угодно. Понятно, что балет позволяет в какой-то степени отключить сознание. Слушать музыку, наслаждаться линиями, выучкой. Это, наверное, последнее, что ещё держит зрителя.
— Всё, что вы делаете на сцене, так или иначе строится вокруг вас. Боитесь момента, когда за вашей гениальной головой перестанет успевать тело? И что тогда?
— С возрастом появляются другие способности, другое какое-то развитие.
Я никогда себе не ставил задачи брать прыжком и пируэтом. Всё это у меня есть, я хорошо владею телом, но это не самоцель. Самоцель — это роль. Будет ли она реализована через руки, через поддержку, через прыжок — это второй вопрос.
— А в чём, высокопарно выражаясь, вы видите собственную миссию в искусстве? И видите ли?
— Одна из миссий — это эволюция самой индустрии балета. В плане бизнеса, в плане постановок, в плане привлечения внимания. Балет очень хорошо продаётся, кстати. В том же Китае он продаётся лучше, чем опера и оркестр. Если начать смотреть на это как на бизнес, в индустрию сразу пойдут другие деньги, откроются другие возможности. Да и мышление у людей начнёт работать иначе. В любой мюзикл, например, сейчас вкладывают в 12—13 раз больше средств, чем в спектакли Большого театра. И стратегия там разработана лет на 12 вперёд.
— Многие артисты мечтают о том, чтобы создать собственный театр. Вы, как понимаю, не исключение.
— Это действительно мечта. Раньше я путешествовал по миру и подсознательно искал свою точку. В Москве мы снимаем студию, но постоянной точки нет, как и финансирования. Всё держится на продаже билетов. Как по мне, они бывают дороговаты, но за счёт этого мы живём. В этом плане президентский грант дал нам просто-таки неоценимую помощь в создании спектакля. Я понимаю, что при наличии своей площадки мог бы многое делать более быстро, более качественно. Это можно было бы использовать даже для восстановления отношений между странами. Делать совместную продукцию с Мексикой, Индией, Бразилией…
— Возвращаясь к «Мастеру и Маргарите». То, что у вас получилось, совпало с тем, как вы это задумывали?
— Я реализовал практически всё, что мне интуитивно приходило в голову. В том числе совсем смелые решения, даже чуть шокирующие поначалу. С перцем получился спектакль, необычный для зрителя. Четыре часа, 32 главы, более 130 разных образов. Это такой абсолютно необычный синтез театра, танца, цирка, спорта, технологий. И серьёзных музыкантов. У нас музыка Эдуарда Артемьева, и она словно вернула меня в жизнь. Благодаря ей я понял, что такое искусство, для чего оно вообще создано.
Это мистика, на самом деле. Сейчас могу сказать, что Артемьев стал моим Понтием Пилатом — персонажем, о котором, собственно, весь спектакль. Когда я начал работать с музыкой, вдруг осознал, что все герои, вся оболочка, всё, что мне было нужно, уже как бы в эту музыку заложено. Эдуард Николаевич даже сказал, что он допишет какой-то кусочек специально для моего балета. Мы встретились в начале декабря, я пришёл на концерт в Кремле, пожал ему руку. Мы должны были ещё раз встретиться чуть позже, но, к сожалению, 29 декабря Артемьев умер.
В романе Булгакова ведь тоже прослеживается наставническая тема: когда Мастер приходит к Ивану и передаёт ему наставничество, чтобы он закончил его работу. Знаю, что одним из последних желаний Артемьева было, чтобы мы сделали этот балет. Это серьёзная ответственность.
— У вас тоже есть ученики. Насколько для вас важно проносить через них своё понимание искусства? Или это пока побочная зона основной профессии?
— Возвращаясь к вашей истории о борце, выигравшем Олимпиаду и потерявшем в какой-то степени жизненные ориентиры, могу сказать, что это и есть задача наставников — подсказывать: а что дальше? Дальше — это тот самый этап жизни, где наставник может помочь, подсказать, направить. Для меня это очень важно. Студенты и ученики — это, безусловно, не основное направление в жизни. Но для души одно из самых приятных. Мой фонд спонсирует Академию хореографии Севастополя. Есть аналогичный фонд в Сербии, который помогает сербским ученикам европейских школ. Раньше я сам спонсировал подобные проекты, но понял, что через фонд, даже если в качестве спонсора продолжаю выступать я сам, это может быть сделано гораздо более масштабно.
— Подобное меценатство тоже в определённом смысле миссия.
— Скорее, я просто отдаю долги. В своё время нуреевский фонд оплатил моё обучение в Британии. Для талантливого ребёнка, студента очень важно вовремя получить возможность учиться. Я приезжал в Питер, меня не взяли, потому что за обучение нужно было платить. В итоге я из-за этого уехал в Лондон. Иметь фонд, где талантливые ученики могут рассчитывать на финансирование — неважно, уйдут эти деньги на оплату жилья, поддержку родителей или на обучение, — мне кажется важным для будущего всей индустрии в целом.
— Чего вы ждёте от премьеры своего спектакля?
— Я просто хочу это сделать.
Хочу, чтобы зритель через танец получил максимальное удовольствие, максимальное ощущение замысла Булгакова. Как раз поэтому я не был склонен что-то коверкать в сюжете, что-то менять.
— А вы готовы внутренне к тому, что спектакль могут не понять, не оценить? Всё-таки «Мастер и Маргарита» не самая простая история.
— Он настолько разный, столько всего замиксовано… Не знаю, как это сработает. Мы, с одной стороны, делаем свою работу для людей, но ты не можешь думать про людей во время создания спектакля, потому что в этом случае неизменно начнёшь идти на какие-то компромиссы. Значит, надо ориентироваться на то, как видишь идею сам, и надеяться, что это оценят.
— Любой откровенный и открытый в общении человек открыт в том числе для чужого негатива. Но вы не закрываетесь — значит, зачем-то вам эта открытость нужна. Зачем?
— Мне кажется, нужно всегда говорить правду, говорить то, что чувствуешь. Это и легче, и правильнее, и люди быстрее тебя поймут в итоге. Считаю, это во всех направлениях должно быть так. И в политике, и на телевидении, и с артистами, и со зрителями. Когда люди пытаются что-то выдумать, скрыть какие-то вещи, дело даже не в том, что теряется доверие, — просто сама жизнь становится намного сложнее.